Неточные совпадения
— Небось, не доберутся, — глухо ответил Яков Потапович, — не твоя забота: на себя я все дело
взял, а меня, чай, знаешь, в слове крепок, никого под ответ не подведу, для того
и остаюсь здесь…
Очнувшись, царь
взял стоявший около него посох
и стал большими шагами ходить по комнате.
— Но, — сказал Иоанн, смягчившись, — для отца моего, митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов
и епископов, я соглашаюсь паки
взять свои государства, но на условиях.
— Сам ты молвил сейчас,
и правду святую молвил, что царя-де мы потеряли, так надо нам его
и возвратить попытаться; силой сам, чай, знаешь, ничего теперь не
возьмешь, стороной надо действовать полегоньку, людьми пользоваться, а на это у меня, сам ведаешь, уменья не занимать стать.
Любовь
и молодость
взяли, однако, свое. Небесная искра надежды снова затеплилась в сердце.
Спал
и Яков Потапович, утомленный проведенным в мучительных думах днем, не первым со дня роковой беседы с князем Василием. Молодой организм
взял свое,
и сон смежил очи, усталые от духовного созерцания будущего. Спал он, но в тревожных грезах продолжала носиться перед ним юная княжна Евпраксия — предмет непрестанных его помышлений за последние дни.
Взял он ее за белую руку, открыла она свои чудные глаза
и приподнялась, зардевшись, как маков цвет. Наполнилось сердце его радостью неописанной — невредима она стоит перед ним, а кровью они оба обрызганы из пасти скрывшегося чудовища.
— Кипит в сердце кровь смолою кипучею, места не находишь себе ни днем, ни ночью, постылы
и песни,
и игрища,
и подруги без него, ненаглядного; век бы, кажись, глядела ему в ясные очи, век бы постепенно сгорала под его огненным взором.
Возьмет ли он за руку белую — дрожь по всему телу пробежит, ноги подкашиваются, останавливается биение сердца, — умереть, кажись, около него —
и то счастие…
Затребовали княжну черкасскую… подлинно не покойнице чета, всем
взяла:
и красотой,
и дородством…
Яков Потапович отодвинул книгу, встал из-за стола, несколько раз прошелся по комнате, тяжело дыша, как бы от недостатка воздуха, снял со стены кафтан,
взял шапку
и вышел из дому.
Григорий Лукьянович
взял кубок
и мигом опорожнил его со словами...
Он бережно
взял на руки дорогую для него ношу, обернул ее в охабень
и осторожно стал подниматься по крутому берегу.
В эту-то беседку
и принес Яков Потапович бесчувственную княжну, осторожно опустив ее на одну из находившихся там скамеек,
и,
взяв пригоршню чистого снегу, стал мочить ей виски, голову
и губы.
Вспоминает царь, что когда посланные с этою головою принесли ее сверженному митрополиту, заточенному в Николаевской обители,
и сказали, как велел Иоанн: «Се твой любимый сродник; не помогли ему твои чары», Филипп встал,
взял голову, благословил ее
и возвратил принесшему.
— Тимошка не парень, а золото, все это дело мне оборудовал: достал
и молодца; видел я его — ни дать ни
взять княжеский сын: поступь, стан, очи ясные, — а может
и на самом деле боярское отродье, кто его ведает! Сквозь бабье сердце влезет
и вылезет — видать сейчас, а этого нам только
и надобно… Довольна-ли мной, моя ясочка?..
«В июле месяце 1568 года, в полночь, любимцы Иоанновы, князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной, с царскою дружиною, вломились в домы ко многим знатным людям, дьякам
и купцам,
взяли их жен, известных красотою,
и вывезли из города.
Когда отец мой, спасая себя от царского гнева, уехал из столицы
и нашел себе приют в Тверском Отрочьем монастыре, он
взял меня с собою…
— Отводить ему в доме отдельную горницу — опасливо;
возьми его к себе в сожители
и тебе будет веселей с товарищем.
На другой день, утром, когда княжна Евпраксия, по обыкновению, пришла поздороваться с отцом, князь Василий поцеловал ее крепче обыкновенного, усадил с собой рядом на скамью
и взял ее обе руки в свои.
Кудряш быстро вышел. За ним,
взяв шапку, вышел
и Григорий Лукьянович.
— Вестимо с княжной — нашим ангелом! Уж ее
взять на то, чтобы о несчастном сердечком поболеть, золотая ведь она у нас
и душой,
и красой девичьей…
— Не здесь, князь; мы место для беседы найдем укромное, без лишних людей, да
и тебя с семьей беспокоить мне не приходится, я его с собой
возьму… Пойдем, князь Воротынский, — он с особой иронией подчеркнул его титул, — по приказу царя
и великого князя всея Руси Иоанна Васильевича, ты мой пленник! — торжественно произнес Малюта, подходя к Владимиру
и кладя ему руку на плечо.
— Чего мне себя-то жалеть?.. Что мне в жизни постылой ожидать теперь, коли
взяли вороги моего суженого, а вместе с ним
и сердце из груди моей вырвали? — со стоном произнесла она.
Просьба моя была ею исполнена, но она
взяла с меня клятву, страшную клятву — забыть не только о мире, но
и о моем ребенке.
— Значит, так надобно; а слушаться надо не человека, а речей его.
Возьми вот эту скляночку, да как завтра на лобное место придешь, перед тем, как петлю будешь на себя накидывать, выпей, а петлю до зари погоди накидывать
и чурбана из-под ног не вышибай. Послушаешься — послезавтра увидимся, тогда
и узнаешь, кто я. Теперь же скажу еще, что рановато умирать тебе: твоя услуга еще понадобится княжне Евпраксии.
Он слишком хорошо знал своего властелина, чтобы не понять, что игра его выиграна. Царь еле держался на ногах. Малюта
взял его под руку
и как малого ребенка усадил в кресло.
— Не велел ты докучать себя делом князя Воротынского, а он между тем дал важные показания: он раскрыл целый адский замысел князя Владимира Андреевича, главным пособником которого является князь Василий Прозоровский. Замыслил он извести тебя, государь,
и зелья для того припасены в амбарах князя… Я
взял на себя смелость без твоей воли, государь,
и сейчас только что послал приставов обыскать эти амбары без шума, без огласки, так как князь Владимир, царство ему небесное, точно указал
и место, где они хранятся.
К примеру
взять князя Никиту: хотя он
и одного отродья, а слова против него не молвлю; может, по любви к брату да слабости душевной какое касательство до дела этого
и имеет, но я первый буду пред тобой его заступником; сам допроси его, после допроса брата, уверен я, что он перед тобой очистится; а коли убедишься ты воочию, что брат его доподлинно, как я тебе доказываю, виноват кругом, то пусть князь Никита вину свою меньшую с души своей снимет
и казнит перед тобой, государь, крамольника своею рукою.
Яков Потапович бережно
взял на руки дорогую для него ношу, обернул ее в лежавшее на постели теплое ватное одеяло
и вынес на двор, где уже дожидался его Григорий Семенович с оседланными лошадьми беглецов.
Искусство Бомелия
и сильная натура
взяли свое,
и через несколько месяцев он оправился совершенно.