Неточные совпадения
Это
не будет и автобиографией в обычном смысле слова, рассказывающей о моей жизни в хронологическом порядке.
Воспоминание о прошлом никогда
не может
быть пассивным,
не может
быть точным воспроизведением и вызывает к себе подозрительное отношение.
В ней
не все правда, в ней
есть и творчество поэта.
В книге, написанной мной о себе,
не будет выдумки, но
будет философское познание и осмысливание меня самого и моей жизни.
Это философское познание и осмысливание
не есть память о бывшем, это
есть творческий акт, совершаемый в мгновении настоящего.
Если бы я писал дневник, то, вероятно, постоянно записывал в него слова: «Мне
было это чуждо, я ни с чем
не чувствовал слияния, опять, опять тоска по иному, по трансцендентному».
Я пережил три войны, из которых две могут
быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс начала ХХ века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое
не кончено.
И вместе с тем я никогда
не был человеком политическим.
Я
не только
не был равнодушен к социальным вопросам, но и очень болел ими, у меня
было «гражданское» чувство, но в сущности, в более глубоком смысле, я
был асоциален, я никогда
не был «общественником».
В ней
есть воспоминания, но
не это самое главное.
Думая о своей жизни, я прихожу к тому заключению, что моя жизнь
не была жизнью метафизика в обычном смысле слова.
Я искал истины, но жизнь моя
не была мудрой, в ней
не господствовал разум, в ней
было слишком много иррационального и нецелесообразного.
Марсель Пруст, посвятивший все свое творчество проблеме времени, говорит в завершительной своей книге Le temps retrouvé: «J’avais trop expérimenté l’impossibilité d’atteindre dans la réalité ce qui était au fond moi-même» [«Я никогда
не достигал в реальности того, что
было в глубине меня» (фр.).].
У меня никогда
не было чувства происхождения от отца и матери, я никогда
не ощущал, что родился от родителей.
Но ошибочно
было бы думать, что я
не любил своих родителей.
Предмет влюбленности должен
быть далеким, трансцендентным,
не похожим на меня.
У него
не было никакой склонности делать карьеру, и он даже отказался от чина, который ему полагался за то, что более двадцати пяти лет он
был почетным мировым судьей.
В сущности, мать всегда
была более француженка, чем русская, она получила французское воспитание, в ранней молодости жила в Париже, писала письма исключительно по-французски и никогда
не научилась писать грамотно по-русски,
будучи православной по рождению, она чувствовала себя более католичкой и всегда молилась по французскому католическому молитвеннику своей матери.
Это уже
был мир несколько иной, чем Печерск, мир дворянский и чиновничий, более тронутый современной цивилизацией, мир, склонный к веселью, которого Печерск
не допускал.
Если глубина духа и высшие достижения личности ничего наследственного в себе
не заключают, то в душевных и душевно-телесных свойствах
есть много наследственного.
Будучи социал-демократом и занимаясь революционной деятельностью, я, в сущности, никогда
не вышел окончательно из положения человека, принадлежащего к привилегированному, аристократическому миру.
Никакой связи с этой собственностью
не было.
Брат
был человек очень одаренный, хотя совсем в другом направлении, чем я, очень добрый, но нервно больной, бесхарактерный и очень несчастный,
не сумевший реализовать своих дарований в жизни.
На окраине Белой Церкви
была Александрия, летний дворец Браницких, с одним из лучших парков
не только России, но и Европы.
Но я никогда
не любил этого мира и еще в детстве
был в оппозиции.
Когда я,
будучи марксистом, сидел в салоне Браницкой, то
не предполагал, что из марксизма могут произойти такие плоды.
Моя тетя что-то вязала для императрицы Марии Федоровны, c которой
была близка, и в то же время презирала русских монархистов и даже главных деятелей
не пускала к себе в дом.
Я
не любил корпуса,
не любил военщины, все мне
было не мило.
Психологически я себе объясняю, почему я всегда
был неспособным учеником, несмотря на очень раннее мое умственное развитие и на чтение книг, которых в моем возрасте никто
не читал.
Мои способности обнаруживались лишь тогда, когда умственный процесс шел от меня, когда я
был в активном и творческом состоянии, и я
не мог обнаружить способностей, когда нужно
было пассивное усвоение и запоминание, когда процесс шел извне ко мне.
Во мне
не было ничего педагогического.
Будучи кадетом, я с завистью смотрел на студентов, потому что они занимались интеллектуальными вопросами, а
не маршировкой.
Настоящего таланта у меня, наверное,
не было,
были способности.
Со мной
не очень приятно
было играть в карты, потому что я мог прийти в настоящее бешенство против моего партнера.
У меня никогда
не было особенно страха смерти, это
не моя черта.
Мне кажется, что я
не боюсь
быть убитым пулей или бомбой.
У него
были способности, которых
не было у меня,
была изумительная память, дар к математике и языкам.
Он писал стихи даже по-немецки, но
не было никакой склонности к философии.
Вероятно, из гордости я себя держал так, чтобы
не было и поводов для наказания.
В детстве я никогда
не капризничал и
не плакал, мне
были мало свойственны и детские шалости.
Я всегда
был педантически аккуратен, любил порядок в распределении дня,
не выносил ни малейшего нарушения порядка на моем письменном столе.
В России
не было настоящих аристократических традиций.
Человек огромного самомнения может себя чувствовать слитым с окружающим миром,
быть очень социализированным и иметь уверенность, что в этом мире, совсем ему
не чуждом, он может играть большую роль и занимать высокое положение.
В обыденной жизни я
был скорее робок, неумел,
не самоуверен и
был мужествен и храбр лишь когда речь шла об идейной борьбе или в минуты серьезной опасности.
Я люблю
не только красивое в окружающем мире, но и сам хотел
быть красивым.
Я бы
не мог написать романа, хотя у меня
есть свойства, необходимые беллетристу.
Я полон тем для романов, и в моей восприимчивости (
не изобразительности)
есть элемент художественный.
У меня
не было романтического отношения к действительности, наоборот,
было очень реалистическое, у меня
было романтическое отношение к мечте, противоположной действительности.
Мне еще близко то, что сказал о себе вообще
не близкий мне Морис Баррес: «Mon évolution ne fut jamais une course vers quelque chose, mais une fuite vers ailleurs» [«Мое развитие никогда
не определялось стремлением к чему-то конкретно, а всегда
было направлено за его пределы, к другому» (фр.).].
Впрочем,
не точно
было бы сказать, что я
не люблю жизни.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то
есть не двести, а четыреста, — я
не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно
было восемьсот.
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я
не ем? Отчего же я, черт возьми,
не могу так же? Разве они
не такие же проезжающие, как и я?