Неточные совпадения
У больного с вывихом плеча — порок сердца; хлороформировать нельзя,
и вывих вправляют без наркоза; фельдшера крепко вцепились в больного, он бьется
и вопит от боли, а нужно внимательно следить за приемами
профессора, вправляющего вывих; нужно быть глухим к воплям оперируемого, не видеть корчащегося от боли тела, душить в себе жалость
и волнение.
— Одевайтесь, — сказал, наконец,
профессор. — Трудно еще, господа, сказать что-нибудь определенное, — обратился он к нам, вымыв руки
и вытирая их полотенцем. — Вот что, голубушка, — приходите-ка к нам еще раз через неделю.
Вот что, например, говорит известный немецкий гинеколог,
профессор Гофмейер: «Преподавание в женских клиниках более, чем где-либо, затруднено естественною стыдливостью женщин
и вполне понятным отвращением их к демонстрациям перед студентами.
Хирург заметно волновался: он нервно крутил усы
и притворно скучающим взглядом блуждал по рядам студентов; когда профессор-патолог отпускал какую-нибудь шуточку, он спешил предупредительно улыбнуться; вообще в его отношении к патологу было что-то заискивающее, как у школьника перед экзаменатором. Я смотрел на него,
и мне странно было подумать, — неужели это тот самый грозный NN., который таким величественным олимпийцем глядит в своей клинике?
Профессора любезно пожали друг другу руки
и ушли. Студенты повалили к выходу.
Профессор с серьезным видом, как будто совершал что-то очень важное, определял у него границы тупости, степень смещения средостения
и т. п.
Я следил за
профессором, затаивая усмешку: сколько трудов кладет он на исследование,
и все это лишь для того, чтобы в конце концов сказать нам, что больной безнадежен
и что вылечить его мы не в состоянии!
И опять-таки
профессор сообщал нам все это с самым серьезным
и невозмутимым видом; я смотрел ему в глаза, смеясь в душе,
и думал: «Ну, разве же ты не авгур?
На обязанности студента-куратора лежит исследовать данного ему больного, определить его болезнь
и следить за ее течением; когда больного демонстрируют студентам, куратор излагает перед аудиторией историю его болезни, сообщает, что он нашел у него при исследовании,
и высказывает свой диагноз; после этого
профессор указывает куратору на его промахи
и недосмотры, подробно исследует больного
и ставит свое распознавание.
После этого
профессор перешел к исследованию больной: он обратил наше внимание на консистенцию опухоли, на то, смещается ли она при дыхании больной, находится ли в связи с маткою, какое положение она занимает относительно нисходящей толстой кишки
и т. д.,
и т. д.
И в конце концов, когда, сопоставив добытые данные,
профессор пришел к диагнозу: «рак-мозговик левой почки», — то это само собою вытекло из всего предыдущего.
Профессор-патолог извлек из живота умершей опухоль величиною с человеческую голову, тщательно исследовал ее
и объявил, что перед нами — рак-мозговик левой почки…
Профессора на наших глазах искусно справлялись с самыми трудными операциями, систематически решали сложные загадки, именуемые больными людьми, а мы… мы слушали
и смотрели; все казалось простым, стройным
и очевидным.
Мы с горькою завистью смотрели на тех счастливцев, которые были оставлены ординаторами при клиниках: они могли продолжать учиться, им предстояло работать не на свой страх, а под руководством опытных
и умелых
профессоров.
А. С. Таубер, — рассказывая о немецких клиниках, замечает: «Громадная разница в течении ран наблюдается в клиниках между ампутациями, произведенными молодыми ассистентами,
и таковыми, сделанными ловкой
и опытной рукой
профессора; первые нередко ушибают ткани, разминают нервы, слишком коротко урезывают мышцы или высоко обнажают артериальные сосуды от их влагалищ, — все это моменты, неблагоприятные для скорого заживления ампутационной раны».
Профессор Коломнин приехал домой, заперся у себя в кабинете
и застрелился…
«Обоих больных, — прибавляет Валлер, — я нарочно показал г. директору больницы Ридлю, всем гг. старшим врачам больницы (Бему
и др.), многим врачам города, нескольким
профессорам (Якшу, Кубику, Оппольцеру, Дитриху
и др.), почти всем госпитальным врачам
и многим иностранным. Единогласно подтвердили все правильность диагноза сифилитической сыпи
и выразили готовность, в случае нужды, выступить свидетелями истинности результатов моих прививок».
«Читая эти два описания, — говорит
профессор В. А. Манассеин, — не знаешь, чему более дивиться: тому ли хладнокровию, с которым экспериментатор дает сифилису развиться порезче для большей ясности картины
и «чтобы показать больного большему числу врачей», или же той начальнической логике, в силу которой подчиненного можно подвергнуть тяжкой, иногда смертельной болезни, даже не спросив его согласия.
(Не будем уж говорить о том, что профессор-специалист не мог не знать об удачных прививках хотя бы Валлера; но
и самим проф.
Неужели
и в 1858 году
профессор приступил к прививке, тоже «вполне убежденный»?)
«Мало того, — пишет
профессор, — в течение прошлого 1868/1869 учебного года я решился сделать тот же опыт с отделяемым твердого шанкра
и последовательных явлений сифилиса.
Весною 1897 года проф. Тарновский покинул, за выслугою лет, кафедру Военно-медицинской академии. Его прощальная лекция была посвящена… врачебной этике. По-видимому, в этой лекции г-ном
профессором были высказаны очень возвышенные
и благородные мысли: молодежь устроила ему шумную овацию.
Бергманом
и неизвестным хирургом, анонимно приславшим свое сообщение парижскому
профессору Корнилю.
Проф Пеллицари привил кровь сифилитической больной д-рам Борджиони, Рози
и Пассильи, «которые мужественно обрекли себя на опыты, несмотря на отговаривания
профессора».
Мы представили свои аттестаты зрелости, были приняты на медицинский факультет,
и профессора начали читать лекции.
Наша врачебная наука в теперешнем ее состоянии очень совершенна; мы многого не знаем
и не понимаем, во многом принуждены блуждать ощупью. А дело приходится иметь со здоровьем
и жизнью человека… Уж на последних курсах университета мне понемногу стало выясняться, на какой тяжелый, скользкий
и опасный путь обрекает нас несовершенство нашей науки. Однажды наш профессор-гинеколог пришел в аудиторию хмурый
и расстроенный.
Профессор подробно изложил нам ход болезни
и результаты вскрытия умершей.
— Таким образом, милостивые государи, — продолжал
профессор, — смерть больной, несомненно, была вызвана нашею операциею; не будь операции, больная, хотя
и не без страданий, могла бы прожить еще десятки лет… К сожалению, наша наука не всесильна. Такие несчастные случайности предвидеть очень трудно,
и к ним всегда нужно быть готовым. Для избежания подобной ошибки Шультце предлагает…
Профессор говорил еще долго, но я его уже не слушал. Сообщение его как бы столкнуло меня с неба, на которое меня вознесли мои тогдашние восторги перед успехами медицины. Я думал: «Наш
профессор — европейски известный специалист, всеми признанный талант, тем не менее даже
и он не гарантирован от таких страшных ошибок. Что же ждет в будущем меня, ординарнейшего, ничем не выдающегося человека?»
Узнав, что я — студент-медик, она сообщила мне, что ездила в Харьков лечиться,
и стала рассказывать о своей болезни; она уже четыре года страдает дисменорреей
и лечится у разных
профессоров; один из них определил у нее искривление матки, другой — сужение шейки; месяц назад ей делали разрез шейки.
Нам долго пришлось дожидаться; прием был громадный. Наконец мы вошли в кабинет.
Профессор с веселым, равнодушным лицом стал расспрашивать сестру; на каждый ее ответ он кивал головой
и говорил: «Прекрасно!» Потом сел писать рецепт.
И опять все в его тоне говорило, что
профессор каждый день видит десятки таких плачущих
и что для него эти слезы — просто капли соленой воды, выделяемые из слезных железок расшатанными нервами.
Сикорского, пришел к выводам, почти не разнящимся от выводов
профессора; по Гребенщикову, за годы 1889–1892 самоубийство составляло 3,4 % смертей врачей вообще
и более десяти процентов смертей всех земских врачей.