Неточные совпадения
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что
у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось
прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Он сжимался в комок и
читал жадно, почти не переводя духа, но внутренно разрываясь от волнения, и вдруг в неистовстве бросал книгу и бегал как потерянный, когда храбрый Ринальд или, в романе мадам Коттен, Малек-Адель изнывали
у ног волшебницы.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро
прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
На лице
у ней он успел
прочесть первые, робкие лучи жизни, мимолетные проблески нетерпения, потом тревоги, страха и, наконец, добился вызвать какое-то волнение, может быть, бессознательную жажду любви.
«…Он, воротясь домой после обеда в артистическом кругу, —
читал Райский вполголоса свою тетрадь, — нашел
у себя на столе записку, в которой было сказано: „Навести меня, милый Борис: я умираю!.. Твоя Наташа“.
Сидя теперь
у одра, он мысленно
читал историю Наташи и своей любви, и когда вся история тихо развилась и образ умирающей стал перед ним немым укором, он побледнел.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он
читал их
у ней в сердце: «В самом ли деле я живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
— Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести
читаю. Иногда
у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. «Елену» недавно
читала мисс Эджеворт, еще «Джен Эйр»… Это очень хорошо… Я две ночи не спала: все
читала, не могла оторваться.
— Жалко Марию. Вот «Гулливеровы путешествия» нашла
у вас в библиотеке и оставила
у себя. Я их раз семь
прочла. Забуду немного и опять
прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше всего люблю.
— Мы будем вместе
читать, — сказал он, —
у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.
Только когда он углубится в длинные разговоры с Райским или слушает лекцию о древней и чужой жизни,
читает старца-классика, — тогда только появлялась вдруг
у него жизнь в глазах, и глаза эти бывали умны, оживленны.
Он кончил портрет Марфеньки и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в роман впоследствии, когда раскинется и округлится
у него в голове весь роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни и все свяжутся между собою этою «необходимостью и целью» — так что,
читая роман, всякий скажет, что он был нужен, что его недоставало в литературе.
— Как зачем! Ты
читаешь книги, там говорится, как живут другие женщины: вон хоть бы эта Елена,
у мисс Эджеворт. Разве тебя не тянет, не хочется тебе испытать этой другой жизни!..
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что
у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем
читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Занятий
у нее постоянных не было.
Читала, как и шила она, мимоходом и о прочитанном мало говорила, на фортепиано не играла, а иногда брала неопределенные, бессвязные аккорды и к некоторым долго прислушивалась, или когда принесут Марфеньке кучу нот, она брала то те, то другие. «Сыграй вот это, — говорила она. — Теперь вот это, потом это», — слушала, глядела пристально в окно и более к проигранной музыке не возвращалась.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну
у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу
читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились.
У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о письме Веры, хотел
прочесть опять, что она писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее письма.
Он жадно пробегал его, с улыбкой задумался над нельстивым, крупным очерком под пером Веры самого себя, с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что нет ему надежды на ее нежное чувство, с печалью
читал о своей докучливости, но на сердце
у него было покойно, тогда как вчера — Боже мой! Какая тревога!
Но когда он
прочитал письмо Веры к приятельнице,
у него невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась, что в нем, в Райском, было что-то: «и ум, и много талантов, блеска, шума или жизни, что, может быть, в другое время заняло бы ее, а не теперь…»
— Разве
у них нечего
читать?
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо,
читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, —
у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты
у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки
читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
«Что она делает? — вертелось
у бабушки в голове, —
читать не
читает —
у ней там нет книг (бабушка это уже знала), разве пишет: бумага и чернильница есть».
Она вытащила из сундука, из-под хлама книгу и положила
у себя на столе, подле рабочего ящика. За обедом она изъявила обеим сестрам желание, чтоб они
читали ей вслух попеременно, по вечерам, особенно в дурную погоду, так как глаза
у ней плохи и сама она
читать не может.
— Послушай, Вера, я хотел
у тебя кое-что спросить, — начал он равнодушным голосом, — сегодня Леонтий упомянул, что ты
читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не говорила. Правда это?
Она обернулась на этот тон его голоса, взглянула на него пристально; глаза
у ней открылись широко, с изумлением. Она увидела бледное лицо, какого никогда
у него не видала, и, казалось,
читала или угадывала смысл этого нового лица, нового Райского.
Но хитрая и умная барыня не дала никакого другого хода этим вопросам, и они выглянули
у ней только из глаз, и на минуту. Вера, однако,
прочла их, хотя та переменила взгляд сомнения на взгляд участия.
Прочла и Татьяна Марковна.
Вера была бледна, лицо
у ней как камень; ничего не
прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо спросила
у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
«Вот она, „новая жизнь“!» — думала она, потупляя глаза перед взглядом Василисы и Якова и сворачивая быстро в сторону от Егорки и от горничных. А никто в доме, кроме Райского, не знал ничего. Но ей казалось, как всем кажется в ее положении, что она
читала свою тайну
у всех на лице.
У ней рука с письмом упала на колени, через минуту она медленно
читала дальше...
Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не
читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его
у себя. Хотите,
прочту?
Трудись! Кому вы вздумали //
Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные //
У нас труду не учатся. //
У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
— Ножом в сердцах
читаете, — // Сказал священник лекарю, // Когда злодей
у Демушки // Сердечко распластал.
Сняв венцы с голов их, священник
прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял
у них из рук свечи.
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ,
прочел это письмо больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях просил прощения
у брата.