Неточные совпадения
У нее вчера вечером
было только шесть временных гостей, но на ночь с ней никто
не остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась одна, совсем одна, на широкой постели.
Пьют кофе с жирными топлеными сливками, околоточный — с бенедиктином. Но он, собственно,
не пьет, а только делает вид, что делает одолжение.
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше
не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше
не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать
не хочет. Ну, я ему еще покажу!
Зоя, которая уже кончила играть и только что хотела зевнуть, теперь никак
не может раззеваться. Ей хочется
не то сердиться,
не то смеяться. У ней
есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай,
не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни, что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер, то он всегда
ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
И она невозмутимо продолжает
есть и после обеда чувствует себя сонной, как удав, громко рыгает,
пьет воду, икает и украдкой, если никто
не видит, крестит себе рот по старой привычке.
Пока
не было гостей, он с Исай Саввичем потихоньку разучивали «pas d'Espagne» [Падеспань (франц.)] — танец, начинавший входить в то время в моду.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он
был в консерватории и шел все время первым учеником, но так как он еврей и к тому же заболел глазами, то ему
не удалось окончить курса.
Несмотря на то, что большинство женщин испытывало к мужчинам, за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет,
не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного,
не удивит ли гость своей щедростью,
не будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего
не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и
не найдя образа, нисколько
не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
И — как это ни чудовищно —
не было в этот час ни одной девицы во всем заведении, которая
не почувствовала бы зависти к толстой Катьке и
не испытала бы жуткого, терпкого, головокружительного любопытства.
Катька ничего
не могла рассказать — «мужчина как мужчина, как все мужчины», — говорила она со спокойным недоумением, но когда узнала, кто
был ее гостем, то вдруг расплакалась, сама
не зная почему.
— А ничего. Никаких улик
не было.
Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений
не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот раз Дуньку
не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук
не уйдет.
Будет ей амба!
Живого места на мне
не было, вся в синяках ходила.
Не на что
было десятка папирос купить.
Ей давно бы нужно
быть не в доме терпимости, а в психиатрической лечебнице из-за мучительного нервного недуга, заставляющего ее исступленно, с болезненной жадностью отдаваться каждому мужчине, даже самому противному, который бы ее ни выбрал.
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя
не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты
будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. —
Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты!
Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты!
—
Не знаю, какой-то совсем незнакомый, — говорит она вполголоса. — Никогда у нас
не был. Какой-то папашка, толстый, в золотых очках и в форме.
Говорить
было совсем
не о чем; кроме того, равнодушная назойливость Любы раздражала его.
Одну минуту он совсем уж
было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и
не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно
не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других.
Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности
не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к себе экономку.
Они
были шумны, веселы, но даже и здесь, в публичном доме,
не прекращали своих мелочных счетов и разговоров об открытых и закрытых бенефисах, о хозяевах, о женах хозяев.
Они хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю
не решились зайти, так как там
было слишком для них шикарно.
Он знал, что Сонька
была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем
не менее любовь
была выше всего.
Но чаще всего у него
не было денег, и он просиживал около своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом, то он незаметно, стараясь
не обращать на себя общего внимания и
не поворачивая головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров
было мученическое, но кроткое выражение.
И Мишка-певец, который вовсе
не был певцом, а владельцем аптекарского склада, сейчас же, как вошел, запел вибрирующим, пресекающимся, козлиным голосом...
Но приват-доцент Ярченко уперся и казался по-настоящему рассерженным, хотя,
быть может, он и сам
не знал, что пряталось у него в каком-нибудь темном закоулке души
Товарищи никогда
не могли постигнуть, где он находил время для занятий наукой, но тем
не менее все экзамены и очередные работы он сдавал отлично и с первого курса
был на виду у профессоров.
Я вам, господа,
не смею, конечно, подавать советов и учить вас, но надо
быть последовательными.
Совершенно добровольно, ничуть
не нуждаясь в деньгах, он прослужил один год клерком у нотариуса, другой — письмоводителем у мирового судьи, а весь прошлый год,
будучи на последнем курсе, вел в местной газете хронику городской управы и нес скромную обязанность помощника секретаря в управлении синдиката сахарозаводчиков.
— Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать…
Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там
выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы ничего больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
Все
были сыты, и никому
не хотелось ни
пить, ни закусывать.
И у каждого
было стремление довести себя через опьянение до того туманного и радужного состояния, когда всё — все равно и когда голова
не знает, что делают руки и ноги и что болтает язык.
И, должно
быть,
не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него
не засиживался, а так только заезжали мимоходом, на перепутье.
— Позвольте, позвольте, ведь я же с вами немного знаком, хотя и заочно.
Не вы ли
были в университете, когда профессор Приклонский защищал докторскую диссертацию?
— Ах, это очень приятно, — мило улыбнулся Ярченко и для чего-то еще раз крепко пожал Платонову руку. — Я читал потом ваш отчет: очень точно, обстоятельно и ловко составлено…
Не будете ли добры?.. За ваше здоровье!
— Если я вам
не в тягость, я
буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— Ну, уж это, господа, свинство! — говорил ворчливо Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны. — Если уж поехали, то по крайности надо
было ехать в приличный, а
не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто и светло.
— Так, так, так, Гаврила Петрович.
Будем продолжать в том же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь. — Простите,
не понимаю этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по мне все равно; идемте.
— Толстенький! — ластилась одетая жокеем Вера к приват-доценту, карабкаясь к нему на колени, — у меня
есть подруга одна, только она больная и
не может выходить в залу. Я ей снесу яблок и шоколаду? Позволяешь?
Такая навязчивость входила в круг их негласных обязанностей. Между девушками существовало даже какое-то вздорное, детское, странное соревнование в умении «высадить гостя из денег», — странное потому, что они
не получали от этого никакого барыша, кроме разве некоторого благоволения экономки или одобрительного слова хозяйки. Но в их мелочной, однообразной, привычно-праздной жизни
было вообще много полуребяческой, полуистерической игры.
— А вы что же
не пьете? — обратился Ярченко к репортеру Платонову. — Позвольте… Я
не ошибаюсь? Сергей Иванович, кажется?
— Ничего нет почетного в том, что я могу
пить как лошадь и никогда
не пьянею, но зато я ни с кем и
не ссорюсь и никого
не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
Это еще ничего, что он
был не из своего стада.
А в Платонове
не только
не было этого привычного виляния хвостом перед молодежью, но, наоборот, чувствовалось какое-то рассеянное, спокойное и вежливое равнодушие.
«Кот!» — злобно решил
было про себя Собашников, но и сам себе
не поверил: уж очень
был некрасив и небрежно одет репортер и, кроме того, держал себя с большим достоинством.
— Миленький, хорошенький, вы бы лучше этого господина
не трогали. Ей-богу, для вас же
будет лучше.
И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой
будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни
не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то — вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
Копошусь я над этой ерундой, и вдруг мне в голову приходит самая удивительная простая мысль, что гораздо проще и скорее завязать узлом — ведь все равно никто развязывать
не будет.