Неточные совпадения
И теперь воды морской нет, ее делают пресною, за пять тысяч верст от берега является блюдо свежей зелени и дичи; под экватором можно
поесть русской капусты и щей.
Этот маленький эпизод напомнил мне, что пройден только вершок необъятного, ожидающего впереди пространства; что этот эпизод
есть обыкновенное явление в этой жизни; что в три года может случиться много такого, чего не выживешь в шестьдесят лет жизни, особенно нашей
русской жизни!
Вот я думал бежать от
русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени:
русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества,
русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество
была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно
было заставлять работать своих.
А все на
русского человека говорят, что просит на водку: он точно просит; но если поднесут, так он и не попросит; а жителю юга, как вижу теперь, и не поднесут, а он
выпьет и все-таки попросит на водку.
Нельзя же, однако, чтоб масленица не вызвала у
русского человека хоть одной улыбки,
будь это и среди знойных зыбей Атлантического океана.
Поэтому мне очень интересно взглянуть на
русский тип», — говорил он, поглядывая с величайшим вниманием на барона Крюднера, на нашего доктора Вейриха и на Посьета: а они все трое
были не
русского происхождения.
Это
был Вейнерт, quasi-русский, с которым наши познакомились утром.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим
русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе
русских никого не
было, я стал вслушиваться внимательнее.
Не думайте, чтоб в понятиях, словах, манерах японца (за исключением разве сморканья в бумажки да прятанья конфект; но вспомните, как сморкаются две трети
русского народа и как недавно барыни наши бросили ридикюли, которые наполнялись конфектами на чужих обедах и вечерах)
было что-нибудь дикое, странное, поражающее европейца.
Японцы тихо, с улыбкой удовольствия и удивления, сообщали друг другу замечания на своем звучном языке. Некоторые из них, и особенно один из переводчиков, Нарабайоси 2-й (их два брата, двоюродные, иначе гейстра), молодой человек лет 25-ти, говорящий немного по-английски, со вздохом сознался, что все виденное у нас приводит его в восторг, что он хотел бы
быть европейцем,
русским, путешествовать и заглянуть куда-нибудь, хоть бы на Бонинсима…
Кто же
будут эти старшие? Тут хитрые, неугомонные промышленники, американцы, здесь горсть
русских:
русский штык, хотя еще мирный, безобидный, гостем пока, но сверкнул уже при лучах японского солнца, на японском берегу раздалось «Вперед!» Avis au Japon! [К сведению Японии — фр.]
С баниосами
были переводчики Льода и Cьоза. Я вслушивался в японский язык и нашел, что он очень звучен. В нем гласные преобладают, особенно в окончаниях. Нет ничего грубого, гортанного, как в прочих восточных языках. А баниосы сказали, что
русский язык похож будто на китайский, — спасибо! Мы заказали привезти много вещей, вееров, лакированных ящиков и тому подобного. Не знаем, привезут ли.
Но я —
русский человек и принадлежу к огромному числу потребителей, населяющих пространство от Кяхты до Финского залива, — я за пекое:
будем пить не с цветами, а цветочный чай и подождем, пока англичане выработают свое чутье и вкус до способности наслаждаться чаем pekoe flower, и притом заваривать, а не варить его, по своему обыкновению, как капусту.
Впрочем, всем другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением
пили мы чай, который привез нам в Нагасаки капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70
русских фунтов; и какой чай! У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.
После обеда нас повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть
русскую, пятишаровую партию, пришли
было посмотреть, что это такое, но как мы с Посьетом в течение получаса не сделали ни одного шара, то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о
русской партии.
Мы быстро двигались вперед мимо знакомых уже прекрасных бухт, холмов, скал, лесков. Я занялся тем же, чем и в первый раз, то
есть мысленно уставлял все эти пригорки и рощи храмами, дачами, беседками и статуями, а воды залива — пароходами и чащей мачт; берега населял европейцами: мне уж виделись дорожки парка, скачущие амазонки; а ближе к городу снились фактории,
русская, американская, английская…
Тсутсую я подарил серебряную позолоченную ложку, с чернью, фасона наших деревенских ложек, и пожелал, чтоб он привык
есть ею и приучил бы детей своих, «в надежде почаще обедать с
русскими».
Его поблагодарили за доставку провизии, и особенно быков и рыбы, и просили доставлять — разумеется, за деньги — вперед
русским судам все, что понадобится. Между прочим, ему сказано, что так как на острове добывается соль, то может случиться, что суда
будут заходить за нею, за рисом или другими предметами: так нельзя ли завести торговлю?
Он говорил по-английски и прежде всего, узнав, что мы
русские, сказал, что
есть много заказов из Петербурга, потом объяснил, что он, несколько месяцев назад, выписан из Гаваны, чтоб ввести гаванский способ свертывать сигары вместо манильского, который оказывается по многим причинам неудобен.
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин и детей к горам, со всеми признаками боязни. При выходе на берег мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за руки и за полы. Но им написали по-китайски, что женщины могут
быть покойны, что
русские съехали затем только, чтоб посмотреть берег и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но только старались удалить наших от деревни.
Отец Аввакум написал им на бумажке по-китайски, что мы,
русские, вышли на берег погулять и трогать у них ничего не
будем.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к
русским берегам. Что-то
будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
От
русских у них
есть всегда работа, следовательно, они сыты, и притом, я видел, с ними обращаются ласково.
Они
едят что попало, белок, конину и всякую дрянь; выпрашивают также у
русских хлеба.
У
русских можно найти хлеб; родятся овощи, капуста, морковь, картофель, брюква, кое-где
есть коровы; можно иметь и молоко, сливки, также рыбу, похожую на сиги.
Я только
было похвалил юрты за отсутствие насекомых, как на прошлой же станции столько увидел тараканов, сколько никогда не видал ни в какой
русской избе. Я не решился войти. Здесь то же самое, а я ночую! Но, кажется, тут не одни тараканы: ужели это от них я ворочаюсь с боку на бок?
«Однако
есть лошади?» — спросил я на Ыргалахской станции… «Коней нету», —
был ответ. «А если я опоздаю, да в городе спросят» и т. д. — «Коней нет», — повторил
русский якут.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый
русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем
русский, хотя в нем и
русские храмы,
русские домы,
русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не
было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве
русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне
Еще я видел больницу, острог, казенные хлебные магазины; потом проехал мимо базара с пестрой толпой якутов и якуток. Много и
русского и нерусского, что со временем
будет тоже
русское. Скоро я уже сидел на квартире в своей комнате за обедом.
Что вы удивляетесь? — прибавил он, — ведь я не первый: там, верно, кто-нибудь бывал: в Сибири нет места, где бы не
были русские».
Так хлеб они и называют хлеб, потому что
русские научили их
есть хлеб, и много других, подобных тому.
Чиновник
был послан, сколько я мог узнать, чтоб сблизить их. «Как же вы сделали?» — спросил я его. «Лаской и подарками, — сказал он, — я с трудом зазвал их старшин на
русскую сторону, к себе в юрту, угостил чаем, уверил, что им опасаться нечего, и после того многие семейства перекочевали на
русскую сторону».
Слава Богу, да, слава Богу, не во гнев автору, что якуты теперь
едят хлеб, а не кору, носят
русское сукно, а не сырую звериную кожу!
К удивлению моему, здешние крестьяне недовольны приисками: все стало дороже: пуд сена теперь стоит двадцать пять, а иногда и пятьдесят, хлеб — девяносто коп. — и так все. Якутам лучше: они здесь природные хозяева, нанимаются в рабочие и выгодно сбывают на прииски хлеб; притом у них
есть много лугов и полей, а у
русских нет.
По-якутски почти никто не говорит, и станции пошли
русские;
есть старинные названия, данные, конечно, казаками при занятии Сибири.
Адмирал, в последнее наше пребывание в Нагасаки, решил идти сначала к
русским берегам Восточной Сибири, куда, на смену «Палладе», должен
был прибыть посланный из Кронштадта фрегат «Диана»; потом зайти опять в Японию, условиться о возобновлении, после войны, начатых переговоров.
Ее разоружили, то
есть сняли с нее пушки, порох, такелаж — все, что можно
было снять, а ветхий остов ее
был оставлен под надзором моряков и казаков, составлявших наш пост в этой бухте, с тем чтобы в случае прихода туда французов и англичан его затопили, не давая неприятелю случая похвастаться захватом
русского судна.