Неточные совпадения
Когда мы к 1 сентября собрались после молебна, перед тем как расходиться по классам, нам, четвероклассникам,объявил инспектор, чтобы мы, поговорив дома
с кем нужно, решили, как мы желаем учиться дальше: хотим ли
продолжать учиться латинскому языку (нас ему учили
с первого класса) для поступления в университет, или новому предмету, «законоведению», или же ни тому, ни другому. «Законоведы» будут получать чин четырнадцатого класса; университетские — право поступить без экзамена, при высших баллах; а остальные — те останутся без латыни и знания русских законов и ничего не получат; зато будут гораздо меньше учиться.
— Да, в церкви,
с амвона. По случаю холеры. Увещевал их. «И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете
продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!»
В связи со всем этим во мне шла и внутренняя работа, та борьба, в которой писательство окончательно победило, под прямым влиянием обновления нашей литературы, журналов, театра, прессы. Жизнь все сильнее тянула к работе бытописателя. Опыты были проделаны в Дерпте в те последние два года, когда я еще
продолжал слушать лекции по медицинскому факультету. Найдена была и та форма, в какой сложилось первое произведение,
с которым я дерзнул выступить уже как настоящий драматург, еще нося голубой воротник.
Я
продолжал заниматься наукой, сочинял целый учебник, ходил в лабораторию, последовательно перешел от специальности химика в область биологических наук, перевел
с товарищем целый том"Физиологии"Дондерса, усердно посещал лекции медицинского факультета, даже практиковал как"студент-куратор", ходил на роды и дежурил в акушерской клинике.
О М.Л.Михайлове я должен забежать вперед, еще к годам моего отрочества в Нижнем. Он жил там одно время у своего дяди, начальника соляного правления, и уже печатался; но я, гимназистом, видел его только издали, привлеченный его необычайно некрасивой наружностью. Кажется, я еще и не смотрел на него тогда как на настоящего писателя, и его беллетристические вещи (начиная
с рассказа"Кружевница"и
продолжая романом"Перелетные птицы") читал уже в студенческие годы.
Словом, готовился я
с полной уверенностью в успехе и даже"
с прохладой", в первые недели Великого поста
продолжал выезжать по вечерам; бывал в концертах и на живых картинах.
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"взял роман по нескольким главам, и он начал печататься
с января 1862 года. Первые две части тянулись весь этот год. Я писал его по кускам в несколько глав, всю зиму и весну, до отъезда в Нижний и в деревню;
продолжал работу и у себя на хуторе,
продолжал ее опять и в Петербурге и довел до конца вторую часть. Но в январе 1863 года у меня еще не было почти ничего готово из третьей книги — как я называл тогда части моего романа.
Бывали минуты, когда я терял надежду сбросить
с себя когда-либо бремя долговых обязательств. Списывался я
с юристами, и один из них, В.Д.Спасович, изучив мое положение, склонялся к тому выводу, что лучше было бы мне объявить себя несостоятельным должником, причем я, конечно, не мог быть объявлен иначе как"неосторожным". Но я не согласился, и как мне ни было тяжело — больному и уже тогда женатому, я
продолжал тянуть свою лямку.
Сделавшись присяжным педагогом и покровителем детских приютов, он дослужился до генеральского чина и затеял журнал, которому не придал никакой физиономии, кроме крайнего юдофобства. Слишком экономный, он отвадил от себя всех более талантливых сотрудников и кончил жизнь какого-то почти что Плюшкина писательского мира. Его либерализм так выродился, что, столкнувшись
с ним на рижском штранде (когда он был уже издатель"Наблюдателя"), я ему прямо высказал мое нежелание
продолжать беседу в его духе.
Бывший впоследствии ответственным редактором"Нового времени", Федоров (которого все звали"Эм-пе-фё") перешел в"Библиотеку"
с самой своей первой статейки о французском театре и
продолжал давать некоторое время отчеты и при мне.
Продолжай"Библиотека"существовать и сделайся он у нас главным сотрудником, он стал бы придавать журналу маложелательный оттенок, или мы должны были бы
с ним разойтись, что весьма вероятно, потому что если некоторые мои сотрудники"правели", то я, напротив, все"левел".
Словесность, изящная литература, невзирая на цензуру, все-таки
продолжала дело 60-х годов, и — повторяю — критика не была
с нею на одном уровне.
Необходимо было и
продолжать роман"В путь-дорогу". Он занял еще два целых года, 1863 и 1864, по две книги на год, то есть по двадцати печатных листов ежегодно. Пришлось для выигрыша времени диктовать его и со второй половины 63-го года, и к концу 64-го. Такая быстрая работа возможна была потому, что материал весь сидел в моей голове и памяти: Казань и Дерпт
с прибавкой романических эпизодов из студенческих годов героя.
Во Вторую империю им уже не было такого свободного доступа на подмостки, но мелодрама
продолжала, удерживая свой подвинченно-сентиментальный строй, давать бытовые картинки из разных углов и подполий парижской бедноты
с прибавкою интересной уголовщины.
По-английски я стал учиться еще в Дерпте, студентом, но
с детства меня этому языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я
продолжал упражняться, главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал ту давно известную истину, что читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не то, что вполне понимать всякого англичанина.
Я уже имел повод заметить, что тогда и для всех нас — чужестранцев режим Второй империи вызывал освободительное настроение. Была эмиграция
с такими именами, как В.Гюго, Кине, Луи Блан, Ледрю-Роллен. И парламентская оппозиция, хотя и маленькая числом, все-таки поддерживала надежды демократов и республиканцев. Пресса заметно оживлялась. Прежних тисков уже не было, хотя и
продолжала держаться система «предостережений».
Из их кружка
с тремя позитивистами — Гаррисоном, Крэкрофтом и Бисли — я
продолжал знакомство вплоть до моего отъезда из Лондона, был у Гаррисона и в деревне, где он жил в имении
с своими родителями. Его как писателя я уже оценил и до личного знакомства. Его публицистические и критические этюды и появлялись больше в"Fortnightly".
Мне представлялся очень удачный случай побывать еще раз в Праге — в первый раз я был там также, и я, перед возвращением в Париж, поехал на эти празднества и писал о них в те газеты, куда
продолжал корреспондировать. Туда же отправлялся и П.И.Вейнберг. Я его не видал
с Петербурга,
с 1865 года. Он уже успел тем временем опять"всплыть"и получить место профессора русской литературы в Варшавском университете.
Всего поразительнее было то, что это была, хотя и упраздненная, но все-таки церковь,
с алтарями. И на главном алтаре жены и дочери рабочих преспокойно себе сидели, спустив ноги, как со стола, и в антракты весело болтали. Никак уже нельзя было подумать, что мы в стране, где клерикальный гнет и после Сентябрьской революции 1868 года
продолжал еще чувствоваться всюду. Объяснялось оно тем, что рабочие, сбежавшиеся на эту сходку, принадлежали к республиканской партии и тогда уже были настроены антиклерикально.
С Вырубовым мы
продолжали видаться. Журнал его и Литтре «La philosophic positive» шел себе полегоньку, и по четвергам были у него вечера, куда Литтре являлся неизменно, выпивал одну чашку чаю и удалялся, как только пробьет одиннадцать.
— Бывало, он говорит, говорит без умолку до поздних часов, так что бедная жена его, сидя
с нами, совсем разомлеет. Я распрощаюсь
с ним, он пойдет меня провожать, дорогой завернет в какую-нибудь таверну и там, за стаканом вина или эля,
продолжает говорить
с таким же жаром и блеском.
Писал я
с самого начала кампании почти что ежедневно, но мне сильно не хотелось бросить и роман"Солидные добродетели", и я
продолжал, так сказать,"на биваках"писать его.
Но я, оставаясь"вокруг и около"войны, схватывал разные моменты, характерные для хода событий, начиная
с прирейнской области, Эльзаса
с Лотарингией, и
продолжая теми пунктами Франции, куда я потом попадал.
Работая над книгой моей"Европейский роман", куда я ввел и польскую беллетристику, я еще усиленнее
продолжал эти чтения, даже и за границей, и моим последним чтецом в Ницце,
с которым я специально изучал"Пана Тадеуша", был поляк, доктор, учившийся в России.
После того мы еще довольно долго были
с ним знакомы, и только когда он сделался мне слишком антипатичным своим злоязычием и сплетнями, я разнес его раз на прогулке на Невском в присутствии старика Плещеева, и
с тех пор в течение почти сорока лет я ему не кланялся, а он
продолжал награждать меня своими памфлетами и даже пасквилями.