Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь
да стоит! Доктора только
и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят!
Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
—
Да, Софья Николаевна красавица,
да еще богатая невеста: женись,
и конец всему.
—
Да —
и конец всему,
и начало скуке! — задумчиво повторил Райский. — А я не хочу конца! Успокойся, за меня бы ее
и не отдали!
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот
и все.
Да что толковать с тобой!
— Вот тебе раз! — сказал он
и поглядел около себя. —
Да вот! — Он указал на полицейского чиновника, который упорно глядел в одну сторону.
— Кроме красоты!
Да это все! Впрочем, я мало знаю ее: это-то, вместе с красотой,
и влечет меня к ней…
—
Да,
и вот эту, что глядит из окна кареты?
И вон ту, что заворачивает из-за угла навстречу нам?
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. —
Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух
и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый
и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года тому назад.
— Ну, Иван Иваныч, не сердитесь, — сказала Анна Васильевна, — если опять забуду
да свою трефовую даму побью. Она мне даже сегодня во сне приснилась.
И как это я ее забыла! Кладу девятку на чужого валета, а дама на руках…
— К осени; а на лето мы ее возьмем на дачу.
Да: она очень мила, похорошела, только еще смешна…
и все они пресмешные…
— Вы, по обыкновению, хотите из желания девочек посмотреть ботинки сделать важное дело, разбранить меня
и потом заставить согласиться с вами…
да?
—
Да, кузина: вы обмануты,
и ваши тетки прожили жизнь в страшном обмане
и принесли себя в жертву призраку, мечте, пыльному воспоминанию… Он велел! — говорил он, глядя почти с яростью на портрет, — сам жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил ужасы, а другим велел не любить, не наслаждаться!
—
Да, — отвечал он, — предок торжествует. Завещанные им правила крепки. Он любуется вами, кузина: спокойствие, безукоризненная чистота
и сияние окружают вас, как ореол…
—
Да, любили или любят, конечно, про себя,
и не делают из этого никаких историй, — досказала она
и пошла было к гостиной.
—
Да, вижу
и жалею: ma tante, Надежда Васильевна, постоянно жалуется на тик, а папа на приливы…
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни.
Да, я не знаю этих людей
и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
—
Да, но выдает. Вы выслушаете наставления
и потом тратите деньги. А если б вы знали, что там, в зной, жнет беременная баба…
—
Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами,
и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей,
и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
—
Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко сказать «мужик» или «баба»,
да еще беременная… Ведь «хороший тон» не велит человеку быть самим собой… Надо стереть с себя все свое
и походить на всех!
Если б вы не знали, будет ли у вас топлена комната
и выработаете ли вы себе на башмаки
и на салоп, —
да еще не себе, а детям?
— Кому ты это говоришь! — перебил Райский. — Как будто я не знаю! А я только
и во сне,
и наяву вижу, как бы обжечься.
И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы
и женился на той…
Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон
и скука!
—
Да, это очень смешно. Она милая женщина
и хитрая,
и себе на уме в своих делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
— Не беспокойся. Что хорошо под кистью, в другом искусстве не годится. Все зависит от красок
и немногих соображений ума, яркости воображения
и своеобразия во взгляде. Немного юмора,
да чувства
и искренности,
да воздержности,
да… поэзии…
— Excusez du peu! — повторил
и Аянов. — Пиши, что взбрело на ум, что-нибудь
да выйдет.
—
Да, но глубокий, истинный художник, каких нет теперь: последний могикан!.. напишу только портрет Софьи
и покажу ему, а там попробую силы на романе. Я записывал
и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества; не удастся ли там?
Да — тронь я карты, так я стащу
и с тебя пальто
и проиграю.
Вот пусть эта звезда, как ее… ты не знаешь?
и я не знаю, ну
да все равно, — пусть она будет свидетельницей, что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
Дядя давал ему истории четырех Генрихов, Людовиков до XVIII
и Карлов до XII включительно, но все это уже было для него, как пресная вода после рома. На минуту только разбудили его Иоанны III
и IV
да Петр.
В одном месте опекун, а в другом бабушка смотрели только, — первый, чтобы к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит
и сон,
да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно,
и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «не связывался со всякой дрянью».
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене,
и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой,
да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу —
и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Дня через три картина бледнела,
и в воображении теснится уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика
и проезжую тройку. Опять дня два носится он с картиной: она как живая у него. Он бы нарисовал мужика
и баб,
да тройку не сумеет: лошадей «не проходили в классе».
— Я не очень стар
и видел свет, — возразил дядя, — ты слыхал, что звонят,
да не знаешь, на какой колокольне.
Скоро он перегнал розовеньких уездных барышень
и изумлял их силою
и смелостью игры, пальцы бегали свободно
и одушевленно. Они еще сидят на каком-то допотопном рондо
да на сонатах в четыре руки, а он перескочил через школу
и через сонаты, сначала на кадрили, на марши, а потом на оперы, проходя курс по своей программе, продиктованной воображением
и слухом.
Но это не беда: лень, небрежность как-то к лицу артистам.
Да еще кто-то сказал ему, что при таланте не нужно много
и работать, что работают только бездарные, чтобы вымучить себе кропотливо жалкое подобие могучего
и всепобедного дара природы — таланта.
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем
и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян,
да из двух домов — одного каменного, оставленного
и запущенного,
и другого деревянного домика, выстроенного его отцом,
и в этом-то домике
и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому
и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
Дом весь был окружен этими видами, этим воздухом,
да полями,
да садом. Сад обширный около обоих домов, содержавшийся в порядке, с темными аллеями, беседкой
и скамьями. Чем далее от домов, тем сад был запущеннее.
Подле огромного развесистого вяза, с сгнившей скамьей, толпились вишни
и яблони; там рябина; там шла кучка лип, хотела было образовать аллею,
да вдруг ушла в лес
и братски перепуталась с ельником, березняком.
И вдруг все кончалось обрывом, поросшим кустами, идущими почти на полверсты берегом до Волги.
Еще там был круглый стол, на котором она обедала, пила чай
и кофе,
да довольно жесткое, обитое кожей старинное же кресло, с высокой спинкой рококо.
Личным приказом она удостаивала немногих: по домашнему хозяйству Василисе отдавала их, а по деревенскому — приказчику или старосте. Кроме Василисы, никого она не называла полным именем, разве уже встретится такое имя, что его никак не сожмешь
и не обрежешь, например, мужики: Ферапонт
и Пантелеймон так
и назывались Ферапонтом
и Пантелеймоном,
да старосту звала она Степан Васильев, а прочие все были: Матрешка, Машутка, Егорка
и т. д.
Еще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый день, не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка не могла видеть человека без дела —
да в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков
и еще два-три лакея, на помощь ему, ничего не делавшие
и часто менявшиеся.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в дому огня не разводить
и чтоб людям не тесно было. Теперь у всякого
и у всякой свой угол есть, хоть маленький,
да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Волга задумчиво текла в берегах, заросшая островами, кустами, покрытая мелями. Вдали желтели песчаные бока гор, а на них синел лес; кое-где белел парус,
да чайки, плавно махая крыльями, опускаясь на воду, едва касались ее
и кругами поднимались опять вверх, а над садами высоко
и медленно плавал коршун.
— Та тоже все, бывало, тоскует, ничего не надо, все о чем-то вздыхает, как будто ждет чего-нибудь,
да вдруг заиграет
и развеселится, или от книжки не оттащишь.
Смотри, Василиса:
и тебя,
и меня сделал,
да ведь как вылитые!
Говорят, что в кармане у себя он тоже казенную палату завел,
да будто родную племянницу обобрал
и в сумасшедший дом запер.
— Vous avez du talent, monsieur, vraiment! [
Да у вас, сударь,
и в самом деле талант! (фр.)] — сказал тот, посмотрев его рисунок.
— Почтенные такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу
и жене.
И не слыхать их в городе: тихо у них,
и мухи не летают. Сидят
да шепчутся,
да угождают друг другу. Вот пример всякому: прожили век, как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют
да живут!
«Я… художником хочу быть…» — думал было он сказать,
да вспомнил, как приняли это опекун
и бабушка,
и не сказал.
Потом вдруг опять, как будто утонет, замрет, онемеет, только глаза блестят,
да рука, как бешеная, стирает, заглаживает прежнее
и торопится бросать новую, только что пойманную, вымученную черту, как будто боясь, что она забудется…
— Chasse en avant, chasse а gauche
и pas de grimaces:
да, это хороший курс воспитания: все равно что военная выправка. Что же дальше?