Неточные совпадения
—
Ты вот пароходом прибыл, пар
тебя вез, а я в молодости сам, своей силой супротив [Супротив — против
и напротив (устар.
и простонар.).]
— А видишь
ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут,
вот они друг перед другом
и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он
и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
— Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют!
Ты вот спроси-ка бабушку, как они отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть
и вино пьет, табак нюхает. Блаженная, как бы.
Ты держись за нее крепко…
—
Вот я тресну
тебя по затылку,
ты и поймешь, кто есть блажен муж! — сердито фыркая, говорил дед, но я чувствовал, что он сердится только по привычке, для порядка.
— Значит, это
ты из-за меня? Так!
Вот я
тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну,
ты и очнешься! Какой защитник, — взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет!
Вот скажу дедушке — он те кожу-то спустит! Ступай на чердак, учи книгу…
—
Вот что, Ленька, голуба́ душа,
ты закажи себе это: в дела взрослых не путайся! Взрослые — люди порченые; они богом испытаны, а
ты еще нет,
и — живи детским разумом. Жди, когда господь твоего сердца коснется, дело твое
тебе укажет, на тропу твою приведет, — понял? А кто в чем виноват — это дело не твое. Господу судить
и наказывать. Ему, а — не нам!
—
Ты ей, старой дуре, не верь! — строго учил он. — Она смолоду глупа, она безграмотна
и безумна. Я
вот прикажу ей, чтобы не смела она говорить с
тобой про эти великие дела! Отвечай мне: сколько есть чинов ангельских?
— Нельзя
тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он
и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то,
и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик
и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги
и сидел в тюрьме.
И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
— Сиди… Будем сидеть
и молчать — ладно?
Вот это самое…
Ты упрямый?
—
Вот ты сердишься, когда
тебя дедушко высекет, — утешительно говорил он. — Сердиться тут, сударик, никак не надобно, это
тебя для науки секут,
и это сеченье — детское! А
вот госпожа моя Татьян Лексевна — ну, она секла знаменито! У нее для того нарочный человек был, Христофором звали, такой мастак в деле своем, что его, бывало, соседи из других усадеб к себе просят у барыни-графини: отпустите, сударыня Татьян Лексевна, Христофора дворню посечь!
И отпускала.
—
Ты с ума сосол,
вот сто, — сказал средний, обняв его
и стирая платком кровь с лица, а старший, нахмурясь, говорил...
— Силен дьявол противу человека! Ведь
вот и благочестив будто
и церковник, а — на-ко
ты, а?
— А господь, небойсь, ничего не прощает, а? У могилы
вот настиг, наказывает, последние дни наши, а — ни покоя, ни радости нет
и — не быть!
И — помяни
ты мое слово! — еще нищими подохнем, нищими!
— Ведь
вот, знаешь
ты, можешь! А над нищими не надо смеяться, господь с ними! Христос был нищий
и все святые тоже…
— Ну — засох!
Вот те
и разогрела! Ах, демоны, чтоб вас разорвало всех!
Ты чего вытаращил буркалы, сыч? Так бы всех вас
и перебила, как худые горшки!
— Ну
и вот, сударь
ты мой, про что, бишь, я вчера сказывала?
«Акулина, говорит, Ивановна,
вот те я весь тут, со всей полной душой, а
вот — Варя; помоги
ты нам, бога ради, мы жениться хотим!» Тут я обомлела,
и язык у меня отнялся.
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да
и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только
ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я их не любила, не копила,
вот я, сдуру,
и скажи ему: «Нет у меня денег
и не дам!» — «
Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать, а где я их после-то возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да
и пошла себе!
Ну,
вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а дед ему по плечо, — встал
и говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к
тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный,
и задумал он извести отца твоего.
Вот, шли они в начале зимы из гостей, четверо: Максим, дядья да дьячок один — его расстригли после, он извозчика до смерти забил. Шли с Ямской улицы
и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься по льду, на ногах, как мальчишки катаются, заманили да
и столкнули его в прорубь, — я
тебе рассказывала это…
— Да, да, — сказала она тихонько, — не нужно озорничать!
Вот скоро мы обвенчаемся, потом поедем в Москву, а потом воротимся,
и ты будешь жить со мной. Евгений Васильевич очень добрый
и умный,
тебе будет хорошо с ним.
Ты будешь учиться в гимназии, потом станешь студентом, —
вот таким же, как он теперь, а потом доктором. Чем хочешь, — ученый может быть чем хочет. Ну, иди, гуляй…
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в солдаты идти — она тоже запила.
И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься
ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял? Ну,
вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай как
тебе лучше…
— Как же это? Ведь это надобно учить! А может, что-нибудь знаешь, слыхал? Псалтырь знаешь? Это хорошо!
И молитвы? Ну,
вот видишь! Да еще
и жития? Стихами? Да
ты у меня знающий…
— А
ты — полно! — успокаивала она меня. — Ну, что такое? Стар старичок,
вот и дурит! Ему ведь восемь десятков, — отшагай-ка столько-то! Пускай дурит, кому горе? А я себе да
тебе — заработаю кусок, не бойсь!
—
Вот и спасибо те, голуба́ душа! Мы с
тобой не прокормимся, — мы? Велико дело!
— Гляди,
ты гляди, чего он делает! — Но видя, что всё это не веселит меня, он сказал серьезно: — Ну — буде, очнись-ка! Все умрем, даже птица умирает.
Вот что: я те материну могилу дерном обложу — хошь?
Вот сейчас пойдем в поле, —
ты, Вяхирь, я; Санька мой с нами; нарежем дерна
и так устроим могилу — лучше нельзя!