Неточные совпадения
Если позволено проникать в чужую душу, то в душе Ивана Ивановича не было никакого мрака, никаких тайн, ничего загадочного впереди, и
сами макбетовские ведьмы затруднились бы обольстить его каким-нибудь более блестящим жребием или отнять у него тот, к которому он шествовал
так сознательно и достойно.
Старик шутил, рассказывал
сам направо и налево анекдоты, говорил каламбуры, особенно любил с сверстниками жить воспоминаниями минувшей молодости и своего времени. Они с восторгом припоминали, как граф Борис или Денис проигрывал кучи золота; терзались тем, что
сами тратили
так мало, жили
так мизерно; поучали внимательную молодежь великому искусству жить.
Она покраснела и как ни крепилась, но засмеялась, и он тоже, довольный тем, что она
сама помогла ему
так определительно высказаться о конечной цели любви.
— Я вспомнила в
самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы
так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
И
сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его,
так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Не то
так принимала
сама визиты, любила пуще всего угощать завтраками и обедами гостей. Еще ни одного человека не выпустила от себя, сколько ни живет бабушка, не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и вечером.
—
Сам съездил, нашел его convalescent [выздоравливающим (фр.).] и привез к нам обедать. Maman сначала было рассердилась и начала сцену с папа, но Ельнин был
так приличен, скромен, что и она пригласила его на наши soirees musicales и dansantes. [музыкальные и танцевальные вечера (фр.).] Он был хорошо воспитан, играл на скрипке…
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса,
так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет
так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал
сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В
самом ли деле я живу
так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов,
так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди… Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки… и тогда
сами станете на колени и будете молиться…
— Видите, кузина, для меня и то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да — значило бы обман, любезность или уж
такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете
сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…
— Да, это
так, и все, что вы делаете в эту минуту, выражает не оскорбление, а досаду, что у вас похитили тайну… И
самое оскорбление это — только маска.
И вы
сами давеча сказали то же, хотя не
так ясно.
У вас не было человека настоящего, живого, который бы
так коротко знал людей и сердце и объяснял бы вам вас
самих.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь —
так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я
сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
Другая бы
сама бойко произносила имя красавца Милари, тщеславилась бы его вниманием, немного бы пококетничала с ним, а Софья запретила даже называть его имя и не знала, как зажать рот Райскому, когда он
так невпопад догадался о «тайне».
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал,
так вот эти
самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Что кончено? — вдруг спросила бабушка. — Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у
самой стыда нет,
так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась.
— Будешь задумчив, как навяжется
такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну,
так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в
самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Не люблю, не люблю, когда ты
так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что
сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты
так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, — если не женишься
сам,
так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, —
так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А
сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
— Ну,
так после обеда — и в
самом деле теперь не успеем.
Видно было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он
сам не знал, чем он
так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую голову», по всей жизни его прошел бы паралич.
Райский расхохотался, слушая однажды
такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы,
самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Не зевай, смотри за собой: упал,
так вставай на ноги да смотри, нет ли лукавства за
самим?
— В
самом деле! что же
такое?
—
Так? Угадала? — говорила она. — Я еще в первый раз заметила, que nous nous entendons! [что мы понимаем друг друга! (фр.)] Эти два взгляда — помните? Voilà, voilà, tenez… [Вот, вот… (фр.).] этот
самый! о, я угадываю его…
«В
самом создании!» — говорил художнический инстинкт: и он оставлял перо и шел на Волгу обдумывать, что
такое создание, почему оно
само по себе имеет смысл, если оно — создание, и когда именно оно создание?
«Ах, Боже мой! Он сочтет меня дурочкой… Что бы сказать мне ему
такое…
самое умное? Господи, помоги!» — молилась она про себя.
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам,
таких же, как
сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с
самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а
сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— Да, да: вот он налицо, я рад, что он
сам заговорил! — вмешался Леонтий. —
Так бы и надо было сначала отрекомендовать тебя…
— Савелий Ильич! — заискивающим голосом говорил он, — ничего
такого… вы не деритесь: я
сам сдачи сдам…
— Что
такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы
сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…
— Есть ли
такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы
сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы
сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
— Прости ему, Господи:
сам не знает, что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит по голове. Да, да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это
так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя судьба, помянешь меня!
—
Так это за то, что у меня деньжонки водятся да дом есть, и надо замуж выходить: богадельня, что ли, ему достался мой дом? И дом не мой, а твой. И он
сам не беден…
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас
так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди узнай, не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только
сама не показывайся, а Егорку пошли узнать…
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а
сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И
так проживал свою жизнь по людям.
Он старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой, и вдвоем часа четыре употребили на то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города.
Так, сдав его на руки кухарке, они
сами на другой день к обеду только вернулись домой.
А он тоже не делает дела, и его дело перед их делом — есть
самый пустой из всех миражей. Прав Марк, этот цинический мудрец,
так храбро презревший все миражи и отыскивающий… миража поновее!
Улита была каким-то гномом: она гнездилась вечно в подземельном царстве, в погребах и подвалах,
так что
сама вся пропиталась подвальной сыростью.
— Правда, в неделю раза два-три: это не часто и не могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а
так само собой. Но это все делается с умыслом: в каждом вашем взгляде и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому праву, позвольте вас спросить?
— То есть уважать свободу друг друга, не стеснять взаимно один другого: только это редко, я думаю, можно исполнить. С чьей-нибудь стороны замешается корысть… кто-нибудь да покажет когти… А вы
сами способны ли на
такую дружбу?
— Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь: «Все старое нехорошо, и
сами старики глупы, пора их долой!» — продолжал Тычков, — дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а
сами сели бы на наше место, — вот ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка
такая, Наталья Ивановна? — обратился он к одной барыне.
—
Так изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, — продолжал он, обращаясь к Райскому, — дескать, «я
сам умен, никого и знать не хочу» — и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!
Но он ошибся. Поцелуй не повел ни к какому сближению. Это была
такая же неожиданная искра сочувствия Веры к его поступку, как неожидан был
сам поступок. Блеснула какая-то молния в ней и погасла.
«Э!
так нельзя, нет!..» — горячился он про себя — и тут же
сам себя внутренне уличил, что он просит у Веры «на водку» за то, что поступал «справедливо».
— Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею… дрянь! — ворчал он вслух, а ноги
сами направлялись уже к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел
так до вечера.
— Может быть, но дело в том, что я не верю тебе: или если и поверю,
так на один день, а там опять родятся надежды. Страсть умрет, когда
самый предмет ее умрет, то есть перестанет раздражать…