Неточные совпадения
В основе «философии свободы» лежит деление на два типа мироощущения
и мироотношения — мистический
и магический. Мистика пребывает в сфере свободы, в ней — трансцендентный прорыв из необходимости естества в свободу божественной жизни. Магия еще пребывает в сфере необходимости, не выходит из заколдованности естества. Путь магический во
всех областях легко становится путем человекобожеским. Путь
же мистический должен быть путем богочеловеческим. Философия свободы есть философия богочеловечества.
Все, что я скажу в этой книге, будет дерзающей попыткой сказать «что-то», а не «о чем-то»,
и дерзость свою я оправдываю так
же, как оправдывал ее Хомяков.
Теория Гарнака о том, что догматы были рационализацией христианства, интеллектуализмом, внесением начал греческой философии, опровергается
всей историей Церкви, которая учит, что
все догматы были мистичны
и безумны, опытны
и для разума человеческого антиномичны, ереси
же были рационалистичны, человеческим разумом устраняли антиномичность, были выдумкой человеческой.
И те
же рационалисты не видят рационализма
и интеллектуализма в ограничениях веры разумом
и наукой, в отдании
всего объективного
и реального во власть малого разума.
Но на том
же основании, на котором Кант не признается рационалистом, рационалистами должны быть признаны Эккерт
и Бёме, блаженный Августин
и Скотт Эригена, католики
и православные,
все верующие в Церковь
и все,
все те, кого в истории принято называть мистиками.
Все эти люди отрицали веру своим сознанием, но они верили в разные вещи, часто столь
же невидимые, как
и объекты подлинно религиозной веры.
В теософических течениях нашего времени нельзя не видеть возрождения гностицизма; это
все то
же желание узнать, не поверив, узнать, ни от чего не отрекаясь
и ни к чему не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием.
Но волевые корни позитивизма
и гностицизма те
же — отрицание свободного акта веры, требование, чтобы
все вещи стали видимыми
и тогда лишь опознанными.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого
и целостного, не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде
всего практическую (не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание есть функция жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта
и объекта, на раскрытии того
же разума
и той
же бесконечной жизни в бытии, что
и в познающем.
Но
все же то, что мы называем «знанием»,
и то, что называем «верой», глубоко различается,
и мы старались пролить свет на это различие.
Это
все то
же желание знать невидимые вещи
и неспособность в них верить, отказ от подвига веры.
Для критической гносеологии познание есть
все же дело человеческое,
и потому освобождение от психологизма есть поднятие себя за волосы.
И трансцендентальный человек —
все же человек.
Неужели
же все «есть» только в суждении
и вне суждения ничего нет?
То
же я знаю
и обо
всем объеме бытия, которое не зависит ни от какого суждения, хотя бы от суждения «сознания вообще», как утверждают гносеологи.
Вся культура развивается из культа, это исторически
и научно установлено; культ
же есть объективирование религиозной мистики,
и в нем нет никакой рационализации.
Человек-микрокосм есть столь
же многосложное
и многосоставное бытие, как
и макрокосм, в нем есть
все, от камня до Божества.
Кто из нас не испытывал желания жить одновременно
и в своем отечестве, волнуясь
всеми интересами своей родины,
и в то
же время где-нибудь в Париже, Лондоне или Швейцарии в кругу других, но тоже близких интересов
и людей?
Как ни повреждены
и наше «я»,
и весь мир, орган, связывающий с абсолютным бытием,
все же остается,
и через него дается непосредственное знание.
Откуда
же та иррациональность, греховность бытия, которая рождает
все ограничивающий
и сковывающие категории
и делает наше познание мира болезненным
и неудовлетворяющим?
В природном порядке, в жизни человеческого рода
все подчинено закону тления; каждое поколение съедается поколением последующим, унавоживает своими трупами почву для цветения молодой жизни; каждое человеческое лицо превращается в средство для новых человеческих лиц, которых ждет та
же участь; каждое лицо рождает будущее
и умирает в акте рождения, распадается в плохой бесконечности.
И живет человеческий род,
весь отравленный этим трупным ядом своих предшественников,
всех предыдущих поколений,
всех человеческих лиц, так
же жаждавших полноты жизни
и совершенства; живет человек безумной мечтой победить смерть рождением, а не вечной жизнью, победить ужас прошлого
и настоящего счастьем будущего, для которого не сохранится ни один живой элемент прошлого.
Конец мировой трагедии так
же предвечно дан, как
и ее начало; само время
и все, что в нем протекает, есть лишь один из актов трагедии, болезнь бытия в момент его странствования.
Болезнь эта прежде
всего выразилась в том, что
все стало временным, т. е. исчезающим
и возникающим, умирающим
и рождающимся;
все стало пространственным
и отчужденным в своих частях, тесным
и далеким, требующим того
же времени для охватывания полноты бытия; стало материальным, т. е. тяжелым, подчиненным необходимости;
все стало ограниченным
и относительным; третье стало исключаться, ничто уже не может быть разом А
и не-А, бытие стало бессмысленно логичным.
Само противоположение субъекта
и объекта, самоубийственное рационализирование
всего живого в познании есть, как мы видели, результат того
же заболевания бытия, которое превратило его во временное, пространственное, материальное
и логическое.
Идея
же греха
и вытекающей из него болезненности бытия дана нам до
всех категорий, до всякого рационализирования, до самого противоположения субъекта объекту; она переживается вне времени
и пространства, вне законов логики, вне этого мира, данного рациональному сознанию.
Отпавший от Бога мир
все же сохранил с Ним мистическую связь, хотя
и поврежденную.
Эпоха не только самая аскетическая, но
и самая чувственная, отрицавшая сладострастье земное
и утверждавшая сладострастье небесное, одинаково породившая идеал монаха
и идеал рыцаря, феодальную анархию
и Священную Римскую империю, мироотрицание церкви
и миродержавство той
же церкви, аскетический подвиг монашества
и рыцарский культ прекрасной дамы, — эпоха эта обострила дуализм во
всех сферах бытия
и поставила перед грядущим человечеством неразрешенные проблемы: прежде
всего проблему введения
всей действительности в ограду церкви, превращения человеческой жизни в теократию.
Раньше обоготворяли человека-папу
и человека-цезаря
и этим изменяли Богу, потом стали обоготворять
всех людей, человечество, народную волю, изменяли Богу во имя той
же человеческой власти — народовластия.
Старые гностики —
все же рационалисты, хотя
и с богатой, творческой фантазией, не могли постигнуть тайны преосуществления, которое распространяется
и на
весь материальный мир.
Всякая оккультная школа направлена лишь на частное, преследует лишь частные цели, подобно отдельным монашеским орденам или отдельным областям знания; когда
же мнит себя
всем, т. е. Церковью, тогда впадает в демонический рационализм
и вырождается в шарлатанизм.
В хилиазме (не еврейском, а подлинно христианском) скрыта
все та
же основная тайна христианства — тайна соединения
и претворения одного мира в другой.
Все великие творцы в истории человечества — такие
же участники в Божьем деле, в творчестве нового Космоса, как
и святые
и подвижники.
Неточные совпадения
Подсмотри в щелку
и узнай
все,
и глаза какие: черные или нет,
и сию
же минуту возвращайся назад, слышишь?
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то
же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой
же, теперь
же я задам перцу
всем этим охотникам подавать просьбы
и доносы. Эй, кто там?
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как
же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
О! я шутить не люблю. Я им
всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю
всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра
же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается
и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)