Неточные совпадения
Его добродушное смуглое
лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось
с первого взгляда.
Наружность самого гна Зверкова мало располагала в
его пользу: из широкого, почти четвероугольного
лица лукаво выглядывали мышиные глазки, торчал нос, большой и острый,
с открытыми ноздрями; стриженые седые волосы поднимались щетиной над морщинистым лбом, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались.
Я пошел за
ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце,
с добреньким и худеньким
лицом, робким и печальным взглядом.
Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких выборах, говорил без принужденья, даже
с участьем, но вдруг вздыхал и опускался в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по
лицу.
Но Овсяников такое замечательное и оригинальное
лицо, что мы,
с позволения читателя, поговорим о
нем в другом отрывке.
— Какое болен! Поперек себя толще, и
лицо такое, Бог
с ним, окладистое, даром что молод… А впрочем, Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)
— Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу
ему, скажу. Только не знаю, — продолжал старик
с недовольным
лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья
с молотка приобретает… И кто
его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие! Не скоро от
него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
Я не тотчас
ему ответил: до того поразила меня
его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти
с маленьким, смуглым и сморщенным
лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной
его головке. Все тело
его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен
его взгляд.
— Скажи, пожалуйста, Касьян, — начал я, не спуская глаз
с его слегка раскрасневшегося
лица, — чем ты промышляешь?
Аннушка проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных
им Аннушке, в самом звуке
его голоса, когда
он говорил
с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность.
Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе
лицо, несколько раз покачал головой.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил
он нараспев и
с таким умилением на
лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут, — насилу-то изволили пожаловать!.. Ручку, батюшка, ручку, — прибавил
он, уже загодя протягивая губы.
Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат
с огромными усами и престранным выражением
лица: точно
он весьма давно тому назад чему-то необыкновенно удивился да
с тех пор уж и не пришел в себя.
Когда ж
ему случится играть
с губернатором или
с каким-нибудь чиновным
лицом — удивительная происходит в
нем перемена: и улыбается-то
он, и головой кивает, и в глаза-то
им глядит — медом так от
него и несет…
— Вот тэк, э вот тэк, — подхватил помещик, — те, те, те! те, те, те!.. А кур-то отбери, Авдотья, — прибавил
он громким голосом и
с светлым
лицом обратился ко мне: — Какова, батюшка, травля была, ась? Вспотел даже, посмотрите.
На биллиарде играл князь Н., молодой человек лет двадцати двух,
с веселым и несколько презрительным
лицом, в сюртуке нараспашку, красной шелковой рубахе и широких бархатных шароварах; играл
он с отставным поручиком Виктором Хлопаковым.
— Да ты на недоуздках так
их и выведи! — закричал
ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал
он, ясно и кротко глядя мне в
лицо, — не то, что у барышников, чтоб
им пусто было! у
них там имбири разные пойдут, соль, барда [От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог
с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.
По письму
его она ждала человека болезненного и худого, а увидела малого плечистого, толстого,
с лицом широким и красным,
с курчавыми и жирными волосами.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около
него. Мы слезли
с лошадей.
Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно
с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у
него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно:
он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по
его лицу.
Его впалые щеки, большие, беспокойные серые глаза, прямой нос
с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб
с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы — все
его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного.
Выражение
его смуглого
с свинцовым отливом
лица, особенно
его бледных губ, можно было бы назвать почти свирепым, если б
оно не было так спокойно-задумчиво.
Но прежде чем я приступлю к описанию самого состязания, считаю не лишним сказать несколько слов о каждом из действующих
лиц моего рассказа. Жизнь некоторых из
них была уже мне известна, когда я встретился
с ними в Притынном кабачке; о других я собрал сведения впоследствии.
Один Дикий-Барин не изменился в
лице и по-прежнему не двигался
с места; но взгляд
его, устремленный на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным.
Обалдуй бросился
ему на шею и начал душить
его своими длинными, костлявыми руками; на жирном
лице Николая Иваныча выступила краска, и
он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и
с решительностью плюнул в сторону.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь,
с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней
его лица; как
он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
Оспа оставила неизгладимые следы на
его лице, сухом и желтоватом,
с неприятным медным отблеском; иссиня-черные длинные волосы лежали сзади кольцами на воротнике, спереди закручивались в ухарские виски; небольшие опухшие глазки глядели — и только; на верхней губе торчало несколько волосков.
Такие фигуры встречаются на Руси не дюжинами, а сотнями; знакомство
с ними, надобно правду сказать, не доставляет никакого удовольствия; но, несмотря на предубеждение,
с которым я глядел на приезжего, я не мог не заметить беспечно доброго и страстного выраженья
его лица.
Я, признаюсь,
с негодованьем рассматривал
его красное
лицо, на котором сквозь притворно презрительное равнодушие проглядывало удовлетворенное, пресыщенное самолюбие.
— А вот мой личный враг идет, — промолвил
он, вдруг вернувшись ко мне, — видите этого толстого человека
с бурым
лицом и щетиной на голове, вон что шапку сгреб в руку да по стенке пробирается и на все стороны озирается, как волк?
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком
с свободным и достойным выражением
лица, совершенно соответствовавшим
его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке
с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и
с букетом во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то
с малагой, то
с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Теперь поставьте меня
лицом к
лицу хоть
с самим Далай-Ламой, — я и у
него табачку попрошу понюхать.
— Оригинал, оригинал! — подхватил
он,
с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте
лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто
его разберет!
У обеих сестер была еще другая комнатка, общая
их спальня,
с двумя невинными деревянными кроватками, желтоватыми альбомцами, резедой,
с портретами приятелей и приятельниц, рисованных карандашом довольно плохо (между
ними отличался один господин
с необыкновенно энергическим выражением
лица и еще более энергическою подписью, в юности своей возбудивший несоразмерные ожидания, а кончивший, как все мы — ничем),
с бюстами Гете и Шиллера, немецкими книгами, высохшими венками и другими предметами, оставленными на память.
Турманом слетел Чертопханов
с коня, выхватил кинжал, подбежал, растопыря ноги, к собакам,
с яростными заклинаниями вырвал у
них истерзанного зайца и, перекосясь всем
лицом, погрузил
ему в горло кинжал по самую рукоятку… погрузил и загоготал. Тихон Иваныч показался в опушке. «Го-го-го-го-го-го-го-го!» — завопил вторично Чертопханов… «Го-го-го-го», — спокойно повторил
его товарищ.
Один только наследник из Петербурга, важный мужчина
с греческим носом и благороднейшим выражением
лица, Ростислав Адамыч Штоппель, не вытерпел, пододвинулся боком к Недопюскину и надменно глянул на
него через плечо.
Подле лошади стоял малый лет семнадцати,
с пухлым и желтым
лицом, одетый казачком и босоногий;
он с важностью посматривал на собак, порученных
его надзору, и изредка постегивал арапником самых алчных.
— Коли ты царь, — промолвил
с расстановкой Чертопханов (а
он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне все твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул
им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется
лицом в шапку!
С полчаса так пролежал.
Он бы «перервал пополам» всякого, кто бы хоть отдаленно намекнул на то, что новый Малек-Адель, кажись, не старый;
он принимал поздравления
с «благополучной находкой» от немногих
лиц,
с которыми
ему приходилось сталкиваться; но
он не искал этих поздравлений,
он пуще прежнего избегал столкновений
с людьми — знак плохой!
Он остановил коня, поднял голову и увидал своего корреспондента, дьякона.
С бурым треухом на бурых, в косичку заплетенных волосах, облеченный в желтоватый нанковый кафтан, подпоясанный гораздо ниже тальи голубеньким обрывочком, служитель алтаря вышел свое «одоньишко» проведать — и, улицезрев Пантелея Еремеича, почел долгом выразить
ему свое почтение да кстати хоть что-нибудь у
него выпросить. Без такого рода задней мысли, как известно, духовные
лица со светскими не заговаривают.
Чертопханов перестал скитаться из угла в угол;
он сидел весь красный,
с помутившимися глазами, которые
он то опускал на пол, то упорно устремлял в темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять садился, опять уставлял глаза в одну точку и не шевелился — только дыхание
его учащалось и
лицо все более краснело.
Я приподнялся. Тарантас стоял на ровном месте по самой середине большой дороги; обернувшись
с козел ко мне
лицом, широко раскрыв глаза (я даже удивился, я не воображал, что
они у
него такие большие), Филофей значительно и таинственно шептал...