Неточные совпадения
Анжель, между
тем, кланялась направо и налево с движением руки или улыбкой; ложа же ее
стала наполняться
теми постоянными посетителями первых рядов, как милости, с глупой улыбкой на устах искавшими благосклонного взгляда ее темных глаз.
— А меня, — заметила Ирена,
становясь все грустнее и грустнее, — вместо роскошного дома с мраморными лестницами, прекрасных садов с чудными цветниками, обширного тенистого парка ожидает большая ферма с крышей, покрытой простыми черепицами, загроможденная дворами, где кричат утки, огород, где нет других цветов, кроме бобов, да и
то не турецких!
К
тому же она знала по опыту, что Ядвига не изменит своего решения, и если бы даже она
стала торопить ее,
то этим не достигла бы желанной цели.
Ирена уже давно мечтала об этом tête-à-tête со своею матерью, сгорая желанием открыть ей свое сердце, сказать, что она чувствует, объяснить причины своей грусти, выразить желания своей детской души. Сколько раз она твердила сама себе все
то, что она должна сказать матери, а теперь, около нее, когда оставалось только открыть рот, чтобы заговорить, ей вдруг
стало казаться, что ей нечего сказать.
Обе женщины шли некоторое время молча, и Ирена, вышедшая из дому с улыбкой на устах и блестевшими глазами,
становилась все угрюмее, раздражалась против самой себя, не понимая
тому причины.
— О, я никогда и не думала иначе! — воскликнула Ирена, бросаясь к ней на шею. — Если я немного грущу и скучаю,
стала даже капризной с некоторых пор,
то все-таки я не неблагодарная… Я знаю, как ты меня любишь!
— Не в
том, впрочем, дело. Напротив, я хотела бы тебя успокоить. Я отлично понимаю, что ты чувствуешь… это так естественно в твоем возрасте. Все мы прошли это. Ты
становишься женщиной, вот в чем весь секрет, а женщине нужна другая жизнь, нежели девочке!
Отсюда
становится вполне понятным волнение княжны Юлии в
ту минуту, когда она, стоя перед зеркалом, бросила на себя последний взгляд и обратилась к своей горничной с последним приказанием.
Только
тот, кто никогда не любил, не поймет радости молодого человека при чтении этого письма. Оно превышало все его надежды, печальный час разлуки с любимым существом вдруг
стал для него радостным и счастливым.
Владимир похудел и был страшно слаб. Анжелика выглядела не лучше своего пациента, так что когда Владимиру
стало лучше и Александр Михайлович, придя навестить его, увидел Анжелику,
то чуть не вскрикнул, — так поразила его происшедшая в ней перемена.
Среднего роста, с маленькой головкой, покрытой роскошными черными волосами, с классически правильными чертами лица, Анжелика производила чарующее впечатление. Все переменилось в ней: желтый цвет кожи исчез, хотя лицо было матовое, смуглое, с нежным,
то вспыхивающим,
то пропадающим румянцем; даже выражение чудных глаз
стало другое: неуверенность и упрямство заменились твердым взглядом, в котором светились энергия и уверенность в себе.
— Вы
стали загадкой, — говорил, между
тем, Анжелике Ртищев, — прежде я понимал вас, а теперь отказываюсь.
То вы улыбаетесь,
то точно какое-то облако набежит на вас. Что с вами? Вы совершенно здоровы?
Действительно, Анжелика говорила неправду, что не умеет танцевать. Она танцевала грациозно и легко. Молодые люди, увидев ее танцующей, наперерыв
стали приглашать ее и не давали ей покоя до
тех пор, пока она, вся запыхавшаяся, не упала в кресло и не заявила, что больше не может.
Анжелика выбрала ноты и,
став лицом в
ту сторону, где стоял Владимир, запела.
Он
стал припоминать свои разговоры с ней на эту
тему и с удовольствием убедился, что почва для решительного шага вполне подготовлена.
«Если она уехала с мужчиной, с любовником, — продолжала соображать Ядвига, —
то,
стало быть, она его знала уже давно. А я, старая дура, этого и не замечала!»
В томительные, проводимые ею без сна ночи или, правильнее сказать, при ее жизненном режиме, утра, образ князя Облонского неотступно стоял перед ней, и Анжель с наслаждением самоистязания вглядывалась в издавна ненавистные ей черты лица этого человека и доходила до исступления при мысли, что, несмотря на
то, что он
стал вторично на ее жизненной дороге, лишал ее светлого будущего, разрушал цель ее жизни, лелеянную ею в продолжение долгих лет, цель, для которой она влачила свое позорное существование, причина этой ненависти к нему не изменилась и все оставалась
той же, какою была с момента второй встречи с ним, семнадцать лет
тому назад.
Он
стал ходить по комнате, по временам взглядывая на сидящую все в одной и
той же позе Ирену.
«Нет, она будет моей во что бы
то ни
стало, и будет моей добровольно, даже если бы мне пришлось для этого пойти на преступление, лишиться половины моего состояния!» — мысленно решил он и снова плотоядным взглядом окинул сидевшую в
той же позе молодую девушку.
Не давши ей заметить, что это не ускользнуло от его внимания, он своим вкрадчивым, привычным для нее тоном
стал говорить, что ей нечего беспокоиться, что дурного с ней случиться ничего не может, а что если ее мать не приедет ни сегодня, ни завтра,
то, вероятно, потому, что ее задержали в Петербурге неотложные дела.
Не утешало ее даже и
то, что Феня, заметившая со вчерашнего дня перемену отношений между ней и князем, лукаво
стала звать ее «вашим сиятельством».
Что же касается Виктора Аркадьевича,
то, видя себя предметом внимания и всеобщего уважения, будучи с особенной любезностью принимаем в богатых и почтенных семействах, где были взрослые дочери, на руку которых он был, видимо, желательным претендентом, он поневоле
стал страдать некоторою дозою самомнения и часто говорил себе, что князь Облонский не мог считать его недостойным дать свое имя его дочери.
У князя оказалась необычайная гипнотическая сила, и его внушения молодой женщине возымели все желательные для него последствия: она легко и беззаботно
стала смотреть на
то, что несколько недель
тому назад поразило ее как громом. Считая себя теперь только любовницей князя, она, согласно его внушениям, видела в этом лишь одно из доказательств ее безграничной любви к нему, за которую он ей платит такой же беспредельной страстью.
Когда она описывала свои первые мечты, свои впечатления первой встречи с князем Облонским,
то выражалась просто, не колеблясь, но по мере
того как она углублялась в рассказ, слова ее
становились менее определенными.
— Но все эти его внутренние достоинства недостаточны для
того, чтобы
стать мужем княжны Облонской.
Во-первых, было бы бесполезным притворяться перед Степаном — он слишком давно служит у аристократов, чтобы не знать их вдоль и поперек; во-вторых, Степан был слишком ничтожен в глазах своего барина, чтобы
тот стал перед ним стесняться более, чем перед какой-нибудь борзой собакой из своей своры.
— Она неоценима, — отвечал он тоном, который, не переставая быть вежливым,
становился все более ироническим по мере
того, как Анжель тверже
становилась на занятую ею позицию.
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И
тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не пьет, не ест:
тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал
то же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.