Предшественник

Татьяна Чекасина, 1989

Герои романа активно восстают против рутины, ханжества, бездушия. Но, сами являются «продуктом» этой среды, они не могут найти верных средств борьбы, не могут многое преодолеть в себе, из обличителей превращаются в жертв.

Глава четвёртая

(8 февраля, суббота)

Дай ему в руки автомат

Утром отдаёт материалы машинистке: дежурная хвала аккуратному почерку.

Планёрка.

— Виталий Андреевич опять закрывает полосу, — Валя глядит в макет на краю редакторского стола. — Фёдор обещает репортаж «Спектакль в клубе». У меня готова корреспонденция из девятой школы, там преподаватель литературы добровольно ведёт историю литературы.

— Ладно, — кивает редактор. — На вторую — моя статья на партийную тему… Фотографии готовы?

— У меня, эн-та, пара снимков, да три — негативы…

— Ладно, делай быстрей, чтобы меньше негатива, больше позитива… Вон опять какие тёмные фотографии на третью. У тебя не нашлось чего-нибудь попраздничней к «Празднику Труда» Виталия?

— Один, эн-та, их передовика…

— Ладно. Виталий Андреевич, а ты останься…

— Вита, в дневнике, ну, этого парня, Гусельникова…

–…какие-то воспоминания…

— А про редакцию?

— Ничего.

На этом вранье и надо было прервать беседу.

— Лёня, а, правда, что он умер прямо в тот день, когда его уволили? Вроде, молодой специалист и увольняют…

— Специалист он — никакой. А характер, не приведи бог! Думаешь, я с ним не разговаривал? По-доброму! Он молодым был (у меня сыну Денису семнадцать). Я к нему, как к сыну… У мамки моей чуть не инфаркт из-за Володи! Ерунда такая: дефицитные ковры выделяют начальству. Директор Промторга Мефодий Игнатов один ковёр и мне навязывает. Беру на горе для моей мамки!

Леонтий говорил спокойно, но как дошёл до «ковра»…

— Твой предшественник — тебе не ровня. Ты работаешь. А он воевал. Такая категория: дай им в руки автомат — пол-Удельска перестреляют. Из вольнодумных. Нагородят, а нам расхлёбывай. — Кочнин глядит опасливо, будто проверяет, нет ли у Бийкина магнитофона? — У таких героев не ум, не знания природы вещей, не опыт житейский, наконец, а только желание под свои идеи приспособить непонятное и рубить, камня на камне не оставляя, по головам! Резать — так по живому!

Толстощёкое лицо Кочнина налилось краснотой, руки дрожат.

— Что натворил…он?

— Натворил! Творец! Творюга… Носитель правды! Я от него требую работу, но работает он мало… Федя — о нём: «Такие плохо кончают».

— А он мог «плохо кончить»?

Была версия: не умирает, не уезжает, а убивают в колонии, куда его впихнул один влиятельный в городе гражданин начальник. Некая непонятка: парень — из душа, а на руках — микро-фрагменты почвы. Какой, — дознаваться не стали.

Леонтий Фролович в сомнении: ещё говорить или нет? На лице Бийкина доброта интервьюера: говори, старик.

— Нет! Доказано, — поворот головы к подоконнику, где выводок кактусов, — Программа у него! Таких гадов с программами — давить в колыбели! Такие всё хотят перевернуть, хоть трава не расти. — Лёня дёргает шеей, будто скидывает невидимый хомут, дабы тот не превратился в удавку, а то умрёт в один момент,…как от пули…

И у Феди — интервью:

— Воевал, автомата ему не хватало?

— Объясняю ему разницу между рыцарскими романами и жизнью. Хочу от края оттащить… И он не был полоумным. А так, добровольно ушедший…

— Но диагноз был всё-таки?

— Был.

В кабинете производственно-сельскохозяйственного отдела, где никогда не бывает солнца, но в окне ослепляет, он накручивает диск телефона, ведя переговоры с нужными людьми.

Приятно видеть небо. Под ним — сопку, тёмную от лиственницы. Чирикают воробьи: в весну поверили. Впрочем, и у них дела: гнёзда какие-то вьют… О своём гнезде думать нет охоты.

Накатал девять мелких, с телефона, информаций. Вдруг дверь — и Валя рядом. Не впервые так: войдёт тихо, глядит.

— Виталий Андреич, речь о том, кто умер.

— Ваш рыцарь жив! Неподалёку в газете какой-нибудь работает.

— О, кощунство!

А Бийкин мало верит в то, что тот умер в номере гостиницы, называемой общежитием, в посёлке газовиков.

Бледная, будто больная, будто еле на ногах стоит, уцепилась за край стола. Он глядит в лицо этой дамы, необыкновенно милое, притягивающее, обнять бы.

Но холодные интонации:

— Мне Лёня говорит…

Новость о найденном дневнике облетела редакцию.

— Прошу вас отдать мне! Где он? У вас в портфеле? Дома? Я готова с вами ехать к вам, забрать…

Он недавно думал: а что она скажет, когда узнает? Ну, вот и говорит… Видите ли, Гусельников и его этот дневник — нечто, а он, Бийкин — никто! И это было ясно на дне её рождения в первой декаде декабря (ныне февраль).

В редакционном коллективе только они двое — холостые. Выманивает её в прихожую, будто готов уйти по-английски для всех, кроме хозяйки… А на деле — попытка не уходить и тогда, когда уйдут (по-русски) другие. Манёвр формального чмоканья в щёку. Женщина, которую он впервые обнимает, хрупкая. Такой у него никогда не было. Наверное, немного не рассчитал хватку: она пискнула, будто маленький зверёк, не оттолкнув его. Но, к сожалению, стала гневно вырываться:

— Как это вы, Виталий Андреевич, будете «мыть посуду»? Вымоют: жена Валуя, Вера Ивановна Кочнина…

Ноги не идут. Не пьяный. Не пил. И не только в тот день. С некоторых пор не пьёт ни капли. Минеральную. Лимонад. Но с координацией было плохо. И, вправду, «как это он будет у неё…» Женщина, наконец, явившаяся, не взаимна, и мечта не будет явью… А он мечтал. Или не мечтал?

— Пардон, мне надо идти.

Валя — с ним в коморку машинистки Эльвиры, которая оригиналы оглядывает, всё ли будет понятно. Валя — терпеливо рядом. И — за ним обратно к нему в отдел. Он надевает пальто. Валя, будто не видит его наглости. И не выходит на улицу только оттого, что без верхней одежды.

Дома — работа, питание свежим хлебом с «пластмяссовой» колбаской, чай и опять…

Anno… Calut av monde! Словно год минул с того исторического момента, когда толпа вышла на берег проводить аргонавтов…

Федя:

— Гошка на твоей ответственности.

Кочнин:

— Смотри за ним в оба.

Муратов:

— Не давай ему пить.

Валя:

–…а то он: или сам потеряется, или ни одного снимка не привезёт.

— Он безобразен в командировках! — обобщает Фёдор.

Валуй тут же, робко огрызаясь.

Бийкин улыбнулся.

— Давайте, ребята, чтоб оба — на высоте! — Редактор «пОшто-то» комплектует меня с нерадивым Валуем. — Главное — пОлОсу! В технологии-то поймёшь?

— Я ввёл Володю в курс, — ответ Муратова.

Мы с Валуем оказались не в одном вагоне. Гошка живёт в «старом городе» и сел на центральном вокзале, а я — с платформы посёлка газовиков. Этот «ординарец» в другом вагоне дрыхнет. А я оглядываю природу в окне. Как у Гоголя: «Места были бы хороши, если б не были вырублены». Вот и станция на букву «у»…

Выхожу, поезд катит дальше. Тронулось-дёрнулось сердцчище моё. Не посёлок это Улым, а какой-то полустанок Увал. Вот как ехать в командировку с Гошкой («безобразен в командировках»)! В окне уходящего вагона — его удивлённая рожица: рот открыт в крике, который меня не вернёт!

Две-три избы и станционный домик, где есть рация и желание добыть мне дрезину, регулярно тут ходит. Но именно в этот день ремонт! Нет нормальной техники! Кто виноват? А делать нечего: иду по шпалам! Два часа! Вокруг — тайга, волки, медведи, рыси. Дежурный на полустанке проинформировал: редко хищники выходят к дороге. Неприятней, когда «зэки в побеге»… Надвинулся мост (примета Улыма), я — в мыле.

Гошка не планирует увидеть меня в этот день, ночёвка на Увале мне гарантирована.

— Эт-то ты? От ку-ку-да?

— Ещё день не померк, надо брать материал, делать фотографии! — «обрадовал» этого лентяя.

Он хохочет, катаясь на диване. Не дождавшись конца безобразной сцены, отправляюсь к руководителям, которые мне дают автомобиль с шофёром и мастером.

И вот мы — в делянке, как назвал мастер, где меня чуть не убило… Не увидев предупредительный щит: «Осторожно, валка леса!», рванул я метровым шагом вглубь тайги. Мимо головы падает дерево. Крик из чащи: «Был бы труп!» Мужики, у одного на голове каска, орут матом.

Но мне не до них. У ног — пружинистый ковёр… Зелёные шишечки подрагивают на ветвях срубленных сосен.

…Неподалёку от нашей дачи росла на горке сосна. Мы любили её, одинокую. Другие деревья жмутся к крепкому забору, а эта — отдельно. Гордое дерево. Подойду и — щекой к тёплой коре. Другие сосны, — фантазирую я, — завидуют ей. Её красоте. Её высоте. И тому, что выросла отдельно.

У Ницше: «Одинокое дерево переросло человека и животное. И если бы оно захотело говорить, то не нашло бы никого, кто бы понял его. Теперь оно ждёт… Не ждёт ли оно первой молнии?»

Она вспыхивает во время грозы. Утром выбегаю на балкон. Горизонт пуст. Толпа дачников. Я в комнатных тапках, а тётя Лика не прогоняет. Сосна молодая, как подрубленная напалмом, клейкие шишечки на её ещё живых ветвях. Пепелище там, где я прислонялся щекой. Пень — трезубец, гадко хихикает над нами, над нашими восторгами.

В Улымской тайге этих сосен с шишечками — море!

В тепляке пахнет едой, а я утром не ел. У столов, накрытых клеёнками, — рабочие, и я обедаю по их примеру. На мои вопросы о законности валки, никто не отвечает. Мастер бодро рапортует: рубят для пользы леса. В это я не верю. Так рубят, — шишки зелёные летят! Новый, более эффективный метод рубки, хвалить и не подумаю, и с мастером обратно не еду.

Дню конец, прибывает автобус. Я решаю и с бригадой не ехать. На меня глядят, как на ненормального. И оттого, что едва не угодил под дерево, и оттого, что не верю в правомерность рубки. Меня отговаривают от катания на грузовике. Но гоним мы, опередив автобус с людьми. На платформе — громадный пучок деревьев с обрубленными ветками (их называют «хлыстами»). Дорога неровная, крутые повороты. На одном вираже накренило и опрокинуло набок. Я уцепился за ручку над дверью. И водитель цел, но вылезаем с трудом. Машина — на боку.

— Нас бы вертануло, да кусты, — лепечет белыми губами шофёр, будто об этом жалеет.

Потирая шишку на лбу (удар о лобовое стекло):

— И как нам теперь — в тайге?

— Автобус нагонит, вы уедете в Улым, а я дождусь кран, уберут хлысты, и — обратно.

— А эти?

–…бросить…

Вдоль дороги такие деревья, брошенные в другое время. Есть и новенькие. Вот тема, а не о новом методе! Грош цена передовым технологиям с такой дорогой!

Директор леспромхоза, немолодой дядька (лицо немного мансийское) отказался поднимать брошенные стволы. Дорогу, говорит, в этот район тайги будут ремонтировать.

— Как вас, товарищ… Гусев…

— Гусельников.

— Вы не сын того Гусельникова? — кивает вверх.

— Давайте обо мне — не будем!

— Может, вы сын не того Гусельникова? — он так глядит на меня, будто сличает с оригиналом.

— Я должен докладывать, кто мой отец, как этот Долгорукий, который хотел быть богатым, как Ротшильд?

Теперь он глядит непонятливо.

Бийкин эрудирован, в отличие от директора Паршина. Читал роман Достоевского «Подросток», там главный герой с княжеской фамилией, но не князь, и вынужден объяснять это каждому.

Ладно, хоть одобряет агитационную беседу с коллективом конторы в помещении бухгалтерии.

— Правильно! Бросают, — выкрик одной дамы.

Призываю! И — тишина, и другая тётка:

— Так вы велите нам туда ехать хлысты тягать?

— Конечно!

— А наша работа?

— Вашу — вечерком. Я бы один, да у одного сил не хватит.

— Вы не имеете права снимать контору на какие-то работы. Для такого дела нужен погрузчик, стоимость выйдет дороже валки нового леса.

— Кто опрокинул, тот пусть и едет!

— Прекратите! — Обращение ко мне директора Паршина.

— Вы будете платить из своего кармана!

— Ну, и Гусь, — улыбка.

Смех тихий, громче, и уж вся контора — в гогот…

— Откуда этот парень?

— А я, дура, хотела бревна тягать…

Они хохочут. А я… вижу на стене, как на экране, Владимира Ильича (кепка, бревно на плече).

У крыльца — Валуй:

— Ну, ты выдал! Они прямо полегли! Ты безобразный в командировках!

В гостинице он умолкает, глядя на мои манипуляции со шприцем. И удрал, явившись наутро к обратному поезду.

Как-то в первые дни работы Бийкина (Валентины в комнате не было) они с Федей (так, к слову пришлось) о наркомании, которой нет.

И тут из фотобудки — Валуй:

— Он эн-та… шприц из чемоданчика, спирт в пузырьке и эн-та, ампулу, вот! — движение, будто делает в руку укол.

— Ты бы не подслушивал! — одёргивает Фёдор. — И не плети небылиц!

— Не плету! Ширялся он!

Валуй врать не умеет. Теперь такое объяснение выглядит нормальным. Наверное, этот, на западный манер одетый сынок богатеньких родителей, был наркоманом?

А брошенные деревья обратно грузить дорого. Хозяина нет. Умелого, но бескорыстного. Придёт ли когда этот, новый человек? Какая-то беспросветность, тема, на которую они толковали с Валей, Федей и с Кочниным в редакции, когда засиделись накануне новогоднего праздника, но в ожидании будущих праздников и лучших времён…

О той комедии в конторе Паршин хмыкнул: «Этот ваш Гусь…», хотя, кто-кто, а он не путает фамилию, он невольный автор той мистификации, о которой нервно болтал Муратов.

В дневнике хватает наивности избалованного мальчика, но не такой он глупый, каким думал его увидеть, впервые открыв амбарную книгу.

Бийкин и сам недавно (пятого февраля) — в Улыме, обратно — лесовозом. Пренеприятная история. Некий праздник, о котором он накатал полосу, немаленькую, хоть и в два раза меньше формата газеты «Правда». Правду накатал? Конечно. Но не всю.

Пятое февраля был как бы и не зимним днём. Горело солнце накануне, во вторник. И накатила обманная весна, и народ в неё поверил. Народ, который не один мороз вытерпел, верит в любую оттепель, радуется ей, как дитя. Бийкин — не народ, и его не проведёшь.

И вот он выходит из клуба и берёт направление на эстакаду. Там грузят брёвна в вагоны, и такими же брёвнами, кругляком, наполняют автокраном машины марки КрАЗ. На тот миг Виталий думает взять ещё один материал и — в вагон. Ехать лесовозом опасно: предшественник чудом остался жив.

Но у Виталия две хорошие слабости (и плохие есть): очки и наручные часы. Очки он любит в оригинальной оправе, а часы — в оригинальном корпусе. А так как товаров в стране мало, то иной раз выбираешь между формой и содержанием. Очки, например, великолепны (внешне), но с чужими диоптриями. В Улыме с ним сыграли шутку не очки, а часы. Элегантная вещь крупного размера. И вот он — у станции, а поезд свистит вдалеке! Напрашиваться в автомобили руководителей, которых этим днём было много в Улыме, — не его стиль.

Идёт туда, где отправляют кругляк. У одного лесовозника — маршрут в Удельск, но брать попутчика на виду трусит: лучше подберёт его на дороге. А вокруг непонятная тишь: не свистит маневровый, не лязгают вагоны… Авария? Да, нет, — говорит стропаль с автокрана, — никакой аварии, народ в домике милиционера, так как крановщик рельсового крана обнаружил у пакгаузов труп.

В домике, в сенях на лавке — мёртвый. Нет, Виталий его никогда не видел. Но был он именно из той бригады, ради которой отбарабанили слёт бригадиров.

Бийкин топает в тайге, не подождав у вертолётного поля автомобиль, нагнавший его за Улымом, вызвав храбростью уважение водителя и его удовольствие: не передумал, и обещанные два рубля не отменились.

Работая, он не помнил о каком-то трупе. Нет ясности, кто виноват, а строчки нужны. Строчки — в номер, строчки — в загон.

Когда работаешь на какую-то газету, то писать надо в неё не про шишечки, а на заказанную тему. Ни одни репортёр в мире — не свободен. Но Гусельников, то ли плохо это понимал, то ли делал наперекор. Парень, вроде, неплохой, но одновременно (согласен с Леонтием) автомат в руки такому не надо давать.

Он бы не о рекордах, а о трупе на лавке в домике милиционера. Он бы сопоставил эти две темы. А вот Бийкин и копать не думает. Его панацея не велит ему волноваться. Как не рекомендовано это больному, который имеет цель выздороветь, а не умереть.

Володя явно был уверен: впереди беспросветность и правильно критиковать плохое ведение хозяйства и прямолинейную пропаганду. Пропаганда хорошего, но не умелая, приводит к негативному эффекту.

С этим согласен Бийкин. Но он не одобряет такую деятельность, какую вёл этот парень. Он не думает, будто это путь в беспросветность, в яму какую-то. Да и хлопотно подменять руководящие органы. Газета — не твоя. Она горкома партии. Демократическая печать буржуев — только внешне демократия. И там: либо государство, либо богатеи управляют пропагандой, и любого, кто делает что-то вразрез, найдут и убьют. Но и этот, наверное, кем-то убит? Или нет?

Свист локомотива, стук колёс. Идёт поезд с юга на север, а вот и встречный гремит с севера на юг.