Если бы мы рассматривали этот стих, на 28–50 % состоящий из внесхемных строк, в отрыве от общего фона былинной
стиховой традиции, мы должны были бы прямо сказать, что это не тактовик, а акцентный стих.
Как реакция на это на рубеже XIX–XX веков возникает противоположная тенденция к ослаблению и расшатыванию
стиховой организации.
Претерпевшая лишь несущественные изменения манера ахмадулинского
стихового высказывания ныне выглядит совсем иначе.
Не написал потому, что классическая
стиховая трагедия уже принадлежала прошлому.
Его стих нейтрализуется
стиховой культурой XIX века.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: зажулить — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Она не уменьшает, а, наоборот, увеличивает интенсивность и сложность взаимодействия между «высвободившимися» элементами – параллель к тыняновской «тесноте
стихового ряда» [Тынянов 1924].
Именно вследствие этого граница, существующая между свободным стихом и прозой, должна быть резко различима, и именно поэтому свободный стих требует особого графического построения, чтобы быть понятым как форма
стиховой речи.
Уже у истока проза стала способом свободного высказывания, не сдерживаемого ни внешней, ни внутренней цензурой, ни давлением индивидуальной
стиховой структуры, долго (вплоть до «Залива») сохранявшей несущие черты герметичности, лишь частично совпадающие с общепринятым «эзоповым языком».
Вокруг
стихового слова в пушкинскую эпоху шла такая же борьба, что и в наши дни; и стих этой эпохи был сильным рычагом для неё.
Совершенно ясно, что
стиховая модель будет отличаться большей сложностью, чем общеязыковая (вторая войдёт в первую), но не менее ясно, что моделировать художественный прозаический текст – задача несравненно более трудная, чем моделировать стихотворный.
Здесь и «твёрдые ласточки круглых бровей», прилетающие «из гроба», и скрипка прадедов, и «маленький рот», и чуть манерные деепричастия «смеясь, итальянясь, русея», но всё это, волшебно заполняя
стиховое пространство, не оставляет места для настоящей сердечной муки.
Заданное членение на стихи – необходимый и достаточный признак стихотворного текста; тексты, никакой иной организации не имеющие, уже воспринимаются как стихи (т. н. свободный стих) и приобретают характерную
стиховую интонацию: независимые от синтаксиса паузы на границах стихов, повышение голоса в начале стиха, понижение к концу.
Вот почему в начале развития каждого из рассмотренных размеров перед нами – ритм близкий к естественному языковому, а потом, с освоением размера, на него начинают накладываться специфически
стиховые ограничительные тенденции.
При этом проблематичным предстаёт уже само пространное определение «нового стиха»: «новизна взаимодействия всех сторон стиха, которая рождает новый
стиховой смысл».
Есенинская
стиховая эмоция работает на одном приёме – прямом или скрытом, выразительном обращении к читателю через «внесловесный литературный факт».
Но подобная трактовка «осязаемой, материальной
стиховой организации» оказывается в достаточной степени узкой.
Отсутствие элемента в том случае, когда он в данной структуре невозможен и не ожидается, приравнивается к изъятию ожидаемого элемента, отказ от чёткой ритмичности в эпоху до возникновения
стиховой системы – к отказу от неё после.
Если выделить из общей массы ударений в стихе ударения на длинных (3‐х и более сложных), «пиррихиеобразующих» словах, то они в естественной языковой модели стиха, вне всяких специфических
стиховых тенденций, сложатся в неброский, но отчётливый альтернирующий ритм.
Примеры для своих разъяснений он брал из стихотворений, присланных в этот печатный орган (надо сознаться, чудовищных), но вопросов
стиховой техники не касался, лишь кратко объяснив чередование ударений, а из размеров назвав только ямб.
Поскольку же точкой отсчёта оказывается словесная реальность, поиски аутентичности приводят к переоформлению связей слов и вещей, к радикализации
стиховой формы.
Они рождаются из попыток избежать стилизации, сделать текст живым и вибрирующим, создать сплошную текучую
стиховую ткань.
Фонетическое изображение затруднённости продолжено ритмом и синтаксисом, аффективная интонация обозначена серией
стиховых переносов.
И всё это уже столько раз на твоих глазах отменялось – в отдельных точках чьей-то частной
стиховой практики, – что есть вполне непризрачная надежда на продолжение такого рода разовых отмен.
Безупречное чувство
стихового ритма было в нём всегда, ещё в самых ранних вещах.
Названия книги и
стиховых разделов принадлежат составителям.
Концепты как безобъемные (в отличие от понятий) чистые смыслы [Степанов 1997: 73], расширяющие рамки языкового объяснения мира и человека в нём, могут стать структурообразующей основой эссе, которое отличает плотность языка и плотность мысли – «принцип тесноты смыслового ряда» (если переформулировать тыняновский «принцип тесноты
стихового ряда») [Зацепин 2010].
Наиболее очевидным способом внесения традиционного
стихового элемента в ткань прозы для русской литературы рубежа веков был, несомненно, силлаботонический метр, то есть соблюдаемая на протяжении того или иного отрезка речи строгая закономерность в распределении обязательно безударных и потенциально ударных слогов.
Уместно говорить о
стиховом потоке его жизни.
Там отношение автора к графической стороне
стихового текста было, в сущности, диаметрально противоположным.
Само по себе это показывает, сколь значимым для начинающего поэта был вопрос о визуальном воплощении
стиховой строки.
Возможно также, существует связь между поэзией и распространением в
стиховые эпохи интереса к пению.
Под этим понимается сложная система трансформаций смысла в стихе, когда под влиянием собственно
стиховых факторов – ритма, звуковой организации, рифмы и т. п. – смысл слова меняется, становится не тем же самым, каким он был бы в деловой речи или даже в художественной прозе.
Как и в записных книжках, поэмы (или циклы) не выделены здесь в особый раздел, а расположены в той же хронологической последовательности, образуя естественное членение на периоды всего
стихового корпуса.
Однако за каждым приступом к теме стоит живое внутреннее побуждение, и, скажем, строчку «дребезжит пожилой волкодав» с её звуковой и словесной слитностью нельзя «выудить» из чужой
стиховой музыки, её можно только расслышать в себе.
Одним из важнейших средств фонетической изобразительности является
стиховой перенос (enjambement).
Вообще во многих случаях добавление запятой или тире, аналогом которых выступает
стиховой перенос (enjambement), легко превращает глагол в существительное.
Группа немецких же теоретиков стиха занялась изучением закономерностей
стиховой формы.
Это – напоминание, что пространство
стиховой семантики многомерно и чего в нём нет на одном уровне, то может компенсироваться на другом уровне.
Их
стиховая работа меня очень интриговала, но я ощущал её как откровенно «другое».
Формализация нашего ощущения
стихового строя – дело сравнительно нетрудное; формализация нашего ощущения смыслового строя – гораздо сложнее.
Два эпизода связаны между собой не только похоронной темой, но и
стиховыми инкрустациями.
Таким образом заполнится пустота между изучением низших
стиховых уровней и также весьма разработанной проблематикой истории литературы.
У нас одна из величайших
стиховых культур; она была движением, но по оптическим законам истории она оборачивается к нам прежде всего своими вещами.
Членение на стихотворные строки (выделяемые на письме графически, а в чтении – интонационно), независимое от смыслового, синтаксического членения текста, – основное отличие
стиховой речи от прозаической; все строки стихотворного текста воспринимаются читателем или слушателем как потенциально равные; стиховедение позволяет воспринимающему улавливать, насколько этому потенциальному равенству соответствует реальное, позволяет выделять строки укорочённые, удлинённые, с ритмическими перебоями и т. п., ощущая их как своего рода «метрический курсив» на общем фоне, подчёркивающий соответственные места текста; в этом её выразительное значение.
Для них же составлялся развлекательно-тренировочный «подвал» «Стихотворчество», который поэт вёл с 1925 по 1929 год сначала в «Красной газете», а затем в комсомольском двухнедельнике «Смена», где наряду с играми в буриме, панторифмы и палиндромы давались и азы
стиховой грамоты.
Стиховой порядок становится организующим принципом письменной репрезентации текста.
Как сразу бросается в глаза, к нормальному
стиховому организму снизу приделано некое развевающееся, разматывающееся, распыляющееся окончание неизвестного предназначения.
Музыкальность же, передавшаяся от матери, ярко отразилась в цветаевском стихе, в самих приёмах
стиховой версификации.
Такое противоречие сопоставимо с противоречием ритма и синтаксиса в позиции
стихового переноса.