Неточные совпадения
— Что смеешься! Я
дело говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не
стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому…
Тут развернулись ее способности. Если кто, бывало,
станет ревновать ее к другим, она начнет смеяться над этим, как над
делом невозможным, и вместе с тем умела казаться строгой, бранила волокит за то, что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
— Что мне за
дело? — сказал Райский, порываясь от нее прочь, — я и слушать не
стану…
— Какое неуважение? Ведь я с вами жить
стану, каждый
день вместе. Я зашел к старому другу и заговорился…
— Ну, как хочешь, а я держать тебя не
стану, я не хочу уголовного
дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал — и вот!
Ему
стало скучно. Перед ним, в перспективе, стоял длинный
день, с вчерашними, третьегоднишними впечатлениями, ощущениями. Кругом все та же наивно улыбающаяся природа, тот же лес, та же задумчивая Волга, обвевал его тот же воздух.
— Ну, вот, бабушка, наконец вы договорились до
дела, до правды: «женись, не женись — как хочешь»! Давно бы так!
Стало быть, и ваша и моя свадьба откладываются на неопределенное время.
Опенкин часа два сидел у Якова в прихожей. Яков тупо и углубленно слушал эпизоды из священной истории; даже достал в людской и принес бутылку пива, чтобы заохотить собеседника к рассказу. Наконец Опенкин, кончив пиво,
стал поминутно терять нить истории и перепутал до того, что Самсон у него проглотил кита и носил его три
дня во чреве.
Скажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено
дело, он и спокоен.
Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное любопытство — и больше ничего. Удовлетвори она этому любопытству, тревога и пройдет. В этом и вся тайна.
Он мгновенно
стал здоров, весел, побежал в дом, попросил есть, наговорил бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфеньку и обрадовал бабушку, наевшись за три
дня.
Да, надежда в нем была, надежда на взаимность, на сближение, на что-нибудь, чего еще он сам не знал хорошенько, но уже чувствовал, как с каждым
днем ему все труднее
становится вырваться из этой жаркой и обаятельной атмосферы.
«Но ведь иной недогадливый читатель подумает, что я сам такой, и только такой! — сказал он, перебирая свои тетради, — он не сообразит, что это не я, не Карп, не Сидор, а тип; что в организме художника совмещаются многие эпохи, многие разнородные лица… Что я
стану делать с ними? Куда
дену еще десять, двадцать типов!..»
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок на руки,
стал смотреть на нее. Она оставалась несколько времени без
дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
— Нет, не так. Если б, например, ты
разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились…
Стало быть — на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом семьи…
«Если неправда, зачем она сказала это? для шутки — жестокая шутка! Женщина не
станет шутить над любовью к себе, хотя бы и не
разделяла ее.
Стало быть — не верит мне… и тому, что я чувствую к ней, как я терзаюсь!»
Вера, на другой
день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она
стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
Таким образом, всплыло на горизонт легкое облачко и
стало над головой твоей кузины! А я все служил да служил
делу, не забывая дружеской обязанности, и все ездил играть к теткам. Даже сблизился с Милари и
стал условливаться с ним, как, бывало, с тобой, приходить в одни часы, чтоб обоим было удобнее…»
— Ведь не любишь же ты меня в самом
деле. Ты знаешь, что я не верю твоей кокетливой игре, — и настолько уважаешь меня, что не
станешь уверять серьезно… Я, когда не в горячке, вижу, что ты издеваешься надо мной: зачем и за что?
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи
дня, чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть,
стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной;
стало быть, я нужен… Нет такого
дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
Задумывалась она над всем, чем сама жила, — и почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и
стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться в Марка, встречаясь с ним в поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец в беседке, на
дне обрыва.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей
стало будто покойнее. Она сбросила часть тяжести, как моряки в бурю бросают часть груза, чтоб облегчить корабль. Но самый тяжелый груз был на
дне души, и ладья ее сидела в воде глубоко, черпала бортами и могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
Он вышел от нее, когда
стал брезжиться
день. Когда он кончил, она встала, выпрямилась медленно, с напряжением, потом так же медленно опустила опять плечи и голову, стоя, опершись рукой о стол. Из груди ее вырвался не то вздох, не то стон.
Она только удвоила ласки, но не умышленно, не притворно — с целью только скрыть свой суд или свои чувства. Она в самом
деле была нежнее, будто Вера
стала милее и ближе ей после своей откровенности, даже и самого проступка.
Стало быть, ей, Вере, надо быть бабушкой в свою очередь, отдать всю жизнь другим и путем долга, нескончаемых жертв и труда, начать «новую» жизнь, непохожую на ту, которая стащила ее на
дно обрыва… любить людей, правду, добро…
Словом, он немного одурел и пришел в себя на третий
день — и тогда уже
стал задумчив, как другие.