Предшественник

Татьяна Чекасина, 1989

Герои романа активно восстают против рутины, ханжества, бездушия. Но, сами являются «продуктом» этой среды, они не могут найти верных средств борьбы, не могут многое преодолеть в себе, из обличителей превращаются в жертв.

Глава третья

(7 февраля, пятница)

Обитатель чердака

Уходя на работу, «амбарную книгу» — в тумбочку: уборщица глухонемая, но любопытная. Да, мало ли, автор, который не так давно обитал в этой комнате… А если Федя прав, то дело иметь с больным, с шизофреником, с ненормальным! Его телефонная реплика напряжённая, нервная.

Днём мотает километры (и пешком, и на транспорте). Берёт материал на двух заводах и деревообрабатывающей фабрике. Целый день контактирует с нормальными людьми. И не верит: ни в угробленного, ни в ожившего предшественника, ни в любовь к нему Валентины Ильиничны, ни, тем более, в то, что найдены его записи.

С холодком тревоги подходит к гостинице газовиков, будто там верхушка айсберга, ледяная глыба которого — в глубине. Эта махина может отправить на дно маленький фрегат его панацеи. Не такая и бредовая идея об их судьбах, как-то связанных.

Новые планы («планты», как он говорит с иронией) предельно краткие, хотя и нелёгкие. «Не курить, много ходить, нормально питаться». Утром — овсянка, которую научился варить; гантели куплены.

Ощущение какой-то стронутости. Будто в душе что-то «стронулось», как тут говорят, имея ввиду лёд на реке, снег на крыше. «Март пропущен, вплываем в апрель».

Он не входит в дом и бредёт, не куда глаза глядят, а в другой, невидимый мир, но дорогу обрывает тюремная ограда. В комнату, — волнуясь, будто там оживший человек.

Его возвращает к реалиям работа: двести строк — в номер, двести — в загон. Доклад по телефону Вале, мол, с утра будет материал. Она хочет поговорить. Но не пробилась через его деловую интонацию, и в трубке не дружеское «пока», а отстранённое «до завтра».

Перед сном — немного чтения. Но не детектив «Убийство на тихой улице». Хватает «амбарную книгу».

Воспоминания

Н я н ь к и. Одно моё окно выходит в цветник. Далее — тротуар, которым тянут детей в детсад.

На прогулке спрашиваю:

— Там невкусно кушают ребята? — Неприятный запах от кухни, мимо которой мы идём.

— С чего ты взял, ты же не был там?

Я недолюбливаю эту тётку. У неё мнение: меня балуют и, наверное, она хотела бы отдать меня в садик… Вряд ли у неё такая идея, но я не понимаю: ей за меня платят. Не я инициатор конфликтов. Забыв обиду, опять:

— А на обед будут «снежки»?

Этот десерт готовит домработница Таисия, украинка. «Снежки» она произносит с ударением на первом слоге. Да и с виду — снежки. Бабушка и Таисия иногда вспоминают с юмором, как бабушка нанимала Таисию, которая на рынке торговала гуся, и бабушка хотела купить, но не знала, как сготовить. Таисию пришлось «взять на пару с гусем».

— На ботву бы тебя!

— А что такое ботва?

— Вроде травы.

Немного обдумав, говорю:

— Мы поедем на дачу, и там я сам сяду на траву.

— Домино экий, сад, да ешо — дача!

— Там река!

Наша загородная усадьба вдоль берега. У мостика вода отделена сеткой. Для меня, уже умею плавать. Прошлым летом и наняли эту няньку. Зима к концу, но она треплет мне нервы.

— Улица-то генеральская, — обозревает коттеджи.

— Мой дедушка — генеррал! — И что плохого в этом? Радуюсь, к тому же, букве «р». — Улица называется «Кррасных командиров», — для неё, для тёмной.

Мы — у дома. Ворота открыты, выкатывается автомобиль. В нём — отец. Не за рулём. Водитель молодой, «стиляга», так называет его папа. Парень этот лихо насвистывает мелодию, «рок енд ролл». Увидев нас, отец велит ему тормознуть: не может гордо проехать мимо меня. Приоткрыв дверцу, он пожимает мою ручонку, будто это большая рука его взрослого сына. У меня благоговение перед ним, моим папой!

— Отец твой как барин!

Обидное о моём папе!

— Он дирректор!

— Барин! — напирает она.

Топаю ногами. Сдёрнув колпак шапки-«буратинки» (такая у Буратино), бью ею няньку по грубой юбке, по валенкам в галошах! Во дворе с клумбами, выложенными по краям белым камнем, кричу:

— Мой папа дирректор! Мой папа дирректор!

Крик долетает за внушительную дверь. На крыльце — мамочка:

— Молодец! Выговорил!

Накануне мы бились над буквой «р».

В прихожей я не выговариваю трудную букву:

— Она говолит, — папа балин!

Мама уводит меня, раздев, не дав это делать бабке. Та глядит виновато, как и во время других выговоров. Ей тяжело в городе, она многого не понимает. Но такое впервые. В кухне она — на сундуке (её вещь из деревни). Она не спит на «традиционном диване». Для домработницы Таисии выделена комната. Она, как родная: вынянчила тётю Лику, водила в школу «за ручку» тётю Сашу.

Нянька, будто подсудимая, и обвинение произносит Таисия:

— Куды ж это гходно! То ж хлопчик, дитё! Я вже двадцать пять гходов у этих людей, та кажу вам, шо добрее их нэма в цилом свити!

Нянька клонит голову. Таисия кивает:

— Це добре!

Но вдруг нянькина инвектива:

— Баре вы советские! Буржуи вы советские!

Четверо и Таисия ахают одновременно. Бабушка поднимает голову императрицы:

— «Баре» — это бездельники. А мы работаем на благо общества и народа. Вот я — Герой труда. — Она прямая, гордая.

Нянька молчит. Мама и тёти желают «закрепить внушение», хотя уверены: бабушкины слова и так убедили няньку. Меня не выгоняют из кухни. Синедрион имеет цель «восстановить авторитет отца».

— Это мы — барыни? — говорит тётя Саша. — Мы — учителя, музыканты, врачи! Мы — так, букашки?

Ответ няньки, — и дружное «ах» оппонентов:

— Народ вы презираете, народ вас кормит, а вы его презираете!

Я — во гневе: мама, актриса, — букашка? Тётя Лика, играющая на рояле, тётя Саша, которая говорит по-немецки, по-испански, по-французски? А бабушка? Её фотография — в журнале! А Таисия, которая готовит «снежки», «наполеон», неповторимый торт из клубники и многое другое — букашка? Они ещё втолковывают тупой няньке, кто они такие, и тут я выкрикиваю:

— Ты — букашка! — топаю для убедительности ногами.

В кухне — тихо.

Мне нанимают другую няню. Она не отходит от «линии Таисии», до того раннего утра, когда я вбегаю к ней, хныкая. И вижу: няня, будто кукла, глядит открытыми глазами. Бабушка определяет: инфаркт. Этот диагноз, будто прокрался в дом, вновь явившись на свет.

Нянек у меня хватает: Четверо, Таисия, подруги Четверых.

— Бедный ребёнок! — жалеют меня, имея ввиду истории с няньками.

Я — не бедный ребёнок, и с ранних лет это знаю.

«У меня живут две птицы:

серый чижик и синица.

Брат оставил птичек мне,

сам бьёт немцев на войне».

Нечёткая и недружная декламация всем первым классом! Они у парт, глядя друг другу в затылки. Впереди — немец Зингерфриц (имя почему-то Сашка). О, Бийкин и тогда понимает, насколько плохо иметь такую фамилию, куда хуже его фамилии Бологузов, которую ребята легко трансформируют в дразнилку (Голопузов). «Пошли фрица бить!» И бьют.

А лет двадцати тот прыгает с моста в городской пруд и тонет. Летом много купающихся. Но это ударяет Бийкина, будто он виноват в Сашкиной ранней смерти. Он, круглоголовый, прикрывал лицо рукой: «В лицо не надо». «А ты по-немецки, по-фрицевски», — требует их главарь, второгодник и уже тогда — уголовник, немного погодя отправленный в колонию. И в другом классе паренёк с немецкой фамилией, но его не трогают. Наверное, оттого, что в том классе нет юного уголовника. Бийкин не отвечал отказом Митьке Топору (фамилия Торопов) на его наглое: «Айда Фрица бить!» Он не защищал Сашку, а, слабо, но ударял!

На какое-то время каменеет в кресле с амбарной книгой на коленях:

— Прости меня, Саша Зингерфриц!

И чего у Гусельникова в дневнике какие-то воспоминания (да, они «ведут Бийкина к познанию»)! О работе, о редакции лучше бы написал!

Перевёрнута страница…

Anno…

За этим словом и число, и «август» на русском. Только слово «год» на латыни. И опять ощущение: автор глуповат. Итак, воспоминания кончились. И далее именно дневник, в котором, наверняка, информация об удельских днях, и о дне гибели, если она была!

«Kenst du Land, где небо блещет». Солнце горит над осенней тайгой, над рекой и над скалами. Я парю над землёй. Я лечу, ощущая себя жизнеспособным.

Это — Удельск?! Будто еду и лечу в один населённый пункт, а прибываю в другой. Город не имеет центра, — одна окраина.

От аэродрома — на автобусе.

— Кому в «Центр»? Выходите!

Деревянной лестницей, напоминающей корабельный трап, сброшенный в город, как в море, — на некое плато, которое и претендует на центр. Тут пятиэтажки из кирпича. А в городе много деревянных изб. Наш пострел куда-то… поспел…

Редакция (пять комнат) на первом этаже административного здания (их два, это — с колоннами).

Моего будущего шефа зовут Леонтий Фролович. Оригинальные имена. А фамилия Кочнин идеальна для того, кто нашёл некую кочку в данном болоте. Толстоват, лысоват.

— Шево надо? — шепелявость не природная, плохо вставлены зубы. — Вы к кому?

— К вам, ведь вы редактор? — выкладываю документы.

— А где Белозёркин?

— Мы поменялись.

— По-ме-ня-лись?!

— Чтоб открыть путь на ваше плато, я убил Павку Белозёркина, моего однокашника на факультете журналистики.

Редактор оглядывает багаж:

— Что за аппаратура?

— Магнитофон, пишмашинка…

— Личные?

— Личные отличные.

— А в этом чемоданчике..?

— Бумаги, блокноты. «Дипломат», кейс, а по имени одного американского супермена — «Джеймс Бонд».

— А-а, супермен…

— И пиджак личный…

— Ну, да. Хороша экипировка.

Он перебирает вырезки с моими материалами:

— О пианистке — нормально… О спектакле — ни-че-го… А у нас будешь про назём да про навоз, — на «ты».

— На-зём?

— А тоже навоз.

— Мне обещали именно в производственно-хозяйственный! Я в отделе культуры работать не буду.

–…сельскохозяйственный.

— «Нет пределов познанию и любое знание постижимо для пытливого ума».

— С этим согласен. С жильём у нас худО! — нажимая на «о» — Белозёркин — местный, сын главного лесничего. Придётся тебя домой к себе весть. Гостиницы нет путём…

— Путём?..

— Только непутёвая…

— Не имеет значения.

— И там у тебя жилья нет?!

— Кое-какое.

— Плохое?

— Никакое.

— Ни туалета, ни ванной?

— О, мне бы ваши понятия…

— Там у тебя родной город, а ты явился да ещё говоришь загадками.

— Но ведь я к вам «пришёл к своим, что ж не принимаете»?

— Да нет, принимаем, направление-то есть.

— Решил я с круга сойти. Судьбой одно дано, но я опровергаю идиому: «Не властны мы в судьбе своей».

— Романтик!

— Нет. Романтика — удел юных.

Он опять — в документ:

— В двадцать два всем кажется, что юность позади…

— Двадцать три мне стукнуло третьего августа. Вот так «страна Гергесинская!» И что ж теперь? Отряхнуть прах с моих чемоданов — и обратно в АН?

— Кочнин терпелив, как лошадь, — комментарий Бийкина. — Тоже мне мессия! Я бы показал ему «страну Гергесинскую», но, главное, Содом и Гоморру.

Вызывает подмогу — чету Муратовых. Их портреты.

Всеволод Акбулатович — упакованное в синтетику изделие среднего формата. Немнущийся, но гнущийся, будто резиновый. Голова напоминает старинную укладку бриолином, брови лоснятся, угольные гляделки горят.

Жена Муратова. Валентина Ильинична. Старовата, но велит звать Валей. Её портрет. Глаза распахнуты. Широкий лоб. Светлые волосы — туго на затылке. Лицо бледное, не как у её желтокожего супруга. Она умней его, но при этом рядом с ним, как Дездемона, тонкая и хрупкая. В кольцах камушки по килограмму. Вот бы пощёчину внешней стороной такой ручонки!

— Кассио сопливый, — реакция Бийкина.

Пока они оба вникают в мои творения, передавая друг другу газетные фрагменты, редактор — к начатой теме:

— Да, и мне было двадцать два…

— У каждого — индивидуальное время. Я даю себе тридцать три года.

В пылком лице Муратова (ему-то более тридцати) — улыбка, но померкшая от мимики Валентины. Она не на мужа глядит, она сама отыскала мой взгляд. Тёмные фильтры моих очков отпугивают, но не всех. Муратов на лице мадам читает ревниво с пятого на двадцать пятое.

— Пишет он неплохо. Публикации у него неплохие, у вас, Владимир, — она отдаёт мне «шедевры».

В ответ целую её ручку, тяжёленькую от камней.

— Галантный! — ирония её супруга. — Надо бы его — замом, и зама у нас нет.

— Ладно — и сотрудником. Ох, трудно будет парню, да и жить негде! — подводит итог шеф.

Так, не триумфально, меня приняли на первую в моей трудовой биографии работу.

— «Сама отыскала мой взгляд». Как это понимать?.. Намёк: втюрилась? Врёт?

«Книга амбарная» «отвечает»:

Anno… Опять пора записать в дневник, необходимая вещь, но необходима и полная откровенность. Это у меня будет!

— Значит, не врёт? Вот гадёныш…

Редактору не пришлось меня «весть» к себе домой. Я переночевал на редакционном диване. Диван удивительный! В его глубине что-то звенит, гремит. Сон, будто я играю на органе. Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — Читатель (не его предшественник) знает, над чем смеётся. В ящике для белья — не бельё, а винные бутылки — гонорар уборщице Зое Прокофьевне, даме принципиальной, пока — не о деньгах.

Я раньше всех на работе! Мой непосредственный начальник Муратов:

— Стол тебе маловат.

— Мне все столы маловаты!

Да, этот парень был огромным, некоторые говорят: длинный. Бийкин, например, метр восемьдесят два.

Идём в гараж. Там редакционный шофер Миньша (шофёров в Удельске зовут на «ша»: Петьша, Геньша) оглядывает брюки:

— Кожзаменитель?

— Натюрлих.

— Ого! Не продаёшь?.. А нафига вам такая гробина? Берёте, чё ли?

Я тренируюсь говорить «чё ли». Решаем «несть», но до редакции не дотащили. В моих «апартаментах» нет письменного. А в редакции — как-нибудь. Нанимаю грузовик и перевожу предмет мебели в посёлок газовиков. Это микрорайон Удельска. Далековато до редакции, но мне надо больше ходить, тренировать сердце.

И у того были «планты». Один пункт, как у Бийкина (ходить пешком), хотя его сердце не нуждается в тренировках. Да, эти «длинные» люди бывают дохляками.

В посёлке газовиков ресторан «Рассвет над Лысьвой» из стекла и бетона. Жилые дома с коммунальными удобствами. Например, у меня. Рад цивилизации. В первый день был напуган. Павка Белозёркин ни слова о быте, одни хвалы…

Бийкин глядит на стол. Давно ли тащил его возлагавший надежды Гусельников?..

Немного о нём, уважаемом… Никакая это не «гробина», удобный и капитальный. Аура бензиновая отмыта глухонемой уборщицей, она и полы вымыла.

В нижнем ящике — тайник моего предшественника, которого из редакции уволили, и он умер.

Выходит, Бийкин в этой очереди — не крайний, наверняка, и за ним заняли? Если и не заняли пока, то займут.

Anno…

Проглядывая подшивку, говорю Муратову:

— По-моему, мой предшественник Антон — неплохой журналист. Вот фельетон, автор «Тоша Егорцев». «Не стая воронов слеталась…» О квартирных махинациях…

— А-а… Он на тот момент командовал (Кочнин — в отпуске). Горком не одобрил, так как среди этих «воронов» руководители города. С тех пор — ни одного номера не идёт без одобрения горкома. — О тайнике: — Водку он там прятал. Кроме водки ему там прятать было нечего.

Не скажи! Да и водка туда не влезет. Мало того, в редакции, где находился в то время этот мебельный шедевр, не та атмосфера, чтоб бутылку в тайник прятать. У Феди, наверняка, наливают.

Кстати, другие коллеги по перу… Иванов Федор Ипполитович. Его ребёнком привезла в Удельск мать, школьная учительница из Подмосковья к отбывавшему за драку Фединому отцу. Он там умер, так и не выйдя. Мать и теперь жива. В городке этом немало лагерей. Он в кольце исправительно-трудовых учреждений. Выходцы «Удельлага» вольно работают на предприятиях, на объектах строительного управления номер тринадцать. Где другие двенадцать, никто не ведает.

Федя Иванов, будто постоянно поддатый. Дружки (шоферня) — на «моём» диване. Что они там делают? Наверное, выпивают.

Ещё один обитатель редакции: Георгий Валуй. Удивление на розовом лице: «Вы тот, кто должен быть? Или уедете, и пришлют другого?» Невольная, но едва не буквальная цитата из Евангелия от Луки, глава седьмая, абзац девятнадцатый.

— «Ты ли тот, который должен прийти, или ожидать нам другого?»

— Выучил? — у редактора тревога.

— Такое мне неведомо.

— Память хорошая? — Валя, будто с ребёнком.

— Не жалуюсь. Я из тех, «кто видит сны и помнит имена, кому в любви не радость встреч дана, а тёмные восторги расставанья».

— Волошина любишь?

— «Венок сонетов», — и её муж не лыком шит.

— «Corona astralis», — далее веду игру.

— Ну, эрудиты собрались! — в рифму — редактор.

Разговор о моём предшественнике.

Муратов:

— Не перейми его скандальность.

Такую «скандальность», как у Тоши Егорцева, ведь он — борец за справедливость, мне и перенимать не надо.

— Тошу жаль, — Валентина, по-моему, глупенькая.

— Добрый он! — из фотобудки Валуй.

— Докатился с пьянкой до грузчика, — ирония Фёдора Ипполитовича.

Они провинциалы, но приняли меня с почётом. Я — не Белозёркин, оценили. Если б не я, век бы им с Павкой. Тупой сын какого-то лесника. У меня аппаратура (у них один магнитофон на всех). Дама — по уши…

С местной знаменитостью — с Феодором (у него и Елена, декоратор), думаю, найдём общее. С гением фотоснимка Валуем, — уже. Расспрашивает о моём крае, более центральном. Мечтает побывать там с дочкой по имени Шурочка. Георгий (коллеги зовут Гошкой) — короткий, кругленький, подойдёт на роль ординарца!

— Какой глупый вывод! Разве «с почётом» приняли? В шоке: вместо вполне нормального Павки Белозёркина явился этот… Гусь…

Удивление, но имеет оттенки: от доброго (Валя, Фёдор, Гошка) до злобного (Муратов). И Леонтий был не рад. Володя подметил и «шепелявость» Кочнина «от плохо вставленных зубов», и «резиновость» Муратова. Колкие наблюдения о Вале…

«Книгу амбарную» Бийкин ударил бы об пол, но картонная обложка сработана на века, и не будет никакого урона. Вот бы владельца, этого кривляку в каскадёрке! «Очки тёмные, кепка модная», — возмущение редактора.

А вдруг врёт парень вопреки обещанию быть откровенным? Между строк бравады — горечь. Будто на котурнах и готов с них шмякнуться. Дневник от этого увлекательней.

У Бийкина теперь кое-какая информация. Правда, Бийкин-«исследователь» не доволен: мнения других фигурантов этой, возможно, криминальной истории, в отличие от показаний Володи, не на бумаге, а некий материал в голове. Но, как охотник, вышедший на тропу добычи, надеется: нужные факты из головы выйдут. Надо только шевельнуть память. И теперь о Гусельникове судачат: и тайно, и явно, и официально, и взахлёб.

Отца Павки, Ивана Павловича Белозёркина знает Бийкин, как и других руководителей (не лесник он, а лесничий, глава целой конторы), а его сына не видел никогда. «Этот парень длинный вместо моего огольца. Вбегает ко мне в кабинет, напугав секретаршу: “Вы не могли бы прекратить выделение леса под рубку тем предприятиям, которые не вывозят срубленные деревья из тайги?” Нет, вы подумайте, каков Гусь!»

Бийкин улавливает шуршание над потолком, будто там, в глубине чердака кто-то не спит, живя тайно. В этот день на первом этаже пустуют комнаты для газовиков, которые работают на трассе. И на втором — никого, кроме Бийкина, да мамок с детьми, у них ранний отбой. Вверху топают! Вроде бы низковато, но ходят…

Вахтёр Федуловна вяжет палантин, длинный, как невод.

— Снег стронулся, — нехотя откладывает работу.

От площадки второго этажа — лесенка вверх, к люку. Бийкин открывает ключом, который дала Федуловна. А тот ходит! Поднимает крышку с опасением удара ею по голове, но шум утихает! Неповоротливая бабка в телогрейке глядит на храброго корреспондента.

Бийкин — в тёмном нутре. У фронтона вполне можно ходить во весь, и немалый рост.

— Кто тут?

В ответ — вихрь в темноте и грохот на тротуаре. Слуховое окно — настежь. В нём видна главная улица, неоновые буквы ресторана «Рассвет над Лысьвой». Под фонарём обитатель чердака бежит к выработанному карьеру. Миновав ресторан, попадает в тень. Как одет, не разобрать.

Вполне реально, такого роста мог: на доме кое-где скобы, а от страха быть схваченным прыгнул в сугроб. Вон ямка, хотя, наверное, от капели.

Бийкин прикрывает окно, закрыть не вышло.

Федуловна комментирует:

— Ослобонятся из лагеря, и ну, шастать верхотурами! Пойду-ка, проверю входную дверь: на два оборота или на один.

Бийкин и у себя «проверяет».

«Зачем вы читаете мой дневник?» У этого бомжа поставленный голос? Хотя, кого только нет в этих краях! Кремлёвский часовщик отбывает в колонии номер три. Актёров немало. В оцепке театр, какого на воле нет в некоторых городках. Бийкина на премьеру пригласил замполит колонии: материал для внутриведомственного журнала «К новой жизни». И вот диктор бегает чердаком, вопрошает по телефону…

Но нет, никакой не диктор, не актёр, а именно тот, чей дневник найден в тайнике этого видавшего виды стола!

В доме тишина и — во всём городе. А вот и локомотив, бьют о рельсы колёса. Мимо — поезд: с юга — на север, а потом встречный: с севера — на юг.