Неточные совпадения
Не захотелось сестрицей ей
быть, а дочерью Волгиной.
Молодые ребята приуставши сели: мед, хлеб-соль
поели, «старики-де
не узнают».
В даль они
не забирались, чтоб середи враждебных племен
быть наготове на всякий случай, друг ко дружке поближе.
И потому еще, может
быть, любят чужеродцы родные леса, что в старину,
не имея ни городов, ни крепостей, долго в недоступных дебрях отстаивали они свою волюшку, сперва от татар, потом от русских людей…
Силен, могуч, властен и грозен
был царь Иван Васильевич, а медвежатников извести
не мог — изводил их саксонский король, а вконец погубило заведенное недавно общество покровительства всяким животным, опричь человека.
Нипочем бы это
было медвежатникам — русская земля длинна, широка,
не клином сошлась,
есть где лесному боярину разгуляться, потешиться.
Чуть
не по всем нагорным селеньям каждый крестьянин хоть самую пустую торговлю ведет: кто хлебом, кто мясом по базарам переторговывает, кто за рыбой в Саратов ездит да зимой по деревням ее продает, кто сбирает тряпье, овчины, шерсть, иной строевой лес с Унжи да с Немды гонят;
есть и «напольные мясники», что кошек да собак бьют да шкурки их скорнякам продают.
Много разного вздору говорено
было, а истинной правды никто допытаться
не мог.
И
не было на Андрея Родивоныча ни суда, ни расправы;
не только в Питере, в соседней Москве
не знали про дела его…
С Потемкиным Поташов сроду
не видался, а
был в дружеской переписке и в безграмотных письмах своих «братцем» его называл.
Через Потемкина выпросил Андрей Родивоныч дозволенье гусаров при себе держать. Семнадцать человек их
было, ростом каждый чуть
не в сажень, за старшого
был у них польский полонянник, конфедерат Язвинский. И те гусары зá пояс заткнули удáлую вольницу, что исстари разбои держала в лесах Муромских. Барыню ль какую, барышню, поповну, купецкую дочку выкрасть да к Андрею Родивонычу предоставить — их взять. И тех гусаров все боялись пуще огня, пуще полымя.
Медные деньги переливать тоже
не стать
была гусарам, ходившим в мундирах службы ее императорского величества.
Был у него на руках мешок с золотом,
не успел его передать Поташову, когда смерть застигла властного барина…
Изо многих городов гостей наехало, люди все богатые, первостатейные, пирам конца
не было.
Грустил по брате Марко Данилыч; грустила и его молодая жена Олена Петровна, тяжело ей
было глядеть на подругу, что,
не видав брачного венца, овдовела.
— Матерью Дуне
буду я, — сказала она. — Бога создателя ставлю тебе во свидетели, что, сколько смогу, заменю ей тебя… Но замуж никогда
не посягну — земной жених до дня воскресенья в пучине морской почивает, небесный царит над вселенной… Третьего нет и
не будет.
— Господи!.. Царю Небесный, милостивый!.. — глядя на дочку, с трудом шептала умиравшая. — Даруй ей, Господи,
быть всегда радостной… даруй ей, Господи…
не знавать большой кручины…
Каждый год
не по одному разу сплывал он в Астрахань на рыбные промыслá, а в уездном городке, где поселился отец его, построил большой каменный дом, такой, что и в губернском городе
был бы
не из последних…
И
не было из них ни единого, кто бы за Дуню в огонь и в воду
не пошел бы.
Удивлялись вдовице все знавшие ее, но
были и прокаженные совестью, что,
не веря чистым побужденьям, на подви́жную жизнь ее метали грязными сплетнями.
Никто, кроме самого Марка Данилыча,
не знал, что покойница Олена Петровна на смертном одре молила подругу выйти за него замуж и
быть матерью Дуне.
Как можно
было поверить, что молодая бедная девушка
не захотела стать полноправной хозяйкой в доме такого богача?..
И никто тем сплетням
не был так рад, как свахоньки, что неудачно предлагали невест Марку Данилычу.
Недобрых слухов до Марка Данилыча никто довести
не смел. Человек
был крутой, властный —
не ровен час, добром от него
не отделаешься. Но дошли, добежали те слухи до Дарьи Сергевны.
Не было у ней постоянного жилища — где день, где ночь привитала.
Ничего, сударыня,
не купила, как
есть ничего — соленый судак четыре да пять копеек, топленое масло четырнадцать, грешнева мука полтинник.
Не стерпела я, Сергевнушка, выругала ее, так выругала, что надолго ей памятно
будет.
Разница между ними в том только
была, что благородная приживалка водилась с одними благородными, с купцами да с достаточными людьми из мещанства, а Анисья Терентьевна с чиновными людьми вовсе
не зналась, держась только купечества да мещанства…
Потому Красноглазихе в старообрядских домах и
было больше доверия, чем прощелыге Ольге Панфиловне, что, ходя по раскольникам из-за подарков, прикидывалась верующею в «спасительность старенькой веры» и уверяла, что только по своему благородству
не может открыто войти в «ограду спасения» и потому и живет «никодимски».
У Анисьи Терентьевны
были еще два промысла; Ольге Панфиловне, как церковнице, они
были не с руки.
Все в мире растлено его прелестью: земля осквернена вглубь на тридцать сажен, реки, озера, источники нечисты от его тлетворного дыханья; потому и нельзя ни
пить, ни
есть ничего,
не освятив наперед брашна иль питья особой молитвой.
Мастериц из поповщинского согласа во всем городе ни одной
не было, а Красноглазиха
была в славе, потому и рассчитывала на Дуню.
— На первый раз
будет с тебя, моя грамотница. Сам-от учить я
не горазд, да мне же и некогда… Самому хотелось только почин положить, учить тебя станет тетя Дарья Сергевна. Слушайся ее да учись хорошенько — гостинца привезу.
Улыбнулась Дуня, припала личиком к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно мукá, побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и запрыгали… Прости-прощай, новенький домик с полным хозяйством!.. Прости-прощай, капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских делах мастерица виду
не подала, что у ней нá сердце. Скрепя досаду, зачала
было выхвалять перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая девочка понятливая, да такая умная.
Дарью Сергевну главной злодейкой своей она почитала за то, что перебила у ней прибыльную ученицу, какой досель
не бывало и вперед
не будет.
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и,
была б ее воля,
не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя
было идти наперекор обычаям, а по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому, как сметана ко щам, как масло к каше, — радушно принимаются такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.
И посмотрела же я на ихне житье-бытье: беднота-то какая, нищета-то, печь
не топлена, мерзнут в избе-то; а шабры говорят — по троим-де суткам
не пьют,
не едят.
— Да
не все ль равно? — молвила
было Дарья Сергевна.
— Эк к чему применила!.. — начала
было Дарья Сергевна, но мастерица и договорить ей
не дала.
— Пожурю! Лаской! — с насмешкой передразнила ее Анисья Терентьевна. —
Не так, сударыня моя,
не так… Что про это писано?.. А?..
Не знаешь? Слушай-ка, что: «
Не ослабляй, бия младенца, аще бо лозою биеши его —
не умрет, но здравее
будет, ты бо, бия его по телу, душу его избавляешь от смерти; дщерь ли имаши — положи на ню грозу свою и соблюдеши ю от телесных, да
не свою волю приемши, в неразумии проку́дит девство свое». Так-то, сударыня моя, так-то, Дарья Сергевна.
— Ну уж этого никогда
не будет, — вспыхнула Дарья Сергевна. — Да и Марко Данилыч пальцем тронуть ее
не позволит.
Спохватилась мастерица, что этак, пожалуй, и гостинца
не будет, тотчас понизила голос, заговорила мягко, льстиво, угодливо. Затаенной язвительности больше
не было слышно в ее речах, зазвучали они будто сердечным участьем.
Перво-наперво — неверная, у попов у церковных, да у дьяконов хлеб
ест, всяко скоблено рыло, всякого табашника и щепотника за добрых людей почитает, второ дело смотница, такая смотница, что
не приведи Господи.
Только на самое себя сплеток
не плетет, а то на всех, на всех, что ни
есть на свете людей…
Горе, коль
есть его с кем размыкать, — еще
не горе, а только полгоря.
— Ну нет, Марко Данилыч, за это я взяться
не могу, сама мало обучена, — возразила Дарья Сергевна. — Конечно, что знаю, все передам Дунюшке, только этого
будет ей мало… Она же девочка острая, разумная,
не по годам понятливая — через год либо через полтора сама
будет знать все, что знаю я, — тогда-то что ж у нас
будет?
— А в позапрошлом году, помните, как на Троицу по «Общей минеи» стала
было службу справлять да из Пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с ней! — улыбаясь, сказала Дарья Сергевна. — К тому ж и то надо взять, Марко Данилыч,
не нашего ведь она согласу…
— Это еще
не беда, — заметил Смолокуров. — Разница меж нами
не великая — та же стара вера, что у них, что у нас. Попов только нет у них, так ведь и у нас
были да сплыли.
— Оченно бы это хорошо
было, Марко Данилыч, — обрадовалась Дарья Сергевна. — Тогда бы настоящая у вас служба
была. Все бы нашего согласу благодарны вам остались. Можно бы старицу позвать да хоть одну белицу для пения… Старица-то бы в соборную мантию облеклась, белица-то демеством бы Пасху пропела… Как бы это хорошо
было! Настоящий бы праздник тогда!.. Вот и Дунюшка подросла, а заправской Божьей службы еще и
не слыхивала, а тут поглядела бы, хорошохонько помолилась бы. Послушала бы певицу…
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся
были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег
не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на
есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и
есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то
не знаю к кому.