Неточные совпадения
Вот тут-то мне досталось от
двух сестер матери, институток: и сел
не так, и встал
не так, и ешь, как мужик!
Я
не заметил, как бесшумный Афраф стал убирать тарелки, и его рука в нитяной перчатке уже потянулась за моей, а горошек я еще
не трогал, оставив его, как лакомство, и когда рука Афрафа простерлась над тарелкой, я ухватил десертную ложку, приготовленную для малины, помог пальцами захватить в нее горошек и благополучно отправил его в рот, уронив
два стручка на скатерть.
Вот только эти
два лица и остались тогда в моей памяти, и с обоими из них я впоследствии
не раз встречался и вспоминал то огромное впечатление, которое они на меня тогда произвели. И говорил мне тогда Мельников...
— Неудивительно, батенька! Такого Идиота, как я, вы
не увидите. Нас только на всю Россию и есть
два Идиота — я да Погонин.
Кроме Камбалы, человека безусловно доброго и любимого нами, нельзя
не вспомнить
двух учителей, которых мы все
не любили.
И вот в
два года я постиг,
не теряя гимназических успехов, тайны циркового искусства, но таил это про себя.
Я сдружился с Костыгой, более тридцати путин сделавшим в лямке по Волге. О прошлом лично своем он говорил урывками. Вообще разговоров о себе в бурлачестве было мало — во время хода
не заговоришь, а ночь спишь как убитый… Но вот нам пришлось близ Яковлевского оврага за ветром простоять двое суток. Добыли вина, попили порядочно, и
две ночи Костыга мне о былом рассказывал…
Пили, ели, спросили еще
два штофа, но все были совершенно трезвы. Я тогда пил еще мало, и это мне в вину
не ставили...
Ели из котла горячую пищу, а в трактире только яичницу, и в нашей артели умерло всего трое —
два засыпки и батырь
не из важных.
В театр ходить было
не на что, а цирка в эти
два года почему-то
не было в Ярославле.
Дом, благодаря тому что старший Пухов был женат на дочери петербургского сенатора, был поставлен по-барски, и попасть на вечер к Пуховым — а они давались раза
два в год для
не выданных замуж дочек — было нелегко.
— Мошкин от нас же наживается, по пятаку с гривенника проценты берет… А тут на девять-то гривен жалованья в треть, да на
две копейки банных
не разгуляешься…
— Помни, ребята, — объяснял Ермилов на уроке, — ежели, к примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою — вещь есть первая, а главное, помни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди у его штык вырви… Помни: из груди коротко назад, чтоб ен рукой
не схватил… Вот так! Р-раз — полный выпад и р-раз — коротко назад. Потом р-раз —
два, р-раз —
два, ногой притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз — д-два!
Это была глубокая яма в три аршина длины и
два ширины, вырытая в земле, причем стены были земляные,
не обшитые даже досками, а над ними небольшой сруб, с крошечным окошечком на низкой-низкой дверке.
И
не раз бывало это с Орловым, — уйдет дня на
два, на три; вернется тихий да послушный, все вещи целы — ну, легкое наказание; взводный его, Иван Иванович Ярилов, душу солдатскую понимал, и все по-хорошему кончалось, и Орлову дослужить до бессрочного только год оставалось.
Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали в город до девяти часов вечера. Опозданий
не полагалось. Будние дни были распределены по часам, ученье до упаду, и часто, чистя сапоги в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще затемно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал в лавочку и трактир, покупал «на
две чаю, на
две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом.
На нарах, кроме
двух моих старых товарищей,
не отправленных в училище, явились еще три юнкера, и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я думал об отце, и вместе с тем засела мысль о побеге за границу в качестве матроса и мечталось даже о приключениях Робинзона. В конце концов я решил уйти со службы и «податься» в Астрахань.
Опять он пригласил меня к себе, напоил и накормил, но решения я
не переменил, и через
два дня мне вручили послужной список, в котором была строка, что я из юнкерского училища уволен и препровожден обратно в полк за неуспехи в науках и неудовлетворительное поведение.
Он уехал, а я сунул в карман руки и… нашел в правом кармане рублевую бумажку, а в ней
два двугривенных и
два пятиалтынных. И когда мне успел их сунуть мой собеседник, так и до сих пор
не понимаю. Но сделал это он необычайно ловко и совершенно кстати.
Покойно жил, о паспорте никто
не спрашивал. Дети меня любили и прямо вешались на меня. Да созорничать дернула нелегкая. Принес в воскресенье дрова, положил к печи, иду по коридору — вижу, класс отворен и на доске написаны мелом
две строчки...
У меня оставалось еще
два пятака на всю мою будущую жизнь, так как впереди ничего определенного
не предвиделось.
Понемногу все отваливались и уходили наверх по широкой лестнице в казарму. Я все еще
не мог расстаться с кашей. Со мной рядом сидел — только ничего
не ел — огромный старик, который сразу, как только я вошел, поразил меня своей фигурой. Почти саженного роста, с густыми волосами в скобку, с длинной бородой, вдоль которой
двумя ручьями пробегали во всю ее длину серебряные усы.
— Здесь все друг другу чужие, пока
не помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то работа и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору…
После получки, обыкновенно, правильной работы
не бывает дня
два.
Но я
не отвечал — только шапку снял и поклонился. И долго
не мог прийти в себя: чудесный Репка, сыгравший
два раза роль в моей судьбе, занял всего меня.
Откуда-то из-за угла вынырнул молодой человек в красной рубахе и поддевке и промчался мимо, чуть с ног меня
не сшиб. У него из рук упала пачка бумаг, которую я хотел поднять и уже нагнулся, как из-за угла с гиком налетели на меня
два мужика и городовой и схватили. Я ровно ничего
не понял, и первое, что я сделал, так это дал по затрещине мужикам, которые отлетели на мостовую, но городовой и еще сбежавшиеся люди, в том числе квартальный, схватили меня.
Волга была неспокойная. Моряна развела волну, и большая, легкая и совкая костромская косовушка скользила и резала мохнатые гребни валов под умелой рукой Козлика — так
не к лицу звали этого огромного страховида. По обе стороны Волги прорезали стены камышей в
два человеческих роста вышины, то широкие, то узкие протоки, окружающие острова, мысы, косы…
В половине мая стараются закончить сенокос — и на это время оживает голая степь косцами, стремящимися отовсюду на короткое время получить огромный заработок… А с половины мая яркое солнце печет невыносимо, степь выгорает, дождей
не бывает месяца по
два — по три, суховей, северо-восточный раскаленный ветер, в несколько дней выжигает всякую растительность, а комары, мошкара, слепни и оводы тучами носятся и мучат табуны, пасущиеся на высохшей траве. И так до конца августа…
Но бывают гнилые зимы, с оттепелями, дождями и гололедицей. Это гибель для табунов — лед
не пробьешь, и лошади голодают. Мороза лошадь
не боится — обросшие, как медведь, густой шерстью, бродят табуны в открытой степи всю зиму и тут же, с конца февраля, жеребятся. Но плохо для лошадей в бураны. Иногда они продолжаются неделями — и день и ночь метет, ничего за
два шага
не видно: и сыпет, и кружит, и рвет, и заносит моментально.
Из коляски вынули
два больших чемодана — значит,
не на день приехали, отсюда будут другие зимовники объезжать, а жить у нас. Это часто бывало.
— Сейчас начнется! — шепнул он нам. Перегоняет парочку и предлагает купить цветы. Парочка остановилась у самых ворот. Далматов дает деньги, оба исчезают за загородкой. Мы стоим у забора. Стрельская чихает и смеется. Что-то говорят, но слов
не слышно. Наконец, зверски начинает чихать Далматов, раз,
два, три…
В комедии Александрова «Вокруг огня
не летай» мне были назначены
две небольшие роли, но экстренно пришлось сыграть Гуратова (отставной полковник в мундире) вместо Андреева-Бурлака, который накануне бенефиса телеграфировал, что на сутки опоздает и приедет в субботу.
Огромные снаряды
не рвались, попадая в болото, разорвались только
два, да и то далеко от солдат.
Мы шли очень легко по мокрому песку, твердо убитому волнами; и часа через два-три наткнулись на бивак. Никто даже нас
не окликнул, и мы появились у берегового балагана, около которого сидела кучка солдат и играла в карты, в «носки», а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего с веселыми прибаутками. Увидав нас, все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло...
Мы выбежали,
не одеваясь. Глядим, вдали в море какие-то
два пятнышка. Около нашего балагана собрались солдаты.
С моря нашего лагеря
не видно, он расположен в лощине на песчаном большом плато, поросшем высоким кустарником, и шагах в двадцати от берега насыпаны
два песчаных вала, замаскированных кустарником.
Для наших берданок это
не было страшно. В лодках суматоха, гребцы выбывают из строя, их сменяют другие, но все-таки лодки улепетывают. С ближайшего корабля спускают им на помощь
две шлюпки, из них пересаживаются в первые новые гребцы; наши дальнобойные берданки догоняют их пулями… Англичанин, уплывший первым, давно уже, надо полагать, у всех на мушках сидел. Через несколько минут все четыре лодки поднимаются на корабль. Наши берданки продолжают посылать пулю за пулей.
Хотя я нанял квартирку в
две комнатки недалеко от театра, даже потом завел
двух собак, щенками подобранных на улице, Дуньку и Зулуса, а с Далматовым
не расставался и зачастую ночевал у него.
«Углевка» и «удобка» —
два специально местных пензенских слова, нигде больше мной
не слыханные, — незабвенны!
Меч с длинной, крестом, рукоятью, чтобы обеими руками рубануть. Алебарды — эти морские топоры, при абордаже рубящие и канаты и человека с головы до пояса… Обеими руками… В свалке
не до фехтования. Только руби… А для этого мечи и тяжелые алебарды для
двух рук.
Два раза меняли самовар, и болтали, болтали без умолку. Вспоминали с Дубровиной-Баум Пензу, первый дебют, Далматова, Свободину, ее подругу М.И.М., только что кончившую 8 классов гимназии. Дубровина читала монологи из пьес и стихи, — прекрасно читала… Читал и я отрывки своей поэмы, написанной еще тогда на Волге, — «Бурлаки», и невольно с них перешел на рассказы из своей бродяжной жизни, поразив моих слушательниц,
не знавших, как и никто почти, моего прошлого.
И вот целый день пылишься на выставке, а вечера отдыхаешь в саду «Эрмитажа» Лентовского, который забил выставку своим успехом: на выставке, — стоившей только правительству,
не считая расходов фабрикантов, более
двух миллионов рублей, — сборов было за три месяца около 200 000 рублей, а в «Эрмитаже» за то же самое время 300 000 рублей.
— Да ты переоденься, как на Хитров ходишь… день-два пробудь,
не телеграфируй и
не пиши, все разнюхай… Ну счастливо… — И крепко пожал руку.
В левом зале от входа, посредине, между
двумя плюшевыми диванами стоял стол, который днем никто из посетителей тестовского трактира занимать
не смел.
Последние
два спектакля, как было и далее во всех городах, я
не играл, а выехал в Кострому готовить театр.