Неточные совпадения
Уже можно предвидеть, что в результате этой войны Россия в
такой же мере станет окончательно Европой, в
какой Европа признает духовное влияние России на свою внутреннюю жизнь.
Творчество русского духа
так же двоится,
как и русское историческое бытие.
Лик Достоевского
так же двоится,
как и лик самой России, и вызывает чувства противоположные.
Славянофилы и Достоевский —
такие же в сущности анархисты,
как и Михаил Бакунин или Кропоткин.
Такие идеологи государственности,
как Катков или Чичерин, всегда казались не русскими, какими-то иностранцами на русской почве,
как иностранной, не русской всегда казалась бюрократия, занимавшаяся государственными делами — не русским занятием.
Никакая философия истории, славянофильская или западническая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал
такую огромную и могущественную государственность, почему самый анархический народ
так покорен бюрократии, почему свободный духом народ
как будто бы не хочет свободной жизни?
И
как ни поверхностны,
как ни банальны были космополитические доктрины интеллигенции, в них все-таки хоть искаженно, но отражался сверхнациональный, всечеловеческий дух русского народа.
Достоевский прямо провозгласил, что русский человек — всечеловек, что дух России — вселенский дух, и миссию России он понимал не
так,
как ее понимают националисты.
Сверхнационализм, универсализм —
такое же существенное свойство русского национального духа,
как и безгосударственность, анархизм.
Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе был провозвестником
такой дерзновенной и бесконечной свободы во Христе,
какой никто еще в мире не решался утверждать.
Эти люди странно понимают взаимное примирение и воссоединение враждующих партий и направлений,
так понимают,
как понимают католики соединение церквей, т. е. исключительно присоединение к одной стороне, на которой вся полнота истины.
Народ и государственность в ослепительно талантливой литературе Розанова
так же отличается от народа и государственности в жизни,
как прекраснодушная война его книги отличается от трагической войны, которая идет на берегах Вислы и на Карпатах.
Но он
так же не может противиться наплыву героизма,
как не может противиться разгрому германского посольства, которое старается защитить.
Обоготворение войны
так же недопустимо,
как недопустимо обоготворение революции или государственности.
Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем не произошло никакого переворота, что он остался
таким же язычником, беззащитным против смерти,
как и всегда был, столь же полярно противоположным всему Христову.
Православие
так же нужно Розанову для русского стиля,
как самовар и блины.
Привычные категории мысли русской интеллигенции оказались совершенно непригодны для суждения о
таких грандиозных событиях,
как нынешняя мировая война.
Исторические инстинкты и историческое сознание у русских интеллигентов почти
так же слабы,
как у женщин, которые почти совершенно лишены возможности стать на точку зрения историческую и признать ценности исторические.
М. Горький пишет
таким тоном,
как будто делает открытие.
Ни один народ не доходил до
такого самоотрицания,
как мы, русские.
А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре
так,
как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность.
О разложении европейской буржуазии в то время
так же нелепо говорить,
как нелепо говорить о разложении буржуазии в наше время в России, когда она еще в начале своего развития.
Такие направления наши,
как славянофильство и народничество, относились с особенным уважением и вниманием к народной жизни и по-разному стремились опереться на самые недра земли русской.
Это совершенно
так же,
как на Западе нет западничества.
Высококультурный слой может быть
так же народен,
как и глубинный подземный слой народной жизни.
И в глубине я — культурный человек —
такой же народ,
как и русский мужик, и мне легко общаться с этим мужиком духовно.
Если бюрократически-абсолютистская централизация и централизация революционно-якобинская вообще опасны для здорового народного развития, то еще более опасны они в
такой колоссальной и таинственной стране,
как Россия.
В России повсеместно должна начаться разработка ее недр,
как духовных,
так и материальных.
Образ космоса
так же отсутствует в космополитическом сознании,
как и образ нации.
Но по природе своей национализм партикулярен, он всегда частный, сами его отрицания и истребления
так же мало претендуют на вселенскость,
как биологическая борьба индивидуальностей в мире животном.
Это было в нашем расколе, в мистическом сектантстве и у
такого русского национального гения,
как Достоевский, и этим окрашены наши религиозно-философские искания.
У наших националистов официальной марки,
как старой формации,
так и новейшей западной формации, уж во всяком случае меньше русского мессианского духа, чем у иных сектантов или иных анархистов, людей темных по своему сознанию, но истинно русских по своей стихии.
И русский империализм,
как всемирно-исторический факт, не был еще достаточно осознан и не был сопоставлен с
так называемой националистической политикой.
Могущественнейшее чувство, вызванное мировой войной, можно выразить
так: конец Европы,
как монополиста культуры,
как замкнутой провинции земного шара, претендующей быть вселенной.
Она приводит Восток и Запад в
такое близкое соприкосновение,
какого не знала еще история.
И все-таки нельзя отрицать значения империализма,
как выхода за пределы Европы и чисто европейской цивилизации, нельзя отрицать его внешней, материальной, географической миссии.
Такие русские национальные идеологии,
как славянофильство, оправдывали провинциально-замкнутое, а не мировое бытие России.
Шаблоны западнической мысли
так же не пригодны для постижения смысла мировых событий,
как и шаблоны старославянской мысли.
Вронский давно предсказал мировую войну в
таком почти виде,
как она сейчас происходит, столкновение славянского мира с германским и неизбежность единения Польши с Россией в ее борьбе с Германией (см. его «Le destin de la France, de l’Allemagne et de la Russie comme Proĺеgomenes du Messianisme»).
И
такие катастрофы,
как мировая война, заставляют очнуться, принуждают к расширению кругозора.
Обнаруживается несостоятельность
таких рациональных утопий,
как вечный мир в этом злом природном мире,
как безгосударственная анархическая свобода в этом мире необходимости,
как всемирное социальное братство и равенство в этом мире раздора и вражды.
На более глубокую почву должна быть поставлена та истина, что величайшие достижения человеческой общественности связаны с творческой властью человека над природой, т. е. с творчески-активным обращением к космической жизни,
как в познании,
так и в действии.
XX век выдвинет
такие космические задачи в сфере творческого труда над природой, в области производства и техники, о
каких XIX век со всеми своими открытиями не мог и мечтать, не мог и подозревать.
Нигде нет
такой погони за наживой, за жизненным успехом,
такого культа богатства и
такого презрения к бедности,
как у парижан.
Эта Франция совсем не
так легкомысленна,
как это кажется при поверхностном с ней знакомстве.
И никто не кажется
таким чужим и непонятным,
как свой, близкий.
Россия выросла в колосса,
как государственного,
так и духовного, и давно уже раздувание польской опасности,
как и опасности католической, постыдно и обидно для достоинства русского народа.
Он
так же хорошо все организует в гносеологии и методологии,
как и в технике и промышленности.
Немецкая гносеология есть
такая же муштровка,
как и немецкий империализм.
Личность заслонена
такими «частными» вещами,
как пеленки и онучи.