Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников
не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова
была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужа́нина.
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом
не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка
есть, что с печки уж лет пяток
не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
Заволжанин без горячего спать
не ложится, по воскресным дням хлебает мясное, изба у него пятистенная, печь с трубой; о черных избах да соломенных крышах он только слыхал, что
есть такие где-то «на Горах» [«Горами» зовут правую сторону Волги.].
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему
не нажить; и за Волгой
не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним
не стоят. Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!..
Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки
напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Один из самых крупных тысячников жил за Волгой в деревне Осиповке. Звали его Патапом Максимычем, прозывали Чапуриным. И отец так звался и дедушка. За Волгой и у крестьян родовые прозванья ведутся, и даже свои родословные
есть, хотя ни в шестых, ни в других книгах они и
не писаны. Край старорусский, кондовый, коренной, там родословные прозвища встарь бывали и теперь в обиходе.
В песчаных ложах заволжских речек воды круглый год вдосталь;
есть такие, что зимой
не мерзнут: летом в них вода студеная, рука
не терпит, зимой пар от нее.
Была своя красильня посуду красить, на пять печей; чуть
не круглый год дело делала.
Денег в мошне у него никто
не считал, а намолвка в народе ходила, что
не одна сотня тысяч
есть у него.
Говаривал подчас приятелям: «Рад бы бросил окаянные эти подряды, да больно уж я затянулся; а помирать Бог приведет, крепко-накрепко дочерям закажу, ни впредь, ни после с казной
не вязались бы, а то
не будь на них родительского моего благословения».
И то льстило Патапу Максимычу, что после родителя
был он попечителем городецкой часовни, да
не таким, что только по книгам значатся, для видимости полиции, а «истовым», коренным.
Отец тысячник выдаст замуж в дома богатые,
не у квашни стоять,
не у печки девицам возиться, на то
будут работницы; оттого на белой работе да на книгах больше они и сидели.
Настя с Парашей, воротясь к отцу, к матери, расположились в светлицах своих, а разукрасить их отец
не поскупился. Вечерком, как они убрались, пришел к дочерям Патап Максимыч поглядеть на их новоселье и взял рукописную тетрадку, лежавшую у Насти на столике. Тут
были «Стихи об Иоасафе царевиче», «Об Алексее Божьем человеке», «Древян гроб сосновый» и рядом с этой пса́льмой «Похвала пустыне». Она начиналась словами...
—
Не про озорство говорю, — сказал Патап Максимыч, — а про то, что девки на возрасте, стало
быть, от греха на вершок.
— Что ты, Максимыч! Бога
не боишься, про родных дочерей что говоришь! И в головоньку им такого мотыжничества
не приходило; птенчики еще, как
есть слетышки!
Поспорь эдак Аксинья Захаровна с сожителем о мирском,
был бы ей окрик, пожалуй, и волосник бы у ней Патап Максимыч поправил. А насчет скитов да лесов и всего эдакого духовного — статья иная, тут
не муж, а жена голова. Тут Аксиньина воля; за хульные словеса может и лестовкой мужа отстегать.
Стары старухи и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и такую думу держали: «Батюшка Микола милостливый, как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы пал на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь нам уродилось!» Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит: у того конь весь год
не будет хромать и
не случится с ним иной болести.
Но, веря своей примете, мужики
не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались средь дворов в навозе, глядя,
не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям
было теплее.
— Тем и лучше, что хорошего отца дочери, — сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с теми
не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню
будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то
не в пример
будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
— О, чтоб вас тут, непутные!.. — вздрогнув от первых звуков песни, заворчала Аксинья Захаровна, хоть величанье дочерей и
было ей по сердцу. По старому обычаю, это
не малый почет. — О, чтоб вас тут!.. И свят вечер
не почитают, греховодники! Вечор нечистого из деревни гоняли, сегодня опять за песни… Страху-то нет на вас, окаянные!
Пьяный голос слышен
был у ворот. Кто-то стучался. Сбежав в подклет, Аксинья Захаровна наказывала работникам
не пускать на двор Микешку.
Аксинья Захаровна с дочерьми и канонница Евпраксия с утра
не ели, дожидаясь святой воды. Положили начал, прочитали тропарь и, налив в чайную чашку воды, испили понемножку. После того Евпраксия, еще три раза перекрестясь, взяла бурак и понесла в моленну.
— Из Москвы, из Хвалыни, из Казани пишут про епископа, что как
есть совсем правильный, — молвил Патап Максимыч. — Все мои покупатели ему последуют.
Не ссориться с ними из-за таких пустяков… Как они, так и мы. А что
есть у иных сумнение, так это правда, точно
есть. И в Городце
не хотят Матвея в часовню пускать, зазорен, дескать, за деньги что хочешь сделает. Про епископа Софрония тоже толкуют… Кто их разберет?.. Ну их к Богу — чайку бы поскорей.
— Свежего купим. Гости хорошие, надо, чтоб все по гостям
было. Таковы у нас с тобой, Аксинья,
будут гости, что
не токмо цветочного чаю, детища родного для них
не пожалею. Любую девку отдам! Вот оно как!
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь
не справиться, славы много; одно то, что «волком»
был; все знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему на полушку.
А Никифор, как
не пьет, золото.
У Аксиньи руки опустились. Жаль ей
было расставаться с дочерями, и
не раз говаривала она мужу, что Настя с Парашей
не перестарки, годика три-четыре могут еще в девках посидеть.
А из себя видный, шадровит маленько, оспа побила, да с мужнина лица Настасье воду
не пить; муж-от приглядится, Бог даст, как поживет с ним годик-другой…
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне того
не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все. Ни смотрин, ни сговора
не будет; и про то, чтоб невесту пропить,
не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего
не говори.
— Ах ты, непутный, непутный! — качая головой, укорял шурина Патап Максимыч. — Гляди-ка, рожу-то тебе как отделали!.. Ступай, проспись… Из дому
не гоню с уговором: брось ты, пустой человек, это проклятое винище,
будь ты хорошим человеком.
—
Не говори, Пантелеюшка, — возразила Аксинья Захаровна. — «
Не надейся на князи и сыны человеческие». Беспременно надо сторожким
быть… Долго ль до греха?.. Ну, как нас на службе-то накроют… Суды пойдут, расходы. Сохрани, Господь, и помилуй.
— Ничего такого статься
не может, Аксинья Захаровна, — успокаивал ее Пантелей. — Никакого вреда
не будет. Сама посуди: кто накроет?.. Исправник аль становой?.. Свои люди. Невыгодно им, матушка, трогать Патапа Максимыча.
А хозяин и ответь ему: «
Не жирно ли, батька,
будет?
Осерчал Сушила, пригрозил хозяину: «Помни, говорит, ты это слово, Патап Максимыч, а я его
не забуду, — такое дело состряпаю, что бархатный салоп на собольем меху станешь дарить попадье, да уж поздно
будет,
не возьму».
— Ступай, Пантелеюшка, поставь двоих, а
не то и троих, голубчик, вернее
будет, — говорила Аксинья Захаровна. — А наш-от хозяин больно уж бесстрашен. Смеется над Сушилой да над сарафаном с холодником. А долго ль до греха? Сам посуди. Захочет Сушила, проймет
не мытьем, так катаньем!
Тревога
была напрасна. Помолились за утреней как следует и часы,
не расходясь, прочитали. Патап Максимыч много доволен остался пением дочерей и потом чуть
не целый день заставлял их
петь тропари Богоявленью.
Лохматый замуж девок отдавать
не торопился, самому нужны
были.
—
Быть твоему Алешке под красной шапкой,
не миновать, подлецу, бритого лба.
Не разгадал Трифон загадки, а становой больше и говорить
не стал. И злобился после того на Лохматых, и
быть бы худу, да по скорости его под суд упекли.
И умен же Алеша
был, рассудлив
не по годам, каждое дело по крестьянству
не хуже стариков мог рассудить, к тому же грамотой Господь его умудрил.
Хоть за Волгой грамотеи издавна
не в диковину, но таких, как Алексей Лохматый, и там водится немного: опричь Божественных книг, читал гражданские и до них большой
был охотник.
Жил старый Трифон Лохматый да Бога благодарил. Тихо жил, смирно, с соседями в любви да в совете; добрая слава шла про него далеко. Обиды от Лохматого никто
не видал, каждому человеку он по силе своей рад
был сделать добро. Пуще всего
не любил мирских пересудов. Терпеть
не мог, как иной раз дочери, набравшись вестей на супрядках аль у колодца, зачнут языками косточки кому-нибудь перемывать.
Работали в токарне до сумерек, огня и в заводях
не было.
— Да что же
не знаться-то?.. Что ты за тысячник такой?.. Ишь гордыня какая налезла, — говорила Фекла. — Чем Карп Алексеич
не человек? И денег вволю, и начальство его знает. Глянь-ка на него, человек молодой, мирским захребетником
был, а теперь перед ним всяк шапку ломит.
— Избным теплом, сидя возле материна сарафана, умен
не будешь, Саввушка. Знаешь ты это? — спросил его отец.
Был слух, что Чапурин цены дает хорошие, что дело у него наспех, сам-де
не знает, успеет ли к сроку заподряженный товар поставить.
Думал он, что-то ждет его в чужом дому, ласковы ль
будут хозяева, каковы-то
будут до него товарищи,
не было б от кого обиды какой,
не нажить бы ему чьей злобы своей простотой; чужбина ведь неподатлива — ума прибавит, да и горя набавит.
— А чел ли ты книгу про Иева многострадального, про того, что на гноищи лежал? Побогаче твоего отца
был, да всего лишился. И на Бога
не возроптал.
Не возроптал, — прибавил Патап Максимыч, возвыся голос.
— Это я знаю, читал, — отвечал Алексей. — Зачем на Бога роптать, Патап Максимыч? Это
не годится; Бог лучше знает, чему надо
быть; любя нас наказует…
Самый первый токарь, которым весь околоток
не нахвалится, пришел наниматься незваный, непрошеный!..
Не раз подумывал Чапурин спосылать в Поромово к старику Лохматому —
не отпустит ли он, при бедовых делах, старшего сына в работу, да все отдумывал… «Ну, а как
не пустит, да еще после насмеется, ведь он, говорят, мужик крутой и заносливый…» Привыкнув жить в славе и почете, боялся Патап Максимыч посмеху от какого ни на
есть мужика.
—
Не можем, Патап Максимыч; совсем злые люди нас обездолили; надо
будет с годок в людях поработать, — отвечал Алексей. — Родители и меньшого брата к ложкарям посылают; знатно режет ложки; всякую, какую хошь, и касатую, и тонкую, и бо́скую, и межеумок, и крестовую режет. К пальме даже приучен — вот как бы хозяин ему такой достался, чтобы пальму точить…