Неточные совпадения
—
Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со
мной? — заметила она. — Только, пожалуйста, не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят знать подробности: скучно повторять.
— Опять «жизни»: вы только и твердите это слово, как будто
я мертвая!
Я предвижу, что будет дальше, — сказала она, засмеявшись, так что
показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
— Поди-ка сюда, Егор Прохорыч, ты куда это вчера пропадал целый день? — или: — Семен Васильич, ты,
кажется, вчера изволил трубочку покуривать на сеновале? Смотри у
меня!
— А ты послушай: ведь это все твое;
я твой староста… — говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким
кажется здесь.
— Да, правда:
мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на
меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть,
я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был,
кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого.
Я принимала большое участие в нем, и
мне было с ним весело, это правда. Зато как
я дорого заплатила за эту глупость!..
— Уж и бросилась! Нет,
я протянула ему тоже руку, и он… пожал ее! и
кажется, мы оба покраснели…
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, —
я ждала, пока позовут
меня к maman, но
меня долго не звали. Наконец за
мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы
я шла к maman. У
меня сердце сильно билось, и
я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman
казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
— Ты, Борюшка, прости
меня: а ты,
кажется, полоумный! — сказала бабушка.
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась от чужих подарки принимать?
Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у
меня не приняла: та — гордая!
— Вы смеетесь надо
мной? — спросил он с удивлением. Так неестественно
казалось ему смеяться над бедностью.
«Что это такое, что же это!.. Она,
кажется, добрая, — вывел он заключение, — если б она только смеялась надо
мной, то пуговицы бы не пришила. И где она взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!»
— Чего же?
кажется,
я такой простой: сижу, гуляю, рисую с тобой…
— В самом деле,
я тебе не
кажусь страшен и стар?
— Неужели! Этот сахарный маркиз!
Кажется,
я ему оставил кое-какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
«Слава Богу! — думал он, —
кажется, не
я один такой праздный, не определившийся, ни на чем не остановившийся человек.
— Когда вы давеча перелезли через забор к Леонтью, — перебил опять Марк, —
я думал, что вы порядочный человек, а вы,
кажется, в полку Нила Андреича служите, читаете мораль…
— Вы,
кажется, начинаете «заслуживать мое доверие и дружбу»! — смеясь, заметила она, потом сделалась серьезна и
казалась утомленной или скучной. —
Я не совсем понимаю, что вы сказали, — прибавила она.
— Ну,
я все уладил: куда переезжать? Марфенька приняла подарок, но только с тем, чтобы и вы приняли. И бабушка поколебалась, но окончательно не решилась, ждет —
кажется, что скажете вы. А вы что скажете? Примете, да? как сестра от брата?
— Вот видите:
мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней на лице
показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет
меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
— Прости ему, Господи: сам не знает, что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко
покажется, как бревно ударит по голове. Да, да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя судьба, помянешь
меня!
— И
я вышла из себя по-пустому.
Я вижу, что вы очень умны, во-первых, — сказала она, — во-вторых,
кажется, добры и справедливы: это доказывает теперешнее ваше сознание… Посмотрим — будете ли вы великодушны со
мной…
Я хочу сказать, что именно
я чувствую к тебе, и,
кажется, на этот раз не ошибаюсь.
Я даже,
кажется, уверую в то, чего не бывает и во что все перестали верить — в дружбу между мужчиной и женщиной.
—
Кажется,
я все для этого сделала…
— Говори, — приставала она и начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке. — Какие такие ключи:
кажется, у
меня все! Марфенька, поди сюда: какие ключи изволила увезти с собой Вера Васильевна?
— А разве
я мешаю ей? стесняю ее? Она не доверяется
мне, прячется, молчит, живет своим умом.
Я даже не прошу у ней «ключей», а вот ты,
кажется, беспокоишься!
— Разве лесничий… — сказала она задумчиво, — хороший человек! Он,
кажется, не прочь,
я замечаю… Славная бы партия Вере… да…
— Вы уж
меня извините, старуху, а вы все,
кажется, полоумные, — заговорила бабушка, — в такую грозу и зверь не выползет из своей берлоги!.. Вон, Господи, как сверкает еще до сих пор! Яков, притвори поди ставню поплотнее. А вы — в такой вечер через Волгу!
— Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. —
Я боюсь теперь
показаться в комнату; какое у
меня лицо — бабушка сейчас заметит.
«Что он ей там наговорил?» — думала
я всю ночь — и со страху не спала, не знала, как
показаться к вам на глаза.
— Что такое
я видела? — старалась она припомнить, — да, молнию, гром гремел — и
кажется, всякий удар падал в одно место…
— Вера! — начал он, едва превозмогая смущение, —
я нечаянно,
кажется, узнал часть твоего секрета…
— Сам знаю, что глупо спрашивать, а хочется знать.
Кажется,
я бы… Ах, Вера, Вера, — кто же даст тебе больше счастья, нежели
я? Почему же ты ему веришь, а
мне нет? Ты
меня судила так холодно, так строго, а кто тебе сказал, что тот, кого ты любишь, даст тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
— Вот вы кто! — сказала она. — Вы,
кажется, хвастаетесь своим громким именем!
Я слышала уж о вас. Вы стреляли в Нила Андреича и травили одну даму собакой… Это «новая сила»? Уходите — да больше не являйтесь сюда…
— Не сердитесь, — сказала она грудным голосом, от сердца, искренно, —
я соглашаюсь с вами в том, что
кажется мне верно и честно, и если нейду решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это потому, что хочу сама знать и видеть, куда иду.
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то!
Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь,
кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем!
Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте.
Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает —
я уж хотел побить его…
Николай Васильевич поражен прежде всего в родительской нежности. «Le nuage a grossi grâce а ce billet, потому что…
кажется… (на ухо шепнул
мне Пахотин) entre nous soil dit…
— Нехорошо! хуже, нежели намедни: ходит хмурая, молчит, иногда
кажется, будто слезы у нее на глазах.
Я с доктором говорила, тот опять о нервах поет. Девичьи припадки, что ли!..
—
Я не хочу, чтоб дома заметили это…
Я очень слаба… поберегите
меня… — молила она, и даже слезы
показались в глазах. — Защитите
меня… от себя самой!.. Ужо, в сумерки, часов в шесть после обеда, зайдите ко
мне —
я… скажу вам, зачем
я вас удержала…
—
Я в этом,
кажется, не скрывалась от вас, вы часто видите мою молитву…
— Потом
я пойду к бабушке и скажу ей: вот кого
я выбрала… на всю жизнь. Но…
кажется… этого не будет… мы напрасно видимся сегодня, мы должны разойтись! — с глубоким унынием, шепотом, досказала она и поникла головой.
— Простите, — продолжал потом, —
я ничего не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало
мне надежду.
Я дурак — и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте
мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. — Не могу ли
я помочь? Вы,
кажется, ждали от
меня услуги?
Бабушка презирает
меня!» — вся трясясь от тоски, думала она и пряталась от ее взгляда, сидела молча, печальная, у себя в комнате, отворачивалась или потупляла глаза, когда Татьяна Марковна смотрела на нее с глубокой нежностью… или сожалением, как
казалось ей.
— И себя тоже, Вера. Бог простит нас, но он требует очищения!
Я думала, грех мой забыт, прощен.
Я молчала и
казалась праведной людям: неправда!
Я была — как «окрашенный гроб» среди вас, а внутри таился неомытый грех! Вон он где вышел наружу — в твоем грехе! Бог покарал
меня в нем… Прости же
меня от сердца…
— Бабушка! ты не поняла
меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся,
я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что
я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со
мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как
я больна, упала духом, — а ты собираешься,
кажется, воевать!
Я не того хочу.
Я хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б
я и хотела…
— Со
мной! — оборотясь живо к нему, отозвался Волохов и вопросительно глядел на него. «Что это, не узнал ли и он? Он,
кажется, претендент на Веру. Не драму ли затевает этот лесной Отелло: „крови“, „крови“, что ли, ему надо!» — успел подумать Марк.
—
Я ведь не совсем доверяю вам, — едко перебил Марк, — вы,
кажется… неравнодушны к ней — и…
— Ведь они у
меня, и свои и чужие, на жалованье, — отвечал Тушин на вопрос Райского: «Отчего это?» Пильный завод
показался Райскому чем-то небывалым, по обширности, почти по роскоши строений, где удобство и изящество делали его похожим на образцовое английское заведение. Машины из блестящей стали и меди были в своем роде образцовыми произведениями.
— «Нет, Иван Иванович, дайте
мне (это она говорит) самой решить, могу ли
я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко
мне. Дайте полгода, год срока, и тогда
я скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («не будет ли сочинять?
кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
Он остановился, подумал, подумал — и зачеркнул последние две строки. «
Кажется,
я грубости начал говорить! — шептал он. — А Тит Никоныч учит делать дамам только одни „приятности“». После посвящения он крупными буквами написал...