Предшественник

Татьяна Чекасина, 1989

Герои романа активно восстают против рутины, ханжества, бездушия. Но, сами являются «продуктом» этой среды, они не могут найти верных средств борьбы, не могут многое преодолеть в себе, из обличителей превращаются в жертв.

Глава вторая

(6 февраля, четверг)

Звонок с того света

«Книга амбарная» — неплохая находка, вот только, как бывает в книге, нет фотографии автора.

На работе — к начальству — и ляпает:

— Лёня, я нашёл дневник Гусельникова…

Кочнин на миг лицо закрывает, как от огня.

— Не может быть! Там не могло уцелеть… — не нравится Леонтию находка, будто она для него именно опасная. — И что он там пишет? Наверное, про редакцию?

— Нет-нет, Лёня, мемуары нудные.

— Понятно. Умер бывший фотокорр…

–…он фотографировал лучше Валуя…

— Да что ровнять! — разворот к сейфу, где хранит альбом, любит им хвалиться.

И демонстрировал только приехавшему Бийкину, которому тогда было не до коллекции, любовно собранной Леонтием. В этот день — тоже, но одна фотография…

На первой странице — цифры, выведенные неумелым художником (Леонтием) — год начала его работы редактором газеты «Путь к коммунизму». Далее портрет: Леонтий Фролович двадцатилетней давности в двубортном пиджаке. Робкая улыбка, мелкие зубы, тогда не металл, свои.

— Лёшки Андреева работа, божьей милости фотограф. Не Валуй! Этим Георгием Артёмовичем, — Гошкины и.о., — меня одарил руководитель исполкома Артём Николаевич Валуй. Уходит на покой и умоляет взять сына фотокором. Но я теперь и к нему, — как к родному. А Лёшка Андреев… Хороним завтра…

Хоть бы не комментировал! Утащить бы альбом в отдел, — добычу в нору, найти тот снимок.

— Первый коллектив редакции… Вот эта девица — Люда Сороковкина. Она — в «Пионерской правде». Давно не виделись. Говорят, раздобрела…

За двадцать лет состав редакции менялся, и с приходом нового человека редактор организовывал групповой портрет. Чаще — на фоне стены горкома партии. Кто-то щёлкает, потом — в ряд и щёлкает другой. Каждая редакционная эпоха имеет две фотки. Иные из этих людей теперь «далече». Иные умерли. И Гусельников, вроде, умер, а, вроде, нет.

— Тоша Егорцев, не догадаешься: одно лицо…

Леонтий бережно переворачивает: опять — Егорцев, но в компании Муратова и Валентины. Вскоре его найдут мёртвым неподалёку от станции, где подрабатывал разгрузкой вагонов.

— А какой журналист, лёгкое перо! А это — Маша. Ей пятьдесят, работать не умеет, но на безрыбье и рак рыба, в школе кружок ведёт… А это опять я…

Потёртый, помятый баталиями с руководителями города, ночными бдениями в типографии, конфликтами с иными из этих людей, такими милыми на снимках. Наконец, недавний групповой портрет.

Опять на фоне горкомовской стены: Валуй, Леонтий Фролович, водитель Миньша… Значит, следующий. А на нём-то в ряду коллег он, Бийкин… Как?!

— Всё?

— Ты же не уволился.

— А где мой предшественник?

— А-а, — Леонтий Фролович глядит вбок. — Мало он тут, я не улучил момент.

…Бийкин ехал на север медленным унылым поездом, боялся, — не примут (не принять не могли) или начнут задавать вопросы…

Кочнин в тот день — только из горкома. Стащив галстук и увидев Бийкина, не надевает вновь. На телевизоре — кактус. В серёдке цветка что-то горит малиновым пламенем.

— Дома полно, вот и на работу натащил, — Леонтию нравится удивление Бийкина.

— Чудо! — поднажал.

Но Лёня не обращает внимания на его невинную хитрость.

Была ли у Кочнина на тот момент информация? Наверняка. Но, находясь в шоке от Гусельникова, готов был иметь дело с одержимым пороком Бийкиным, только бы не с таким, как Володя. И другие готовы радоваться друг другу, прощать друг другу в ущерб делу, за которое ратовал отбывший, не ясно куда, Володя. Бийкин перенимает у новых коллег манеру распростёртых объятий. К тому же, приятно видеть их лица, не видя недостатков.

Люди оставляют разные впечатления, как портреты гениальных художников одному говорят — одно, а другому — другое.

Кочнин. Неглупый и добрый. В улыбке — глаза маленькие, а щёки — пухлые (как-то мило).

Муратов. Не хватает бараньей шапки, коня да бурки, но и так в седле. Одет во всё, что не надо гладить, аккуратен в мотаниях по району. Они нормально работают до его увольнения.

От беды с предшественником в редакции не могут прийти в себя, с новым человеком не откровенны, а ведь он арбитр, вовремя подкативший. Но иногда проговариваются. Например, Валуй о конфликте Гусельникова с редактором: «Из-за ковра…» Какой-то мелкий инцидент.

Валя: с ней можно говорить на равных, как с другом. Но о Гусельникове какой-то бред. Кочнин, багровея, ругает «неумехой», а Валя, бледнея, чуть не падая в обморок, сцепив пальцы так, что звякают друг о друга кольца, уверяет: «Виталий Андреевич, он был талантлив!»

Её муж Муратов, редко согласный с редактором, тут ему вторит: «В газете не мог!» «Он был талантлив!», — Её чудные глаза прямо глядят на Бийкина. — А ещё для него не было понятия “спасительная ложь”». Неумелая защита того, которого ей приплетают.

Муратов — на повышении, Валя — тут. Видимо, в редакции города Надеждинска, более цивилизованного, чем город Удельск, для неё нет вакансии? Повышение не её, муратовское. Она звонит кому-то в другой город. Валуй уверен: Севке. У Вали другая фамилия — Вавилова, но материалы иногда подписывает мужневой. Леонтий уверен: будь у них окончательный разрыв, не подписывалась бы так. Валуй: «Севка ревнивый. Он же — кавказец». И — о кавказцах банальная ерунда…

…В глазах Вали, ржаво-серых от слёз, — боль. «Валентина Ильинична, верю вам, вы правы». Спасительная ложь. В отличие от «правдолюбивого» Володи, Бийкин её практикует. Любила? И теперь любит? Гусельников-то — пацан. Она его старше на семь лет… Вот Бийкин — не молод, но как раз настолько, на сколько надо. С годами приходит понимание: быть молодым не так и комфортно.

Она умолкла: телефон. И полное внимание к информации на том конце провода. Отложив авторучку, оглядывает в кольцах камни, меняя им освещение, будто не было волнения минуту назад и, будто никогда не любила Гусельникова. Вполне вероятно. И этот вариант опровергает глупости о ревнивых кавказцах.

Феде верит больше, чем редактору, и, куда больше, чем Вале:

— Он был болен, с ума сошедшим. Леонтий — одно, Валя — другое… Андреич, ты мне поверь…

Ну, и опять мнение Валуя. Неавторитетное, но удачное лаконизмом: «Он был, как ребёнок. Полный наивняк!»

От редактора — в секретариат. Довольно просторная комната, тут и фотобудка для фотокорра.

Два стола. «Министерский», на котором папки с бумагами, и маленький, на котором портативная пишмашинка и более ничего.

За «министерским» — Валя. Впервые увидев, определяет как «тургеневскую девушку». Лицо милое, но не кокетливое. Глаза отражают то, что она говорит, иронизируя, дополняя. Эти глаза окрашивают формальную информацию весельем или грустью, меняя цвет. Тёмно-синие — от нелёгких дум. Голубые — в радости. Цвета бетона — от горя. Дорого бы отдал Виталий, чтоб увидать, какого они цвета в страсти.

Валентина Ильинична, — ответственный секретарь редакции, не какая-то секретарша, а правая рука редактора.

За маленьким столом Федя, как плохой, но миляга-ученик, переросший парту, привыкший именно к этой парте, не желающий менять её от гигантской лени. Он — зав отделом культуры.

На диване можно увидать, то молодых работников исполкома, то инструкторов горкома комсомола, не говоря о водителях на «ша»: Петьша, Геньша и редакционный Миньша. Федя — магнит, местная знаменитость. А с этими ребятами он мало говорит, тюкая на портативке. Они — публика, для которой он поёт газетные заметки, как речитативы опер. Копирует всех: от Банных (первый секретарь горкома партии) до Брежнева, генерального секретаря. Глаза у него немного на выкате. Надо лбом выбрито, будто под парик. Актёр! Человек-театр.

И в этот день в секретариате друг напротив друга, не глядя друг на друга, — Валя и Фёдор.

В тёмном углу — «длинный кактус». И этот притащил Леонтий из дому. Уборщица Зоя Прокофьевна в горшок втыкает палку, и кактус карабкается, норовит вымахать с дерево. Гадают: подопрёт потолок или нет, тормознёт когда-нибудь или никогда? Скорость-то дикая. В недавнее время — нарост. И вот этим утром цветок лимонно-жёлтого цвета, отвратительный не цветом, вполне допустимым, а чем-то другим.

— Цветет раз в сто лет, — информирует Федя.

— Неужели целый век? И не мог выбрать менее хмурую погоду?

Валя в милой кофточке, с поднятыми гребнем волосами… Вид благородной девицы. Не ведает: найден дневник Гусельникова. Как отреагирует? Глаза опущены (пишет), но взметнулись ресницы:

— Вы не отдохнули от командировки, Виталий Андреич?

— Почему это я не отдохнул, Валентина Ильинична? — с недавних пор они говорят друг другу мелкие колкости.

— Вид такой…

–…а вам не идёт этот бабушкин гребень.

Её глаза вспыхивают гневными огоньками.

— Срочно в номер! — мах левой рукой над бумагой, продолжая катать правой: ответить некогда.

Ну, и ладно.

В его отделе два одинаковых стола. Тот, что напротив, стимулирует вкалывать не только за себя, но и «за того парня». Бийкин — зав производственно-сельскохозяйственным отделом.

Материал, набранный в Улыме: информации, корреспонденции о работе — на первую и третью; на четвёртую полосу — о культурном отдыхе… Не только по профилю отдела, все берут всё в командировках. «Праздник Труда» — большой репортаж. Пишет в темпе, но аккуратно, готовые материалы откладывает на край стола. Параллельно ведёт телефонные интервью. Работает без интервалов, но, ища слова в окне, невольно глядит на памятник Ильичу, из которого мокрая метель лепит поддельного снеговика.

Наконец, Ленин обтаял, а Бийкин отработался. Наработанное — машинистке. Он не печатает, да и не надо: машинистка — в любой редакции. А творить от руки эффективней: материалы выходят тёплыми, эмоциональными (в рамках газеты). Научная литература уверяет: текст от руки по многим параметрам лучше набранного на клавиатуре.

Довольное возвращение домой, а там — «Книга амбарная», «Воспоминания»… Картонную корку отворяет, как дверь в незнакомую душу. И, будто — с вышки — в глубину непонятной воды: ещё немного и — захлопну! Руки, как у вора, дрожат. Но человек, видимо, на том свете, а его душе, наверняка, наплевать, читает в ней кто или нет? Живому вряд ли бы, понравилось.

И тут в холле — телефон. Вечером — редко. Шаги у двери.

— Виталий Андреевич… — Интеллигентная вахтёр Павловна, сменившая Федуловну.

Кто? Инесса? У них не те отношения, чтобы какие-то звонки. Она ждёт его в кондитерской, где работает кондитером. Валя? Она — да, когда Бийкин днём дома: «Где вы? Дыры в полосах забить нечем». Но лелеет другой вариант: «Это Валя. Мне тоскливо одной, думаю о вашем стихотворении. Не могли бы вы приехать (нет, не так), не мог бы ты…» На лестнице готовит именно для неё интонации…

«Здравствуйте, Виталий Андреич! — В трубке мужской голос, правильный, как у дикторов, конферансье. — Вы читаете мои записи? Я бы не хотел, чтобы вы…»

И гудки…

Да это автор «Воспоминаний»! Лет ему именно двадцать-двадцать пять. Ожидание в холле, но тот не набирает вновь. Но ведь он умер! Именно так: этого парня, молодого, вдруг увольняют (а ведь тотальная нехватка кадров!) и он умирает! Хотя это мнение Валуя, а на деле, наверное, нет связи между какой-то выволочкой и смертью.

Трагедия недавняя, перед двадцатым октября, до Бийкина (ныне шестое февраля).

Но умер ли он?

Как тут не вытащить из памяти некое свидетельство?

Была в редакции небольшая пьянка (впереди седьмое ноября). Бийкин, как стекло, а Муратов накануне отбытия многовато пьёт. Он тогда, отправляясь в более тёплые края, то и дело хохочет. Его хохот никого не радует. Да и сам он, понятно, невесел. И вот они, готовые на выход, тушат свет в кабинете, но яркий уличный фонарь глядит окно.

Опять хохот: «Гусельников-то… ха-ха-ха, где-то неподалёку в другом городе! Был я на Машуре у геологов… Экспедиция в глухом месте. Репортажи даю и в нашу, и в областную… Вечером с ребятами приму спирта, как у них заведено, да — на боковую. Однажды пробудился: светло. Там нет фонарей, — кивает на окно. — Небо яркое, белое от звезд. Ребята дрыхнут, а я гляжу в окно. Думаю: с Валькой расстанусь, это больно. Но не буду видеть Кочнина, Федю и Валуевские снимки… В этом году тринадцатого октября — снегу — горы, мороз. И тут скрип… Ночь, тайга. Геологи говорят: как-то зэки в побеге подлетели вплотную. Ладно, рация исправна, вызывают вертолет. Пойманы те или нет, но труп, вернее, скелет, найден неподалеку. Видимо, друга съели, это у них бывает.

Бийкин вернулся за стол. И Муратов вернулся: «Дверь на щеколде. А в окне — тень человека! И тут же он — к стеклу и глядит!»

Рассказ напоминает «страшные истории» в пионерлагере после отбоя…

«Черты тёмные (контражур), но что я — не узнал бы? Он, Гусельников! Очки наподобие мотоциклетных. И в миг этот краткий (он, явно, знал, где моя койка) — хохот. Немного погодя, — опять мотор, умолкая вдалеке. Именно от его треска я пробудился. На ночь выпил не больше нормы. Утром геологи — картошку с тушёнкой, а я не могу. “Ты что, Акбулатыч, приболел?” Видимо, — говорю, — ночью никакого покоя. Но никто не подтверждает работу какого-то двигателя. Днём — вертолет, и я — домой. Сна нет: жду — явится и — к окну! А квартира-то не на первом этаже! Думал — сойду с ума. Но на днях, как ты знаешь, я опять в командировке на Машуре…»

Бийкин, будто запоминает материал, чтобы обработать для публикации.

«В этот день снега крепкие, один наст. — И Муратов, будто обрабатывает материал. — На Полудённой в Управлении геологоразведки мы с геологами прикидываем: дорогой ехать долго (был бы бензиновый снегокат!) “Тут какой-то тип гоняет на таком. В вагон — с ним, компактный и удобный”. Отлегло у меня: Гусельникова я и, правда, видел, и мотор трещал реально. Отлегло».

Наверное, в городе или в его окрестностях обитает некто, копия Володи, его двойник. Где-то тайно, например, у одинокой бабы… Тут немало из колоний выходцев, некоторые так и живут. А дневник подкинут с непонятной целью, но это в характере экзальтированного предшественника.

Бийкин вздрогнул — грохнуло у окна. Выглядывает: крошево льда на тротуаре.

Я уеду. А скажут — умер.

Скажут — сгинул он без следа.

И на мой телефонный зуммер

не раздастся знакомое «да»…

Далее стих творить не мог, да и читать не мог. Выпить бы какую-нибудь таблетку! У него — никаких. Не болеет. И поправился от коварного недуга без подмоги докторов.

Но и не читая дневник, как бы в поле его притяжения. Одним из пунктов панацеи: не думать о родителях… И не думал, а тут…

Отец Бийкина Андрей Романович, живя в семье до девяти лет, в детдоме — до пятнадцати, плохо помнил своих родителей, бабушку и дедушку его детей. Его отец пропал во время Гражданской войны. Мать куда-то уехала. Андрей учится на рабфаке, работает токарем и пишет для газеты как рабкор. И тогда же сочиняет роман о храбром офицере, который храбро воюет не за красных, а за белых.

Учась на факультете журналистики, он сотрудник редакции; очерк пишет о будущей жене и матери Бийкина. Она с дипломом техникума, начальница цеха на обувной фабрике, отговаривает мужа от работы над романом, главным герой которого белый офицер, дворянин.

Молодая семья какое-то время у её родителей, заводских рабочих, в комнате, в коммуналке. Спустя год, 25 ноября у них прибавление — сын Виталий. И тогда им дают от фабрики три комнаты (эти три комнаты, как три карты, так и будут выпадать вместо квартир). Рады! Барак, топить две печки. Тут они проживут пятнадцать лет.

Вита пойдёт в первый класс во время войны, а отец уйдёт на войну. Брат и сестрёнка — с бабушкой, маминой мамой, она на пенсии, но вяжет для фронта тёплые вещи. Мать Бийкина — на фабрике в три смены. В сорок пятом году отец — с войны. Он, военный корреспондент, и в мирное время оценён в редакции молодёжной газеты.

Виталий тогда горд отцом, ну а любит и тогда, когда тот своим падением уважения никак не вызывает. Отец опять — за роман, в проходной комнате, откуда выходят двери двух других. Ночами топит печи, и ни у кого нет тревоги. Пока не даёт почитать и Виталию, и жене. В романе — главный персонаж — некий ефрейтор. Никаких подвигов, только дрязги. Роман не опубликован.

Виталию двенадцать лет, и он решил: будет журналистом. Отец, уволившийся из редакции, в то время ведёт во Дворце пионеров кружок юных корреспондентов. В нём Вита — первый. Отец — неплохой наставник, но иногда в нетрезвом виде, и его выгоняют.

Негативные думы — от дневника Гусельникова, у которого такой уважаемый, такой правильный отец!

Свист локомотива. Поезд: с юга — на север; и встречный: с севера — на юг.

Сон… Будто Гусельников входит к нему в комнату и вопрошает: «Зачем вы, Виталий Андреич, читаете мой дневник?»