Неточные совпадения
— Что ж
делать? — вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты не беспокой меня, а там, как хочешь, так
и распорядись,
только чтоб не переезжать. Не может постараться для барина!
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью
и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а
только нет, он не замечен ни в чем таком… Он не
сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
— Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего
и делать, как
только говорить. Есть такое призвание.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы
и начальники, что он
делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут
сделать и то
и другое, он так
сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да
и скажет
только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
— Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь, а он, как на смех,
только неприятности
делает мне!
И ведь всякий год! Вот я теперь сам не свой! «Тысящи яко две помене»!
— Не трудись, не доставай! — сказал Обломов. — Я тебя не упрекаю, а
только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок
и который так много
сделал для меня…
Захар неопрятен. Он бреется редко;
и хотя моет руки
и лицо, но, кажется, больше
делает вид, что моет; да
и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются
только часа на два красными, а потом опять черными.
Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины души Захара
и заставить его смотреть с благоговением на барина, иногда даже удариться, от умиления, в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого какого-нибудь барина не
только выше, даже наравне с своим! Боже сохрани, если б это вздумал
сделать и другой!
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу
и с тех пор начал считать себя
только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты
и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром
и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не
делал.
Захар
сделал вид, что будто шагнул, а сам
только качнулся, стукнул ногой
и остался на месте.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду
и молока, где никто ничего круглый год не
делает, а день-деньской
только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Может быть, Илюша уж давно замечает
и понимает, что говорят
и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской
только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак
и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель
и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато,
и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках
и поставит вверх дном весь дом.
Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на неделю, на две. Сначала старухи переберут весь околоток, кто как живет, кто что
делает; они проникнут не
только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в сокровенные помыслы
и намерения каждого, влезут в душу, побранят, обсудят недостойных, всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи: именины, крестины, родины, кто чем угощал, кого звал, кого нет.
Он
только было вывел: «Милостивый государь» медленно, криво, дрожащей рукой
и с такою осторожностью, как будто
делал какое-нибудь опасное дело, как к нему явилась жена.
—
И не нужно никакого! — сказал Штольц. — Ты
только поезжай: на месте увидишь, что надо
делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужели еще все не готово? Что ж ты
делаешь?
— Нет, что из дворян
делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да
и кроме детей, где же вдвоем? Это
только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле
только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы
и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
Что ему
делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат не
только с плеч, но
и с души, с ума; вместе с пылью
и паутиной со стен смести паутину с глаз
и прозреть!
Он замолчал
и не знал, что
делать. Он видел
только внезапную досаду
и не видал причины.
Лишь
только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни
сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его — все не то
и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете с уверенностью, что все, что он ни
делает, иначе
и лучше сделано быть не может.
И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему, что он — хоть брось,
и притом она
делает это с такой обидной снисходительностью, так тихо, как
делают только с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается, глядя на него.
Эти два часа
и следующие три-четыре дня, много неделя,
сделали на нее глубокое действие, двинули ее далеко вперед.
Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души.
С тех пор не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна, покойна с теткой, в обществе, но жила
и чувствовала жизнь
только с Обломовым. Она уже никого не спрашивала, что ей
делать, как поступить, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
Иногда
только соберется он зевнуть, откроет рот — его поражает ее изумленный взгляд: он мгновенно сомкнет рот, так что зубы стукнут. Она преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она спрашивала не
только, что он
делает, но
и что будет
делать.
— Вот оно что! — с ужасом говорил он, вставая с постели
и зажигая дрожащей рукой свечку. — Больше ничего тут нет
и не было! Она готова была к воспринятию любви, сердце ее ждало чутко,
и он встретился нечаянно, попал ошибкой… Другой
только явится —
и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как она взглянет тогда на него, как отвернется… ужасно! Я похищаю чужое! Я — вор! Что я
делаю, что я
делаю? Как я ослеп! Боже мой!
Да это все знают многие, но многие не знают, что
делать в том или другом случае, а если
и знают, то
только заученное, слышанное,
и не знают, почему так, а не иначе
делают они, сошлются сейчас на авторитет тетки, кузины…
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж
и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся
и не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет,
и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не
делаю, никуда не хочу. А
только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
Он стал разбирать поэтический миг, который вдруг потерял краски, как
только заговорил о нем Захар. Обломов стал видеть другую сторону медали
и мучительно переворачивался с боку на бок, ложился на спину, вдруг вскакивал,
делал три шага по комнате
и опять ложился.
— Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти бабушке дам; завтра золовка придет гостить; по вечерам нечего будет
делать,
и надвяжем. У меня Маша уж начинает вязать,
только спицы все выдергивает: большие, не по рукам.
Она была бледна в то утро, когда открыла это, не выходила целый день, волновалась, боролась с собой, думала, что ей
делать теперь, какой долг лежит на ней, —
и ничего не придумала. Она
только кляла себя, зачем она вначале не победила стыда
и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь ей надо победить еще ужас.
— Как сон, как будто ничего не было! — говорила она задумчиво, едва слышно, удивляясь своему внезапному возрождению. — Вы вынули не
только стыд, раскаяние, но
и горечь, боль — все… Как это вы
сделали? — тихо спросила она. —
И все это пройдет, эта… ошибка?
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не
сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки
сделать не умеет так!
И пирога такого с цыплятами
и грибами не
сделает! Так пекли
только, бывало, в Обломовке да вот здесь!
И что еще хорошо, так это то, что не повар: тот Бог знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
Она пополнела; грудь
и плечи сияли тем же довольством
и полнотой, в глазах светились кротость
и только хозяйственная заботливость. К ней воротились то достоинство
и спокойствие, с которыми она прежде властвовала над домом, среди покорных Анисьи, Акулины
и дворника. Она по-прежнему не ходит, а будто плавает, от шкафа к кухне, от кухни к кладовой,
и мерно, неторопливо отдает приказания с полным сознанием того, что
делает.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе
делает гримасу, когда ты отвернешься.
Судья тоже, который
только что был пред моим приходом, ездит
только за зайцами, в присутственных местах держит собак
и поведения, если признаться пред вами, — конечно, для пользы отечества я должен это
сделать, хотя он мне родня
и приятель, — поведения самого предосудительного.
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя!
Только выйду куда-нибудь, уж
и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты
и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего — то я с ним не
делала; чего
только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк
и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Когда человек
и без законов имеет возможность
делать все, что угодно, то странно подозревать его в честолюбии за такое действие, которое не
только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность.