Неточные совпадения
Неприятно,
что эти мутные глаза видят меня, и
не верится,
что они видят, — может быть, хозяин
только догадывается,
что я гримасничаю?
— Теперь — начисто разорился дедушка-то; какие деньги были, все отдавал крестнику Николаю в рост, а расписок, видно,
не брал с него, — уж
не знаю, как это у них сталось,
только — разорился, пропали деньги. А все за то,
что бедным
не помогали мы, несчастных
не жалели, господь-то и подумал про нас: для
чего же я Кашириных добром оделил? Подумал да и лишил всего…
— Ежели
что померещится —
не шевелись, а
только читай богородицу дево радуйся…
Вторая копия у меня вышла лучше,
только окно оказалось на двери крыльца. Но мне
не понравилось,
что дом пустой, и я населил его разными жителями: в окнах сидели барыни с веерами в руках, кавалеры с папиросами, а один из них, некурящий, показывал всем длинный нос. У крыльца стоял извозчик и лежала собака.
Но я ходил в церковь
только в большие морозы или когда вьюга бешено металась по городу, когда кажется,
что небо замерзло, а ветер распылил его в облака снега, и земля, тоже замерзая под сугробами, никогда уже
не воскреснет,
не оживет.
Не хочется принимать участия ни в
чем,
не хочется слушать, работать,
только бы сидеть где-либо в тени, где нет жирного, горячего запаха кухни, сидеть и, смотреть полусонно, как скользит по воде эта тихонькая, уставшая жизнь.
Ужиная, они все четверо пилили меня своими языками, вспоминая вольные и невольные проступки мои, угрожая мне погибелью, но я уже знал,
что все это они говорят
не со зла и
не из добрых чувств, а
только от скуки. И было странно видеть, какие они пустые и смешные по сравнению с людьми из книги.
— Книжник! Книжки-то вон распутству учат, вон она, книгочея, до
чего дошла, — на базар сама сходить
не может,
только с офицерами путается, днем принимает их, я зна-аю!
Я видел, как они довольны мною,
что я отказался жаловаться на них, и воспользовался этим, испросив у них разрешение брать книги у закройщицы. Они
не решились отказать мне,
только старуха удивленно воскликнула...
Особенно заметно,
что, рассказывая о злодеях, людях жадных и подлых, книги
не показывают в них той необъяснимой жестокости, того стремления издеваться над человеком, которое так знакомо мне, так часто наблюдалось мною. Книжный злодей жесток деловито, почти всегда можно понять, почему он жесток, а я вижу жестокость бесцельную, бессмысленную, ею человек
только забавляется,
не ожидая от нее выгод.
Это верно. Иван Иванович такой строго правильный, гладкий,
что мысль
не может зацепиться за него. В нем интересно
только одно: он
не любит кочегара, всегда ругает его и — всегда приглашает пить чай.
Веселье у нас никогда
не живет и
не ценится само по себе, а его нарочито поднимают из-под спуда как средство умерить русскую сонную тоску. Подозрительна внутренняя сила веселья, которое живет
не само по себе,
не потому,
что хочет жить, а является
только по вызову печальных дней.
В лавке становилось все труднее, я прочитал все церковные книги, меня уже
не увлекали более споры и беседы начетчиков, — говорили они всё об одном и том же.
Только Петр Васильев по-прежнему привлекал меня своим знанием темной человеческой жизни, своим умением говорить интересно и пылко. Иногда мне думалось,
что вот таков же ходил по земле пророк Елисей, одинокий и мстительный.
Не помню, почему именно — в Персию, может быть,
только потому,
что мне очень нравились персияне-купцы на нижегородской ярмарке: сидят этакие каменные идолы, выставив на солнце крашеные бороды, спокойно покуривая кальян, а глаза у них большие, темные, всезнающие.
Только ты
не говори им,
что мы виделись, а просто приходи в воскресенье на Фоминой и — шабаш!
Я много слышал таких рассказов, надоели они мне, хотя в них была приятная черта, — о первой своей «любви» почти все люди говорили без хвастовства,
не грязно, а часто так ласково и печально,
что я понимал: это было самое лучшее в жизни рассказчика. У многих, кажется,
только это и было хорошо.
— Говорится: господа мужику чужие люди. И это — неверно. Мы — тех же господ,
только — самый испод; конешно, барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто? Человек. А он кто? Опять человек.
Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред богом равны…
Меня тронуло и смутило ее испуганное восклицание; я понял,
что она испугалась за меня: страх и удивление так ясно выразились на ее умном лице. Наскоро я объяснил ей,
что не живу в этой улице, а
только иногда прихожу посмотреть.
Но в трактире она как будто поверила мне и, разливая чай, стала скучно говорить о том,
что она
только час тому назад проснулась и еще
не пила,
не ела.
— Да разве это — всерьез? Это мы шутки ради помазали тебя! А она — да
что же ее
не бить, коли она — гулящая? Жен бьют, а таких и подавно
не жаль!
Только это все — баловство одно! Я ведь понимаю — кулак
не наука!
Певчие — народ пьяный и малоинтересный; пели они неохотно,
только ради угощения, и почти всегда церковное, а так как благочестивые пьяницы считали,
что церковному в трактире
не место, хозяин приглашал их к себе в комнату, а я мог слушать пение
только сквозь дверь.
Мне хотелось поговорить с ним, когда он трезв, но трезвый он
только мычал, глядя на все отуманенными, тоскливыми глазами. От кого-то я узнал,
что этот на всю жизнь пьяный человек учился в казанской академии, мог быть архиереем, — я
не поверил этому. Но однажды, рассказывая ему о себе, я упомянул имя епископа Хрисанфа; октавист тряхнул головою и сказал...
«Все люди — чужие друг другу, несмотря на ласковые слова и улыбки, да и на земле все — чужие; кажется,
что никто
не связан с нею крепким чувством любви. Одна
только бабушка любит жить и все любит. Бабушка и великолепная Королева Марго».
Мне
только что минуло пятнадцать лет, но иногда я чувствовал себя пожилым человеком; я как-то внутренне разбух и отяжелел от всего,
что пережил, прочитал, о
чем беспокойно думалось. Заглянув внутрь себя, я находил свое вместилище впечатлений подобным темному чулану, который тесно и кое-как набит разными вещами. Разобраться в них
не было ни сил, ни умения.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне
только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Хлестаков. Черт его знает,
что такое,
только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи,
чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого
не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то…
Только увидите,
что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и
не с просьбою, да похож на такого человека,
что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Хлестаков. Я с тобою, дурак,
не хочу рассуждать. (Наливает суп и ест.)
Что это за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет,
только воняет. Я
не хочу этого супу, дай мне другого.
Городничий. Да я так
только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того,
что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.