Неточные совпадения
— Нет, не отжил
еще Олимп! — сказал он. — Вы, кузина, просто олимпийская богиня —
вот и конец объяснению, — прибавил как будто с отчаянием, что не удается ему всколебать это море. — Пойдемте в гостиную!
Но
вот Райскому за тридцать лет, а он
еще ничего не посеял, не пожал и не шел ни по одной колее, по каким ходят приезжающие изнутри России.
Против него садился Райский и с удивлением глядел на лицо Васюкова, следил, как, пока
еще с тупым взглядом, достает он скрипку, вяло берет смычок, намажет его канифолью, потом сначала пальцем тронет струны, повинтит винты, опять тронет, потом поведет смычком — и все
еще глядит сонно. Но
вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
—
Вот еще к старичкам Молочковым заедем, да и домой.
Она
еще неодушевлена, в глазах нет жизни, огня. Но
вот он посадит в них две магические точки, проведет два каких-то резких штриха, и вдруг голова ожила, заговорила, она смотрит так открыто, в ней горят мысль, чувство, красота…
—
Вот тут, когда я говорил вам…
еще, помните, ваш папа привел этого Милари…
— За этот вопрос дайте
еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам говорил
вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
— Как с дороги не поесть: это уж обычай такой! — твердила она свое. —
Вот бульону,
вот цыпленка…
Еще пирог есть…
—
Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон
еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
—
Вот этот розан вчера
еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, — говорила она, с торжеством показывая ему цветок.
— Жалко Марию.
Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту.
Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше всего люблю.
Вот и Райский мечтал быть артистом, и все «носит
еще огонь в груди», все производит начатки, отрывки, мотивы, эскизы и широкие замыслы, а имя его
еще не громко, произведения не радуют света.
— Да, художник! — со вздохом сказал Райский, — художество мое здесь, — он указал на голову и грудь, — здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда творчества, и
вот еще я почти не начал…
— Отчего?
вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами и непременно воспитаю вас всех трех, бабушку, тебя и… Верочку.
— Так? Угадала? — говорила она. — Я
еще в первый раз заметила, que nous nous entendons! [что мы понимаем друг друга! (фр.)] Эти два взгляда — помните? Voilà, voilà, tenez… [
Вот,
вот… (фр.).] этот самый! о, я угадываю его…
«
Еще опыт, — думал он, — один разговор, и я буду ее мужем, или… Диоген искал с фонарем „человека“ — я ищу женщины:
вот ключ к моим поискам! А если не найду в ней, и боюсь, что не найду, я, разумеется, не затушу фонаря, пойду дальше… Но Боже мой! где кончится это мое странствие?»
— Что вы за стары: нет
еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. —
Вот только у вас в бороде есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А
вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
— Опять!
Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что люблю. Уж и люблю! Он и мечтать не смеет! Любить — как это можно! Что
еще бабушка скажет? — прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
— Теперь ничего нет:
вот, впрочем — безделка:
еще не совсем кончено…
— Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, — продолжал Райский, — бродячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет —
вот все, что им остается, как скоро они однажды выскочат из колеи. Они часто грубы, грязны; есть между ними фаты, которые
еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями…
— А
вот еще, — перебила Марфенька, — я вам скажу, братец: когда Тит Никоныч захворает, бабушка сама…
— Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а ты
еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я
вот Тита Никоныча принимать не велю…
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те
еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет?
Вот постой, я поговорю с ним…
— Да ну Бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! — с досадой сказала бабушка. — Марфенька, вели сходить к Ватрухину, да постой, на
вот еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет…
— Нет, нет: бабушка и так недовольна моею ленью. Когда она ворчит, так я кое-как
еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, — это выше сил… Да
вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все ли тут?
«
Вот и хорошо: поработаю
еще над собой и исполню данное Вере обещание», — думал он и не видал ее дня по три.
—
Еще я хотел спросить
вот что-с, — начал тот же гость, — теперь во Франции воцарился Наполеон…
— Куда мне! — скромно возразил гость, — я только так, из любопытства…
Вот теперь я хотел спросить
еще вас… — продолжал он, обращаясь к Райскому.
— Да
вот хоть бы индейцы: ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут… Чего им
еще надо?
— Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство
еще не важные преступления, — сказал Райский, — а
вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, — однако же и бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства!
Вот за это пожурите нас!
Вера была невозмутимо равнодушна к нему:
вот в чем он убедился и чему покорялся, по необходимости. Хотя он сделал успехи в ее доверии и дружбе, но эта дружба была
еще отрицательная, и доверие ее состояло только в том, что она не боялась больше неприличного шпионства его за собой.
— Я уж вам говорила — отчего:
вот еще — прочтите! — сказала она и опустила руку опять в карман.
Он порисовал
еще с полчаса Крицкую, потом назначил следующий сеанс через день и предался с прежним жаром неотвязному вопросу все об одном: от кого письмо? Узнать и уехать —
вот все, чего он добивался. Тут хуже всего тайна: от нее вся боль!
— И я был свободен и горд
еще недели две назад, — а
вот теперь и не горд, и не свободен, и боюсь — тебя!
— Пожалуйте поскорее, — упрашивала Василиса, — там
еще вот этот гость пришел…
—
Вот что, слышь, плетьми будут сечь… В зале расселся, ждет вас, а барыня с Марфой Васильевной
еще не воротились из города…
— И их, и другие
еще —
вот тут написано, какие.
—
Вот, «дай Бог!» девушке — своя воля! Ты не натолкуй ей
еще этого, Борис Павлыч, серьезно прошу тебя! Умен ты, и добрый, и честный, ты девочкам, конечно, желаешь добра, а иногда брякнешь вдруг — Бог тебя ведает что!
— Да полноте, чего бояться — здесь никого нет.
Вот сюда,
еще; смотрите, здесь канава, обопритесь на меня —
вот так!
— Или
еще лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни я в трех домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой.
Вот ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай! Ведь ты любишь болтать с бабами! А она только тобой и бредит…
— Некогда;
вот в прошлом месяце попались мне два немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у меня терпения не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно смотреть на меня»!
Вот хоть бы ты зашел. Спасибо,
еще француз Шарль не забывает… Болтун веселый — ей и не скучно!
— Скажите
еще, сколько раз говорили вы
вот эти самые слова: не каждой ли женщине при каждой встрече?
—
Вот, я же тебя, я же тебя — на, на, на! — говорила бабушка, встав с места и поймав Викентьева за ухо. — А
еще жених — болтает вздор какой!
— Их держат в потемках, умы питают мертвечиной и вдобавок порют нещадно;
вот кто позадорнее из них, да
еще из кадет — этих вовсе не питают, а только порют — и падки на новое, рвутся из всех сил — из потемок к свету… Народ молодой, здоровый, свежий, просит воздуха и пищи, а нам таких и надо…
— Я
вот слушаюсь вас и верю, когда вижу, что вы дело говорите, — сказал он. — Вас смущала резкость во мне, — я сдерживаюсь. Отыскал я старые манеры и скоро буду, как Тит Никоныч, шаркать ножкой, кланяясь, и улыбаться. Не бранюсь, не ссорюсь, меня не слыхать. Пожалуй, скоро ко всенощной пойду… Чего
еще!
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… —
Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса!
вот я вас за это, постойте,
еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
Но
вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было
еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
— Да, — припомнила она и достала из кармана портмоне. — Возьмите у золотых дел мастера Шмита porte-bouquet. [подставку для букета (фр.).] Я
еще на той неделе выбрала подарить Марфеньке в день рождения, — только велела вставить несколько жемчужин, из своих собственных, и вырезать ее имя.
Вот деньги.
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе — разлука с вами!
Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее
еще больше, я вижу это. Я думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
И жертвы есть, — по мне это не жертвы, но я назову вашим именем, я останусь
еще в этом болоте, не знаю сколько времени, буду тратить силы
вот тут — но не для вас, а прежде всего для себя, потому что в настоящее время это стало моей жизнью, — и я буду жить, пока буду счастлив, пока буду любить.