Предшественник

Татьяна Чекасина, 1989

Герои романа активно восстают против рутины, ханжества, бездушия. Но, сами являются «продуктом» этой среды, они не могут найти верных средств борьбы, не могут многое преодолеть в себе, из обличителей превращаются в жертв.

Глава пятая

9 февраля, воскресенье)

Взгляд из телевизора

Бийкин переделал воскресные дела. Дай-ка почитаю! Так, немного…

Anno… На планёрке шутим. Валуй дал слово не болтать об инъекции, но взглядывает на меня оторопело. А о том, как я с поезда не там сошёл, наболтал. Его речь: «этта» или «эн-то», но коллеги привыкли.

Муратов вдруг:

— А всё-таки чего тебе нужно?

— «…А нужно, дитя, мне того же, что многим в нашей стране». Генрих Гейне.

— А…

Я цитирую:

— «…много беззаконий надо устранить, много кривды выпрямить, несправедливостей загладить, злоупотреблений искоренить…» Сервантес, «Дон Кихот».

Хохот.

— А я эн-та, читал! — откровение Валуя. — Недавно! Дочке!

— Великая книга, — хмыкает редактор.

— Главное — современная, — Валентина — с намёком.

— Дон Кихот — умный, — с иронией — Федя.

— Дурак он, эн-то, набитый! Дурацких романов начитался и давай по ним жить!

Муратов подмигивает жене:

— Володя, а тебе, видимо, как-то близок этот рыцарь?

— У меня и Дульсинея есть.

— Но её эн-то не было!

— Вот и у меня нет!

Мы опять покатились.

И Бийкин, можно сказать, «покатился». Но выплывают «свидетельства». Федя — с горьковатой усмешкой: «Он — странствующий рыцарь». Муратов нервно: «Он нас мистифицировал. Некоторые увидели в нём Дон Кихота, но он — не рыцарь!» Эти оценки не обрадовали Виталия, тогда нового работника. Недружный коллектив. Об одном человеке говорят противоположное! Ну, а он, понятно, в команде тех, кто этим «рыцарем» был напуган.

— А вот у тех, кто его защищает, играет совесть.

Например, Валя, Прекрасная дама. Наверное, к тому идёт: стихи дарить будет некому.

Anno… Я в отделе, глядя на плато с памятником Ленину, радуясь и за него, моего великого тёзку, и — за себя. Ура! Виктория! «Наказан был порок!» Мои «Упавшие сосны» в номере! Жаль некоторых вычеркнутых боевитых цитат, но главная идея бьёт набатом: кто, кто подберёт? Где этот новый человек, так необходимый в этой непутёвой стране?

Кочнин кочевряжился, и не поставил бы. Но — молва! Директор Улымского леспромхоза Паршин, первым «узнавший» «сына того Гусельникова», информирует народ, а, главное, горком. Невольная хлестаковщина мне на руку: «ЛаднО, но правку прими». И как такое «принять»? Наш спор в тупике — вызывает Валентину Ильиничну, «реаниматора» умирающей дипломатии. Севка говорит, у него с редактором были периоды, когда только через Валентину общались. Видно, и у меня такой период. С первых дней работы.

Информация от Муратова: Кочнин ограждает Паршина от критики: у того дефицитные путёвки в санатории (для «моей мамки»). Так Леонид Фролович называет свою маму.

— Вы исчеркали весь материал, — корит шефа Валентина.

— Возьми копию, — понурил голову руководитель.

Валя вздыхает:

— Идём, Володя.

Феди в секретариате нет. Мы располагаемся для работы. Валя — за столом, я — рядом, чтобы видеть движения карающего пера по моей первой работе. Хорошо, если б я видел только это.

— Так, у тебя папа — крупный руководитель?

— В автобиографии: инженер.

— Ну, да, — покосилась на меня…

Такой взгляд — кокетство, но у Вали вынужденный: мы бок обок. Её горьковатые духи ударяют мне в затылок. Воркует она голубкой. И блузка голубая непроницаемая, но я как-то так «вижу» её маленькую грудь голой. Тем временем она вымарывает фразу о народном богатстве, которое не берегут. Моя рука накрывает её руку.

— Ты против этой правки?

— Нет-нет, не против. — Поднялся и — к дверям.

На улице в пуловере у памятника (со стороны их два, двум Владимирам). Ха-ха-ха!

— Что с тобой?

— Люблю иногда выйти на холод. — И — об «ещё одном памятнике». Не говорить же о том, как «увидел» через плотную материю голое тело.

Улыбка делает её милое лицо обворожительным.

Муратов — на порог:

— Валентина — мастер оттенков и акцентов, а в нашем деле это необходимо.

«Наиболее высокая секс-активность (а Дульсинеи нет!) в двадцать-двадцать пять лет» (брошюра о семье и браке).

Anno… Звоню Марине. «Я тебе ничего не обещала!» А с кем ты в ЗАГС ходила? Мы бы расписаться могли в минувшую пятницу! Вот декабристки поехали за мужьями!

Ха-ха-ха! Трепещи, Марина! В тонкую дверь (плоховата изоляция между мной и прочим миром) — игривый стукоток:

— Владимир Сергеевич, вы в редакции работаете?

Сравнение людей с едой: джанниродариевские образы. Эта деваха — морковь, овощ первой необходимости. А Валя… миндаль, нечто изысканное, а то и несъедобное.

— Работаю я в конторе «СУ-тринадцать» дворником, живу тута в девятиметровой комнате с двумя детьми: Маринке — три, Сашке — девять…

— Как это — девять? А вам?..

— Мне двадцать один… — Увидев на моём лице результат арифметических действий: — Сашке девять месяцев. А вам?

— Тридцать девять.

— Умора! Мы, поди, с тобой — ровники?

— Вы ко мне по делу?

— Не даст ли мне квартиру город? От стройуправления не дают: натрепали на меня, будто я с зыками…

— С какими?

— Из оцепки. На чё они мне, вольных полно.

— Зэки?

— Ну да. Очередь мне отодвинули, а детей двое. Маринка — от газовика. Парень видный, вроде тебя. Уехал, не знаю, куда. А Сашка — от следователя, жил в твоей комнате, деньги давал. Я в семнадцать лет — из деревни, штукатуром на стройке мантулила, теперь — с метлой…

— Подумаю, но не обещаю.

Моё имя-отчество она от коменданта Галины Николаевны слышит, когда та выкликает к телефону.

Раиса Ишимцева. Не горюет при такой горькой жизни. А «зыки»…Такой вариант слова в этом краю, полном зэков.

Бийкин брякает в дверь напротив.

— Не говорите про него! — «Не говорите мне о нём…», но тут же тараторит: — Из-за него телегу на меня: мол, Ишимцева — оторва, у неё полк, днюют и ночуют, пожар — её рук дело… Но когда с ним такое, — Раиса глядит в стену, где будто видит того, кого не мог бы так увидеть Бийкин, и — в рёв.

Вот такая морковь… И вот такая петрушка…

Конец ознакомительного фрагмента.