Неточные совпадения
Иногда взгляд
его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать
с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не
лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки.
И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в
лицо его, отошел бы в приятном раздумье,
с улыбкой.
Он был причесан и одет безукоризненно, ослеплял свежестью
лица, белья, перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка,
с множеством мельчайших брелоков.
Он вынул тончайший батистовый платок, вдохнул ароматы Востока, потом небрежно провел
им по
лицу, по глянцевитой шляпе и обмахнул лакированные сапоги.
Это был господин в темно-зеленом фраке
с гербовыми пуговицами, гладко выбритый,
с темными, ровно окаймлявшими
его лицо бакенбардами,
с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах,
с сильно потертым
лицом,
с задумчивой улыбкой.
Никогда не поймаешь на
лице его следа заботы, мечты, что бы показывало, что
он в эту минуту беседует сам
с собою, или никогда тоже не увидишь, чтоб
он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет, который бы хотел усвоить своему ведению.
Но зачем пускал
их к себе Обломов — в этом
он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных
лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только
с желудком для потребления, но почти всегда
с чином и званием.
— Поди
с ним! — говорил Тарантьев, отирая пот
с лица. — Теперь лето: ведь это все равно что дача. Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород — ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней — ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
В горькие минуты
он страдает от забот, перевертывается
с боку на бок, ляжет
лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда
он встанет
с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.
Захар, произведенный в мажордомы,
с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол,
с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся за обильный ужин; тут сидит и товарищ
его детства, неизменный друг
его, Штольц, и другие, все знакомые
лица; потом отходят ко сну…
Теперь
его поглотила любимая мысль:
он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг
его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать;
ему видятся всё ясные дни, ясные
лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые,
с ярким румянцем,
с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…
Явился низенький человек,
с умеренным брюшком,
с белым
лицом, румяными щеками и лысиной, которую
с затылка, как бахрома, окружали черные густые волосы. Лысина была кругла, чиста и так лоснилась, как будто была выточена из слоновой кости.
Лицо гостя отличалось заботливо-внимательным ко всему, на что
он ни глядел, выражением, сдержанностью во взгляде, умеренностью в улыбке и скромно-официальным приличием.
Вспомнил
он подробности сцены
с Захаром, и
лицо его вспыхнуло целым пожаром стыда.
Радостно приветствует дождь крестьянин: «Дождичек вымочит, солнышко высушит!» — говорит
он, подставляя
с наслаждением под теплый ливень
лицо, плечи и спину.
Ему представлялись даже знакомые
лица и мины
их при разных обрядах,
их заботливость и суета. Дайте
им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому
с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
Вот и мальчишки:
он бац снегом — мимо: сноровки нет, только хотел захватить еще снежку, как все
лицо залепила
ему целая глыба снегу:
он упал; и больно
ему с непривычки, и весело, и хохочет
он, и слезы у
него на глазах…
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит
он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не
с грубой свежестью, не
с жесткими большими руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные
лица, полные груди, нежные
с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
Больше всего
он боялся воображения, этого двуличного спутника,
с дружеским на одной и вражеским на другой стороне
лицом, друга — чем меньше веришь
ему, и врага — когда уснешь доверчиво под
его сладкий шепот.
Встает
он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На
лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На
нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на
нем: Тарантьев увез
его с собой к куме
с прочими вещами.
Он даже отер
лицо платком, думая, не выпачкан ли у
него нос, трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда
с ним; нет, все, кажется, в порядке, а она смотрит!
— Посмотрите в зеркало, — продолжала она,
с улыбкой указывая
ему его же
лицо в зеркале, — глаза блестят, Боже мой, слезы в
них! Как глубоко вы чувствуете музыку!..
Она мгновенно оставила
его руку и изменилась в
лице. Ее взгляд встретился
с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный;
им глядел не Обломов, а страсть.
Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова.
Он провел
его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему
лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Cousin, [Двоюродный брат (фр.).] который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело,
с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться
с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в
лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что
он еще — мальчишка, а она — уже женщина!
У ней
лицо было другое, не прежнее, когда
они гуляли тут, а то,
с которым
он оставил ее в последний раз и которое задало
ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение
лица такое сосредоточенное, такое определенное;
он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть
с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
— Что ж, роман? — спросила она и подняла на
него глаза, чтоб посмотреть,
с каким
лицом он станет лгать.
Она поглядела на
него молча, как будто поверяла слова
его, сравнила
с тем, что у
него написано на
лице, и улыбнулась; поверка оказалась удовлетворительною. На
лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.
Все это к
лицу молодости, которая легко переносит и приятные и неприятные волнения; а мне к
лицу покой, хотя скучный, сонный, но
он знаком мне; а
с бурями я не управлюсь.
Обломову в самом деле стало почти весело.
Он сел
с ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у
него были наполнены;
он жил.
Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает
лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
— Что я наделал! — шептал
он с ужасом, взяв ее руку и стараясь оторвать от
лица.
— Как не знаете? Разве вы не чувствуете? — спросил
он опять
с сомнением на
лице. — Разве вы подозреваете?
— Почему? — повторила она и быстро обернулась к
нему с веселым
лицом, наслаждаясь тем, что на каждом шагу умеет ставить
его в тупик. — А потому, —
с расстановкой начала потом, — что вы не спали ночь, писали все для меня; я тоже эгоистка! Это, во-первых…
Если
ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как ангел, стоит на страже; она взглянет
ему своими светлыми глазами в
лицо, добудет, что у
него на сердце, — и все опять тихо, и опять чувство течет плавно, как река,
с отражением новых узоров неба.
Он в дверях обернулся: она все глядит
ему вслед, на
лице все то же изнеможение, та же жаркая улыбка, как будто она не может сладить
с нею…
— Что
с тобой будет тогда? — спросила она, глядя
ему в
лицо.
Лицо у
него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг. Внутри
его уж разыгрывалась легкая лихорадка.
Он почти забыл про Ольгу; перед
ним толпились: Сонечка
с мужем, гости; слышались
их толки, смех.
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в
лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на
их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы,
с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение
лица; руки белые, но жесткие,
с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Опять поднялась было тревога со дна души, опять
он начал метаться от беспокойства, как говорить
с Ольгой, какое
лицо сделать ей.
Она шла еще тише, прижималась к
его плечу и близко взглядывала
ему в
лицо, а
он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно,
с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко
ему в
лицо, и думала о другом.
У Обломова первым движением была эта мысль, и
он быстро спустил ноги на пол, но, подумав немного,
с заботливым
лицом и со вздохом, медленно опять улегся на своем месте.
Между этими заботами рисовалось
ему прекрасное
лицо Ольги, ее пушистые, говорящие брови и эти умные серо-голубые глаза, и вся головка, и коса ее, которую она спускала как-то низко на затылок, так что она продолжала и дополняла благородство всей ее фигуры, начиная
с головы до плеч и стана.
Он припал к ее руке
лицом и замер. Слова не шли более
с языка.
Он прижал руку к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.
Он вздохнул и задумался, боролся
с собой. Она прочла эту борьбу на
лице.
А барин сидит в кресле, и
лица на
нем нет. Захар посмотрел на
него с разинутым ртом.
Как
он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались и по
лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И
ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться
с женщинами, чтоб вызвать, и то
с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на
лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
И
он не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно,
с боязнью читал ее
лицо, затрудняясь часто и побеждая только
с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало в чертах Ольги.
Какая жаркая заря охватывала бледное
лицо Ольги, когда
он, не дожидаясь вопросительного и жаждущего взгляда, спешил бросать перед ней,
с огнем и энергией, новый запас, новый материал!
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда
он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось
ему, что
лицо ее будто исказилось болью, когда
он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у
него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать
с вами туда, а ужасно хотелось бы!
Она
с ужасом представляла себе, что выразится у
него на
лице, как
он взглянет на нее, что скажет, что будет думать потом? Она вдруг покажется
ему такой ничтожной, слабой, мелкой. Нет, нет, ни за что!
Они молчали несколько минут.
Он, очевидно, собирался
с мыслями. Ольга боязливо вглядывалась в
его похудевшее
лицо, в нахмуренные брови, в сжатые губы
с выражением решительности.
Он тихонько отнял ее руки от
лица, поцеловал в голову и долго любовался ее смущением,
с наслаждением глядел на выступившие у ней и поглощенные опять глазами слезы.