Неточные совпадения
Для служащих были особые курсы после обеда, чрезвычайно ограниченные
и дававшие право на так называемые «комитетские экзамены». Все лентяи с деньгами, баричи, ничему не учившиеся, все, что не хотело служить в военной службе
и торопилось получить чин асессора, держало комитетские экзамены; это было нечто вроде золотых приисков, уступленных старым
профессорам, дававшим privatissime [самым частным образом (лат.).] по двадцати рублей за урок.
Голицын был удивительный человек, он долго не мог привыкнуть к тому беспорядку, что когда
профессор болен, то
и лекции нет; он думал, что следующий по очереди должен был его заменять, так что отцу Терновскому пришлось бы иной раз читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру — толковать бессеменное зачатие.
Малов был глупый, грубый
и необразованный
профессор в политическом отделении. Студенты презирали его, смеялись над ним.
Вот этот-то
профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше
и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо
и видел нас.
Видя, что порок наказан
и нравственность торжествует, государь ограничился тем, что высочайше соизволил утвердить волю студентов
и отставил
профессора.
Ректором был тогда Двигубский, один из остатков
и образцов допотопных
профессоров или, лучше сказать, допожарных, то есть до 1812 года.
В те времена начальство университетом не занималось,
профессора читали
и не читали, студенты ходили
и не ходили,
и ходили притом не в мундирных сертуках à l'instar [вроде (фр.).] конноегерских, а в разных отчаянных
и эксцентрических платьях, в крошечных фуражках, едва державшихся на девственных волосах.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому
и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова
и Княжнина, времени доброго
профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Но Двигубский был вовсе не добрый
профессор, он принял нас чрезвычайно круто
и был груб; я порол страшную дичь
и был неучтив, барон подогревал то же самое. Раздраженный Двигубский велел явиться на другое утро в совет, там в полчаса времени нас допросили, осудили, приговорили
и послали сентенцию на утверждение князя Голицына.
Именно это-то
и делали такие
профессора, как М. Г. Павлов, а с другой стороны,
и такие, как Каченовский.
Но больше лекций
и профессоров развивала студентов аудитория юным столкновением, обменом мыслей, чтений…
Московский университет свое дело делал;
профессора, способствовавшие своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского,
И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно играть в бостон
и еще спокойнее лежать под землей.
Генерал-губернатор, разные вое —
и градоначальники, сенат — все явилось: лента через плечо, в полном мундире,
профессора воинственно при шпагах
и с трехугольными шляпами под рукой.
От сеней до залы общества естествоиспытателей везде были приготовлены засады: тут ректор, там декан, тут начинающий
профессор, там ветеран, оканчивающий свое поприще
и именно потому говорящий очень медленно, — каждый приветствовал его по-латыни, по-немецки, по-французски,
и все это в этих страшных каменных трубах, называемых коридорами, в которых нельзя остановиться на минуту, чтоб не простудиться на месяц.
— Не хвались, идучи на рать… — отпечатал, едва шевеля губами
и не смотря на меня, почтенный
профессор.
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел
и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «сильные мира сего»
и все
профессора нашего отделения. Я взял вопрос
и прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
Пока я придумывал, с чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову; если я
и ошибусь, заметят, может,
профессора, но ни слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят, а студенты, лишь бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому что я у них в фаворе.
Студенты
и профессора жали мне руки
и благодарили, Уваров водил представлять князю Голицыну — он сказал что-то одними гласными, так, что я не понял.
Нам объявили, что университет велено закрыть. В нашем отделении этот приказ был прочтен
профессором технологии Денисовым; он был грустен, может быть, испуган. На другой день к вечеру умер
и он.
После окончательного экзамена
профессора заперлись для счета баллов, а мы, волнуемые надеждами
и сомнениями, бродили маленькими кучками по коридору
и по сеням. Иногда кто-нибудь выходил из совета, мы бросались узнать судьбу, но долго еще не было ничего решено; наконец вышел Гейман.
— Вот был профессор-с — мой предшественник, — говорил мне в минуту задушевного разговора вятский полицмейстер. — Ну, конечно, эдак жить можно, только на это надобно родиться-с; это в своем роде, могу сказать, Сеславин, Фигнер, —
и глаза хромого майора, за рану произведенного в полицмейстеры, блистали при воспоминании славного предшественника.
Станкевич, тоже один из праздных людей, ничего не совершивших, был первый последователь Гегеля в кругу московской молодежи. Оч изучил немецкую философию глубоко
и эстетически; одаренный необыкновенными способностями, он увлек большой круг друзей в свое любимое занятие. Круг этот чрезвычайно замечателен, из него вышла целая фаланга ученых, литераторов
и профессоров, в числе которых были Белинский, Бакунин, Грановский.
Настоящий Гегель был тот скромный
профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии, а писал гениальные вещи, вроде статьи «О палаче
и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Наши
профессора привезли с собою эти заветные мечты, горячую веру в науку
и людей; они сохранили весь пыл юности,
и кафедры для них были святыми налоями, с которых они были призваны благовестить истину; они являлись в аудиторию не цеховыми учеными, а миссионерами человеческой религии.
В один из приездов Николая в Москву один ученый
профессор написал статью в которой он, говоря о массе народа, толпившейся перед дворцом, прибавляет, что стоило бы царю изъявить малейшее желание —
и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку.
Хор этого общества был составлен из неслуживших помещиков или служащих не для себя, а для успокоения родственников, людей достаточных, из молодых литераторов
и профессоров.
Когда мы возвратились из ссылки, уже другая деятельность закипала в литературе, в университете, в самом обществе. Это было время Гоголя
и Лермонтова, статей Белинского, чтений Грановского
и молодых
профессоров.
Погодин был полезный
профессор, явившись с новыми силами
и с не новым Гереном на пепелище русской истории, вытравленной
и превращенной в дым
и прах Каченовским.
Говоря о слоге этих сиамских братьев московского журнализма, нельзя не вспомнить Георга Форстера, знаменитого товарища Кука по Сандвическим островам,
и Робеспьера — по Конвенту единой
и нераздельной республики. Будучи в Вильне
профессором ботаники
и прислушиваясь к польскому языку, так богатому согласными, он вспомнил своих знакомых в Отаити, говорящих почти одними гласными,
и заметил: «Если б эти два языка смешать, какое бы вышло звучное
и плавное наречие!»
— Un bon citoyen [Хороший гражданин (фр.).] уважает законы страны, какие бы они ни были… [Впоследствии
профессор Чичерин проповедовал что-то подобное в Московском университете. (Прим. А.
И. Герцена.)]
Его ирония, как я заметил, была добродушна, его насмешка весела; он смеялся первый от души своим шуткам, которыми отравлял чернила
и пиво педантов-профессоров
и своих товарищей по парламенту in der Pauls Kirche. [в церкви св. Павла (нем.).]
Он уже был
профессором сравнительной анатомии в Гиссене, товарищем Либиха (с которым вел потом озлобленную химико-теологическую полемику), когда революционный шквал 1848 года оторвал его от микроскопа
и бросил в франкфуртский парламент.
Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов — весь мир, от Пия IX «с незапятнанным зачатием» до Маццини с «республиканским iddio»; [богом (ит.).] от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который, умирая, завещал
профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило в голову завещать, — бессмертие души
и ее защиту; от американских заклинателей, вызывающих покойников, до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом слово божие индийцам.
Разве три министра, один не министр, один дюк, один
профессор хирургии
и один лорд пиетизма не засвидетельствовали всенародно в камере пэров
и в низшей камере, в журналах
и гостиных, что здоровый человек, которого ты видел вчера, болен,
и болен так, что его надобно послать на яхте вдоль Атлантического океана
и поперек Средиземного моря?.. «Кому же ты больше веришь: моему ослу или мне?» — говорил обиженный мельник, в старой басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев, что осла нет дома…