Неточные совпадения
Но она в самом
деле прекрасна. Нужды
нет, что она уже вдова, женщина; но на открытом, будто молочной белизны белом лбу ее и благородных, несколько крупных чертах лица лежит девическое, почти детское неведение жизни.
— А другие, а все? — перебил он, — разве так живут? Спрашивали ли вы себя, отчего они терзаются, плачут, томятся, а вы
нет? Отчего другим по три раза в
день приходится тошно жить на свете, а вам
нет? Отчего они мечутся, любят и ненавидят, а вы
нет!..
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне
дела нет…
—
Дела нет! Ведь это значит
дела нет до жизни! — почти закричал Райский, так что одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «Что вы все там спорите: не подеритесь!.. И о чем это они?»
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если
нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам
дела нет», говорите вы…
А со временем вы постараетесь узнать,
нет ли и за вами какого-нибудь
дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и будете уже с другими мыслями глядеть и туда, на улицу.
А если
нет ничего, так лежит, неподвижно по целым
дням, но лежит, как будто трудную работу делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Тасса и даже Кука — или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго не придет в нормальное положение.
Правда ли это,
нет ли — знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой
день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
«
Нет, молод, еще дитя: не разумеет
дела, — думала бабушка, провожая его глазами. — Вон как подрал! что-то выйдет из него?»
— Средств
нет! Да я тебе одной провизии на весь полк пришлю!.. Что ты… средств
нет! А дядюшка куда доходы
девает?
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный
день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или
нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или,
нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
«Что ж это? Ужели я, не шутя, влюблен? — думал он. —
Нет,
нет! И что мне за
дело? ведь я не для себя хлопотал, а для нее же… для развития… „для общества“. Еще последнее усилие!..»
Собаки, свернувшись по три, по четыре, лежат разношерстной кучей на любом дворе, бросаясь, по временам, от праздности, с лаем на редкого прохожего, до которого им никакого
дела нет.
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на
дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи?
Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой в мир, до которого ей
дела нет.
Любила она, чтобы всякий
день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три
дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды
нет, что ни губернатор, ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если бы не пришел в этот
день m-r Шарль, которого она терпеть не могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
Татьяна Марковна не знала ей цены и сначала взяла ее в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании Марине мало было
дела, и она продолжала делать все и за всех в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что
нет.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а
дел у него
нет.
—
Нет: иногда, как заговорят об этом, бабушка побранит… Заплачу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что говорит отец Василий, — будто не мое
дело! Вот что худо!
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только на один
день ездили… А Николай Андреич один сын у нее — больше детей
нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
—
Нет, — серьезно отвечал Марк, — важное
дело, урок старому ребенку.
— Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды
нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее
дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Пустяки, пустяки! не слушайте, бабушка: у него никаких
дел нет… сам сказывал! — вмешалась Марфенька.
— Боже мой, Опенкин! — воскликнула бабушка почти в ужасе. — Дома
нет, дома
нет! на целый
день за Волгу уехала! — шепотом диктовала она Викентьеву.
— Дома
нет, на целый
день за Волгу уехала! — громко повторил Викентьев, подходя к окну столовой.
«Но
дела у нас, русских,
нет, — решил Райский, — а есть мираж
дела.
— А
дела нет, один мираж! — злобно твердил он, одолеваемый хандрой, доводившей его иногда до свирепости, несвойственной его мягкой натуре.
«
Нет и у меня
дела, не умею я его делать, как делают художники, погружаясь в задачу, умирая для нее! — в отчаянии решил он. — А какие сокровища перед глазами: то картинки жанра, Теньер, Остад — для кисти, то быт и нравы — для пера: все эти Опенкины и… вон, вон…»
— Вы даже не понимаете, я вижу, как это оскорбительно! Осмелились бы вы глядеть на меня этими «жадными» глазами, если б около меня был зоркий муж, заботливый отец, строгий брат?
Нет, вы не гонялись бы за мной, не дулись бы на меня по целым
дням без причины, не подсматривали бы, как шпион, и не посягали бы на мой покой и свободу! Скажите, чем я подала вам повод смотреть на меня иначе, нежели как бы смотрели вы на всякую другую, хорошо защищенную женщину?
«Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет… Что бы это значило? Уж в самом
деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб „не стеснять воли“. Да
нет… кого здесь!..»
— Не мудрая
дева!
Нет — у меня
нет этого елея! — произнесла она.
— До нынешнего
дня —
нет.
— И у тебя
нет потребности высказаться перед кем-нибудь,
разделить свою мысль, проверить чужим умом или опытом какое-нибудь темное пятно в жизни, туманное явление, загадку? А ведь для тебя много нового…
Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь
дела не было, будет ли от этого хорошо Вере или
нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
Я бы хотел разыграть остальную жизнь во что-нибудь, в какой-нибудь необыкновенный громадный труд, но я на это не способен, — не приготовлен:
нет у нас
дела!
— Видите, какая! — сказала Татьяна Марковна. — А до бабушки тебе
дела нет!..
—
Нет,
нет, Татьяна Марковна, — говорила гостья, — я на полчаса. Ради Бога, не удерживайте меня: я за
делом…
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее
дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме,
нет ли…
—
Нет, не так. Если б, например, ты
разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились… Стало быть — на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом семьи…
— Да ведь все
дело в ознобе и жаре; худо, когда ни того, ни другого
нет.
— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их.
Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или
нет?
— Да, да, — шептала она, — я не пойду. Зачем он зовет! ужели в эти
дни совершился переворот!..
Нет,
нет, не может быть, чтобы он…
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина может быть честной только случайно, когда любит, перед тем только, кого любит, и только в ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно — когда
нет никаких страстей, никаких соблазнов и борьбы, и
нет никому
дела до ее правды и лжи!
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в
дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три
дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой!
Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
Дня через три он получил коротенькую записку с вопросом: «Где он? что не возвращается? отчего
нет писем?» Как будто ей не было
дела до его намерения уехать или она не получила его письма.
— Ее
нет — вот моя болезнь! Я не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее — все умерло, потому что ее
нет! Поди, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого
дела!..
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти
разделяете это чувство…
нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в
день рождения вашей сестры…
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало быть, я нужен…
Нет такого
дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
— Там похоронена и ваша «чистая» Вера: ее уж
нет больше… Она на
дне этого обрыва…
Она шла не самонадеянно, а, напротив, с сомнениями, не ошибается ли она, не прав ли проповедник,
нет ли в самом
деле там, куда так пылко стремится он, чего-нибудь такого чистого, светлого, разумного, что могло бы не только избавить людей от всяких старых оков, но открыть Америку, новый, свежий воздух, поднять человека выше, нежели он был, дать ему больше, нежели он имел.