Неточные совпадения
Она
остановилась и глядела на него молча, положив руку на замок следующей двери. Он
не успел дойти до нее, а она уже скрылась за дверью.
Это было более торжественное шествие бабушки по городу.
Не было человека, который бы
не поклонился ей. С иными она
останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
— Я думала, ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как ты и я… любили… Ох, устала,
не могу говорить… — Она
остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай мне пить, вон там, на столе!
Но фантазия требовала роскоши, тревог. Покой усыплял ее — и жизнь его как будто
останавливалась. А она ничего этого
не знала,
не подозревала, какой змей гнездился в нем рядом с любовью.
Между тем жизнь будила и отрывала его от творческих снов и звала, от художественных наслаждений и мук, к живым наслаждениям и реальным горестям, среди которых самою лютою была для него скука. Он бросался от ощущения к ощущению, ловил явления, берег и задерживал почти силою впечатления, требуя пищи
не одному воображению, но все чего-то ища, желая, пробуя на чем-то
остановиться…
Райский с раннего утра сидит за портретом Софьи, и
не первое утро сидит он так. Он измучен этой работой. Посмотрит на портрет и вдруг с досадой набросит на него занавеску и пойдет шагать по комнате,
остановится у окна, посвистит, побарабанит пальцами по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
Глаза, как у лунатика, широко открыты,
не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость,
не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате,
останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом,
не дичится этого шума,
не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
— Послушайте, cousin… — начала она и
остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была правда (фр.).] — это быть
не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за дело после того, как…
Он
остановился: у него вдруг отошло от сердца. Он засмеялся добродушно,
не то над ней,
не то над собой.
«Ничего больше
не надо для счастья, — думал он, — умей только
остановиться вовремя,
не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья — но… это
не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда
не хочется, и
не смотрят они на дно жизни, что лежит на нем, и
не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб
остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Едва он
остановился на этой последней роли, как вздохнул глубоко, заранее предвидя, что или он, или она
не продержатся до свадьбы на высоте идеала, поэзия улетучится или рассыплется в мелкий дождь мещанской комедии! И он холодеет, зевает, чувствует уже симптомы скуки.
— Да… пришел послушать, как соборный колокол ударит… а
не то чтоб пустым делом заниматься… У нас часы
остановились…
«Да что мне за дело, черт возьми, ведь
не влюблен же я в эту статую!» — думал он, вдруг
останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.
Он прислушался: шум опять раздался невдалеке. Он
остановился, стук все ближе и ближе, слышалось торопливое и напряженное шаганье конских копыт в гору, фырканье лошадей и понукающий окрик человека. Молния блистала уже пореже, и потому, при блеске ее, Райский
не мог еще различить экипажа.
— Послушайте, Вера, я
не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще
не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и
не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы
остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить хотите. А главное —
не верите!
— Когда ты одолеешь мучительную и опасную страсть… — продолжал он и
остановился, ожидая,
не подтвердит ли она эти его намеки явным сознанием.
На этом бы и
остановиться ему, отвернуться от Малиновки навсегда или хоть надолго, и
не оглядываться — и все потонуло бы в пространстве, даже
не такой дали, какую предполагал Райский между Верой и собой, а двух-трехсот верст, и во времени —
не годов, а пяти-шести недель, и осталось бы разве смутное воспоминание от этой трескотни, как от кошмара.
С тайным, захватывающим дыхание ужасом счастья видел он, что работа чистого гения
не рушится от пожара страстей, а только
останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что в душе человека, независимо от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц.
Он прошел прихожую, потом залу и
остановился у кабинета,
не зная, постучать или войти прямо.
— Вы
не знаете, что со мной, вы в потемках, подите сюда! — говорила она, уводя его из аллеи, и, выйдя из нее,
остановилась. Луна светила ей прямо в лицо. — Смотрите, что со мной.
—
Не мы виноваты в этом, а природа! И хорошо сделала. Иначе если
останавливаться над всеми явлениями жизни подолгу — значит надевать путы на ноги… значит жить «понятиями»… Природу
не переделаешь!
Он быстро сбежал с крутизны и
остановился у кустов, прислушиваясь. Ничего
не слышно.
Но пока еще обида и долго переносимая пытка заглушали все человеческое в нем. Он злобно душил голос жалости. И «добрый дух» печально молчал в нем.
Не слышно его голоса; тихая работа его
остановилась. Бесы вторглись и рвали его внутренность.
Она принимала гостей, ходила между ними, потчевала, но Райский видел, что она, после визита к Вере, была уже
не в себе. Она почти
не владела собой, отказывалась от многих блюд,
не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки;
останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.
Она клялась всем, и между прочим «своей утробой», что никогда больше
не провинится, а если провинится, то пусть тогда Бог убьет ее и покарает навсегда. Савелий
остановился, положил полено и отер рукавом лоб.
Она идет, твердо шагая загорелыми ногами, дальше, дальше,
не зная, где
остановится или упадет, потеряв силу. Она верит, что рядом идет с ней другая сила и несет ее «беду», которую
не снесла бы одна!
Она видела теперь в нем мерзость запустения — и целый мир опостылел ей. Когда она
останавливалась, как будто набраться силы, глотнуть воздуха и освежить запекшиеся от сильного и горячего дыхания губы, колени у ней дрожали; еще минута — и она готова рухнуть на землю, но чей-то голос, дающий силу, шептал ей: «Иди,
не падай — дойдешь!»
Райский бросился вслед за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась по полю к дому. Она
останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась с крестьянскими избами. Райский подошел к ней, но заговорить
не смел. Его поразило новое выражение ее лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она
не замечала его и как будто смотрела в глаза своей «беде».
Она с ужасом отворотилась от деревни и вошла в сад,
остановилась, озираясь вокруг,
не узнавая домов, двора.
Вдруг он
остановился, стараясь уловить и определить тайну ее задумчивого, ни на что
не смотревшего, но глубокого, как бездна, говорящего взгляда.
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно
не был и забыл, потому что глядел направо, налево, брал то в ту, то в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак
не мог найти беседки. Он
остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
Но ведь сознательное достижение этой высоты — путем мук, жертв, страшного труда всей жизни над собой — безусловно, без помощи посторонних, выгодных обстоятельств, дается так немногим, что — можно сказать — почти никому
не дается, а между тем как многие, утомясь, отчаявшись или наскучив битвами жизни,
останавливаются на полдороге, сворачивают в сторону и, наконец, совсем теряют из вида задачу нравственного развития и перестают верить в нее.
Он
остановился над вопросом: во скольких частях? «Один том — это
не роман, а повесть, — думал он. — В двух или трех: в трех — пожалуй, года три пропишешь! Нет, — довольно — двух!» И он написал: «Роман в двух частях».
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего
не говорила, зная, что он
не останется, и думала только,
не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и
не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни
остановиться на нем и приспособить его к делу.