Неточные совпадения
Она не
есть акт одной познавательной способности, отрешенной от других, но акт всех сил разума, охваченного и плененного до последней его глубины живою
истиной откровенного факта.
Разум принимает за
истину только то, что может
быть доказано, обнаружено как необходимое звено в причинной связи.
Это
есть заблуждение относить на счет чувства
истину и добро» (77) [Ср. там же.
«Как бы ни
было справедливо, что религиозное чувство составляет самое внутреннее зерно религиозной жизни, все же истинно религиозное чувство
есть лишь такое, которое возбуждается религиозными представлениями объективной (хотя бы и относительной)
истины.
«Для того чтобы сделаться связной
истиной, представления, являющиеся предпосылкой религиозного чувства, должны
быть извлечены из темной, неясной их связности в чувстве, соотнесены между собою и приведены в систематическую связь — словом, развиты и переработаны в религиозное мировоззрение» (32).
«Прежде
был дан Закон, а потом — Благодать, прежде — тень, а потом —
истина», — писал Иларион (Златоструй.
Догмат выстрадывается как
истина, взыскуемая всеми силами души, а не
есть какая-то прихоть или каприз.
В наш век трудно уверить людей, что вера
есть чуждый своеволия, субъективизма и каприза путь искания религиозной
истины, причем добытое на этом пути имеет за собой всю принудительность объективной
истины, требующей самоотверженного себе служения.
Да вера и
есть любовь, ибо
истину нельзя познавать, не любя ее: она открывается только любви.
Флоренский) [«Ревность
есть необходимое условие и непременная сторона любви… она признается лишь необходимым выражением, или, точнее сказать, лишь необходимою стороною сильной любви» (Флоренский П. А. Столп и утверждение
истины. М., 1914.
Слишком легко проповедовать терпимость и
быть терпимым, не имея ничего за душой, но попробуйте
быть терпимым, горячо веря в определенную
истину.
Надо
быть рыцарем
истины, всегда готовым к бою за всякое умаление чести Прекрасной Дамы.
Нельзя обладать
истиной индивидуально: разумеется, фактически она может
быть в тот или иной момент доступна лишь ограниченному числу лиц или даже единичному человеку, но и он, этот единственный, имеет
истину не как свою, но как всеобщую, к которой он лишь содеялся причастен.
И если индивидуальная
истина есть вообще contradictio in adjecto даже в области познания, то уж тем более в области религии, где каждый отдельный индивид перед лицом Бога ощущает себя как человек или как человечество.
И теперь, когда христианская церковь расколота, по крайней мере, на две части, значит ли это, что вовсе не может
быть провозглашена кафолическая
истина, хотя теперь внешне и не возможен вселенский собор?
Из понятия кафоличности (соответствующего и непреложному обетованию: «где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди их» [Мф. 18:20.], а, стало
быть, в них почиет и ум Христов, т. е. сама
истина) следует, что внешний масштаб соборности имеет значение скорее для признания
истины, чем для ее нахождения: вселенский собор, притом не по имени только, но реально, возможен и теперь нисколько не меньше, чем прежде.
Вместе с тем культ
есть и средство постоянного догматического поучения, оживления догматических
истин.
Кто не имеет убеждений, кто не исповедует никакой
истины, которую он чувствовал бы себя обязанным отстаивать всеми силами души своей, тот всегда
будет противником догмата, относясь с эпикурейским легкомыслием к «фанатизму» догматиков.
Но они забывают, что если в известном смысле и верно это изречение, то справедливо и обратное: неизреченное не
есть мысль, а потому не может стать
истиной и отрицанием лжи.
Коренное различие между философией и религией заключается и том, что первая
есть порождение деятельности человеческого разума, своими силами ищущего
истину, она имманентна и человечна и в то же время она воодушевлена стремлением перерасти свою имманентность и свою человечность, приобщившись к бытию сверхприродному, сверхчеловечному, трансцендентному, божественному; философия жаждет
истины, которая
есть главный и единственный стимул философствования.
И это, прежде всего, потому, что
Истина вовсе не
есть та теоретическая
истина, которой ищет философия.
Истина в божественном своем бытии
есть и «Путь и Живот» [Слова Иисуса Христа: «Я есмь путь и
истина и жизнь» (Ин. 14:6).].
Истина, как высшая действительность,
есть тем самым и Добро и Красота в неразрывном триединстве Жизни.
Истина как предмет теоретической спекуляции не
есть уже живая
истина, это
есть лишь один ее аспект, «отвлеченный» о: неразложимого единства.
Он
был философствующим богословом, т. е. догматиком, мифологом, для которого излагаемые им мифы представляли различной ценности, точности и бесспорности богословские
истины.
«Предмет религии, как и философии,
есть вечная
истина в самой ее объективности: Бог и ничто кроме Бога и изъяснения Бога.
Как занятие вечной
истиной, существующей an und für sich [В себе и для себя (нем.).], именно как занятие мыслящего духа, а не произвола или особого интереса к этому предмету, она
есть та же самая деятельность, как и религия…
С. 367.] «Философия имеет целью познавать
истину, познавать Бога, ибо Он
есть абсолютная
истина: постольку ничто другое не стоит труда по сравнению с Богом и Его изъяснением.
Отличительной особенностью философской и религиозной точки зрения Гегеля является то, что мышление совершенно адекватно
истине, даже более,
есть прямо самосознание
истины: мысль о божестве, само божество и самосознание божества
есть одно и то же.
Если философии доступна только истинность, а не сама
Истина, открывающаяся человеку в символах религии, то и путь ее
есть постоянное постигание, без окончательного постижения, — «ewige Aufgabe».
Только
истина освобождает, и разум, постигший свою природу, свой естественный догматизм, становится способен понять и оценить надлежащим образом и свою свободу Поэтому критический догматизм религиозной философии
есть, точнее может и должен
быть самою свободною и самою критической, философией.
Рассуждая же в восходящем направлении (ανιόντες), скажем, что она не
есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни разумения; не высказывается и не мыслится; не
есть число, или строй, или величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или несходство; она не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не
есть сила или свет; не живет и не
есть жизнь; не сущность, не вечность и не время; не может
быть доступна мышлению; не ведение, не
истина; не царство и не мудрость; не единое, не единство (ένότης), не божество, не благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из ведомого нам или другим сущего, не
есть что-либо из не сущего или сущего, и сущее не знает ее как такового (ουδέ τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни знания; ни тьма, ни свет; ни заблуждение, ни
истина; вообще не
есть ни утверждение (θέσις), ни отрицание (αφαίρεσις); делая относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и для всего недоступное, остается превыше всякого отрицания» (καί υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των όλων) (de mystica theologia, cap.
Христианский догмат триипостасности Божества
был, однако, открыт человеку, не человеком, лишь при свете уже открытой
истины человек получает возможность зреть печать троичности на себе и на всей твари.
Завистливое отвержение этой
истины есть сатанизм.
Теперь они (как и жители Земли) говорили: «…У нас
есть наука, и через нее мы отыщем вновь
истину, но примем ее уже сознательно.
Ч. I. С. 114.], — это воззрение ближе к
истине, нежели учение, что мир
есть механизм, как бы часовой автомат.
И соблазн змея оказался реально осуществим, ибо стихия освобожденного ничто, прорвавшись в мир, окружила всякую тварь ледяным холодом одиночества, разъединила всеединое и центростремительную силу превратила в центробежную: тогда родилось наше малое я, которое раздувается в я космическое, весь мир считая своим престолом: во
истину «
будете как боги».
Поэтому всякое религиозное откровение в язычестве всегда
есть некоторое преломление религиозной
истины через определенную призму, его луч проходит через известным образом окрашенное стекло.
Искать ли того, что во всех них
есть общего, чтобы, взяв это общее за скобку, объявить его квинтэссенцией религиозной
истины, как это делает всенивелирующий рационализм под разными флагами (теософия, толстовство)?
Нельзя, конечно, ни на минуту забывать, сколь неточно, затемненно и извращенно открывались язычеству религиозные
истины и постигались им небесные иерархии, но, даже и памятуя в достаточной мере об этом, мы можем все-таки признать, что в почитании женской ипостаси в божестве язычеству приоткрывались священные и трепетные тайны, не раскрывшиеся в полноте,
быть может, еще доселе и боящиеся преждевременного обнажения.
Этот догмат прямо и неприкровенно провозглашает антиномию для разума, ибо это полное единение и как бы отожествление абсолютного и относительного, трансцендентного и имманентного, совершенно не может
быть постигнуто разумом, а только должно
быть осознано в антиномичности своей, как
истина веры.
Факт культа, как и искусства, наглядно свидетельствует о той
истине, что не о хлебе едином живет человек, что он не
есть economic man, меряющий мир меркантильным аршином, но способен к бескорыстию и вдохновению.
И оно остается в известном смысле отлученным от Красоты, как философия от
Истины, а только «любить» ее,
есть φιλο-καλία [Греч, «филокалия» можно перевести и как «красотолюбие», и как «добротолюбие».
Бесспорно одно, что оно определенным образом организовано,
есть организм, как в верном предчувствии важной мистической
истины учит социология, так наз. органической школы.
Праведники, постигающие мир в его
истине и красоте, вовсе не
будут зреть ада, ибо нет его и в очах Божиих.