Двенадцать месяцев. От февраля до февраля. Том 2

Владимир Жестков, 2023

Всё хорошее быстро заканчивается. Подошёл к концу и круиз по Средиземному морю. Казалось бы. остаётся вернуться к трудовым будням и только прокручивать в воспоминаниях яркие моменты отдыха. Однако история морского путешествия получила непредвиденное развитие, закрутив сюжет в духе шпионского детектива, где главному герою придётся познакомиться с представителями советских спецслужб и некоторыми их тайнами. Но. как оказалось, это ещё не все секреты, которые предстоит раскрыть читателю в продолжении захватывающего романа.

* * *

© Владимир Жестков, текст, 2023

© Издательство «Четыре», 2023

Часть четвёртая

Франция, Испания, Греция, далее везде

Глава первая

21 ноября 1973 года

He успели мы расположиться в каюте, как нас на обед позвали. Вот там, в ресторане, во время обеда мы окончательно убедились, что находимся на борту русского судна. Нас накормили обычной, самой для нас привычной едой. На закуску — салат «Оливье», затем наваристый борщ и, наконец, макароны по-флотски и компот из сухофруктов. Так вас ни в одном ресторане мира, кроме как в нашей стране, конечно, накормить не смогут.

Довольные, поглаживая животы, мы выбрались на палубу, и сразу же наше настроение ухудшилось. Серые не то облака, не то уже дождевые тучи низко висели прямо над самой головой; волны, вал за валом катящиеся в сторону практически уже невидимой земли, грозили в скором времени подняться выше и показать нам всю полноту своей власти — власти морской стихии над нами, жалкими сухопутными созданиями. Вадим сразу же погрустнел и решил, пока его ещё не тянет к фаянсовому другу, пойти спать. Ведь во сне качка переносится значительно легче. Вскоре и Виктор последовал его примеру.

Мы с Димой остались вдвоём. На палубе делать было нечего. Она была пока открыта, но резкий, порывистый ветер не доставлял большого удовольствия. Ты ещё только-только успел на палубе появиться и ещё просто осматриваешься, а он по тебе вовсю гуляет. Находит какую-нибудь щёлку в твоём одеянии — и давай голое тело щекотать, до которого он мастер добираться.

Пришлось спуститься в музсалон. Там до конца дня программу показа кинофильмов вывесили. Любопытная такая программа. Один, пусть и старый, пусть уже не единожды смотренный, фильм за другим. И фильмы все такие, которые хочется смотреть снова и снова. Началось все с «Операции „Ы“ и других приключений Шурика». Удовольствие мы получили, надо сказать, мало с чем сравнимое. Людмила с Надеждой забежали, посидели с нами немного, но вскоре к себе отправились, чтобы выспаться. Сказали, что им всю ночь какие-то охламоны спать не давали, придётся нам без них поскучать, а то они вечернюю программу не смогут выдержать. Фильм закончился, образовался небольшой перерыв, и мы на палубу вышли, чтобы всласть подымить.

Дима этим временем воспользовался с толком и начал мне о гонениях на первых христиан рассказывать. Я только дивился, как же надо было поверить в новое учение, чтобы продолжать его проповедовать, зная, что за это тебя подвергнут нешуточным мукам, после которых ты расстанешься с жизнью. Правда, согласно этому учению, после мученической смерти ты будешь вечно жить в раю. Но я никак не мог понять, какими должны быть слова, чтобы люди, им поверив, с лёгкой душой шли не просто на смерть, а на страшные, поистине адские, непереносимые муки. В конце концов, именно такая самоотверженность и решила вопрос. Христианство стало официальной религией во многих странах мира.

Вот так мы сидели за одной из надстроек, куда ветер пореже заглядывал, и разговаривали. В результате даже начало следующего фильма пропустили, и я решил, что лучше уж послушаю, о чём Дима мне рассказывать будет, ведь «Кубанские казаки», демонстрация которых началась в музсалоне, фильм смотренный и пересмотренный не по одному, пожалуй, десятку раз. Фильм чудесный, лёгкий, с прекрасными актёрами, великолепными песнями, но сколько можно его смотреть, а вот то, о чём мне мой товарищ рассказывал, мало в какой книге из тех, к которым я привык, прочитать можно. Дима рассказывал и рассказывал, а я сидел, слушал, а в душе переживал: какой же я дурак, что всё это так бездарно пропустил мимо своих ушей. Ведь это же история человечества, а я от неё отмахнулся, как от назойливой мухи. Стыдно мне даже стало за такое дремучее невежество, а Дима меня успокаивал:

— Ничего, Ваня, ещё не всё потеряно. Жизнь у тебя только начинается. Вот если бы ты в моём возрасте был, значительно хуже было бы.

— Дима, о чём ты говоришь, мы же почти ровесники. Ну, может, ты на пару-тройку лет постарше, вот и всё.

А он смеяться начал:

— Ваня, тебе ещё тридцати нет, а у меня жизнь через пяток лет на вторую половину века перевалит.

Я спросил:

— Дим, а что это значит?

А в ответ услышал то, отчего у меня даже дыхание перехватило, и я, как рыба, из воды вытащенная, лишь рот открывал да закрывал.

— Да мне в этом году сорок пять стукнуло.

Такие слова кого хочешь ошарашат. Я-то считал его своим ровесником, а оказалось — он старше меня почти вдвое. Ведь первые пять лет жизни человека, его раннее детство, при таком разборе следует вычитать. Я его ещё больше зауважал: надо же, как он сумел сохраниться хорошо! А всё потому, что не валяется, как другие в таком возрасте, на кровати, а всё время куда-то ездит, чем-то занимается и интересуется.

К вечеру погода явно улучшилась. На небе появилось солнце, ветер стих, море тоже стало успокаиваться, и народ начал вылезать на палубу. Появились и наши — ВиВы с Натальей, которая тут же по-хозяйски вцепилась в руку Вадима, как прилипла к нему. Я на неё посмотрел и даже решил с ней как-нибудь беседу провести на тему: «Чем больше мы мужчину любим, тем меньше нравимся ему». Подобная тема в русской литературе изучена очень даже хорошо. Правда, следует отметить, что совсем с другой стороны. Александр Сергеевич, великий наш, писал так:

Чем меньше женщину мы любим,

Тем больше нравимся мы ей…

Но мы же прекрасно понимаем, что если эту мысль переписать наоборот, то получится вполне очевидное:

Чем больше женщину мы любим,

Тем меньше нравимся мы ей…

Да и в другую сторону это так же работает. Вот я и хотел с Натальей на эту тему поговорить. Мне именно эта пара — Вадим с Натальей — была намного симпатичней, нежели Вадим со Светланой, чей разговор при отъезде с подругой, женой Виктора, я невольно подслушал. Обе, конечно, хороши, но та, которая Светлана, совсем уж во все тяжкие готова пуститься. Вроде двое детей у них, а она насквозь беспутная, всё о гулянках да мужиках посторонних думает. Замужней женщине следует домом заниматься, детей воспитывать да мужу максимум внимания уделять, а то его живо другие обольстительницы прикарманят. Вот Наталья и пытается сейчас это сделать.

На небе звёзды стали появляться, значит, скоро ужин, а уж после ужина мы должны наверстать всё упущенное за те дни, что по Италии катались. Но мы с магаданками, с Надей маленькой и Людмилой, ужинаем в разное время, а без них нам в музсалон идти не хотелось. Тем более там «Карнавальная ночь» шла — фильм, содержание которого любой советский человек чуть ли не наизусть знал, хотя смотреть каждый раз продолжал с удовольствием. Нам же в ту минуту совсем другого хотелось, и в первую очередь выбросить из головы всё то, чем она наполнилась в поездках по Италии. Не успел Иван, с которым мы познакомились в Помпеях, на второй план отойти, как вакантное место тут же Пётр захватил. Вот мы и решили: а ну их всех, нас много, мы и не с таким справлялись.

Хотя выбросить из головы — это только задумать легко, а попробуй на деле осуществить. Как расстаться без всяких проблем с женщиной, к которой вроде прикипел, но которая чем-то тяготить начала, известно и не раз уже на практике проверено — надо завести другую, а вот как распрощаться с мыслями об этих ребятах, оставшихся там, в чужой стране, пусть и с любимыми женщинами, но всё равно почти в одиночестве, мы не знали. Был лишь один надёжный и практически безошибочный метод: следовало выпить, да столько, чтобы в голове ничего постороннего, кроме головной боли, не осталось. Вот мы и решили осуществить эту идею на практике, только надо было девчонок дождаться.

Столик в музсалоне уже был сервирован, все закуски лежали на тарелках, а прохладительные напитки обрели временное пристанище в холодильнике, который в баре стоял. Виктор обо всём этом заранее побеспокоился. Нам, всем остальным, оставалось лишь одно — и морально, и физически подготовиться к приёму горячительных напитков, выбивающих из головы посторонние мысли.

Но время ещё было, и вновь возник Дима. Вернее, он никуда и не исчезал, просто стоял в сторонке, не принимая никакого участия в наших жарких обсуждениях, как мы оторвёмся в этот вечер по пути из Италии во Францию.

Когда-то меня одна лишь мысль, что я могу завтра утром оказаться во Франции, напрочь лишила бы возможности дышать, где-то там, в лёгких или дыхательном горле, всё стиснуло бы так, что даже рот широко открыть, чтобы вдохнуть поглубже, не получилось бы. А сейчас я относился к этому как к вполне нормальному явлению, ведь ещё через пару дней мы вообще в Испании окажемся, а на горизонте ещё и Греция маячит. Привычными эти мысли стали, обыденными, что ли.

Вот тут Дима ко мне и подошёл, и мы с ним немного в сторонку от Натальи с ВиВами отделились. Если со стороны посмотреть, мы как стояли уже привычной для всех прочих путешествующих группой, так и продолжали стоять, а на самом деле мы с Димой в тот момент были от остальных очень и очень далеко. Он мне о судьбе первых апостолов рассказывал, и, в частности, о том, как окончилась земная жизнь апостола Андрея. Как распяли его язычники на косом кресте. Я вначале не мог понять, что это такое — косой крест, но когда мне Дима объяснил, что это просто-напросто латинская буква «икс», ну а по-русски — «х», у меня сразу же перед глазами возник Андреевский флаг, символ русского флота. Я даже Диме вопрос такой задал. Он на меня с удивлением посмотрел и ответил:

— Экая у тебя, парень, голова, сам додуматься смог. Действительно, косой крест на военно-морских флагах в дореволюционной России называется Андреевским, а соответственно, и флаг носит то же самое название. Апостол Андрей Первозванный является покровителем моряков во многих флотах мира. В России он им стал, поскольку в своих странствиях посетил территорию нынешней России; в частности, известно, что он побывал в Новгороде и многих других местах.

Когда же я усомнился в этом, сказав, что Новгород основан намного позже, чуть ли не через тысячу лет после смерти апостола, и во время земной жизни апостол Андрей мог посетить разве что место на реке Волхов, где Новгород стоять будет, Дима согласно кивнул, сказав, что это легенда, не подтверждённая никакими документами. Я удивился и спросил:

— Так зачем же ты об этом говоришь как о действительно происходившем?

Он мне ответил:

— В каждой легенде есть элемент подлинности, иначе откуда ей взяться?

Я немного удивился такому суждению, но промолчал, а вот зарубка у меня в памяти осталась. И такие зарубки копились одна за другой.

Дима мне продолжал рассказывать о мученической смерти других апостолов, а я вдруг почувствовал, что всё, я переполнен его историями, новые некуда принять, и только начал обдумывать, как это объяснить Диме, как появились сытые и довольные магаданки, и Дима тут же исчез. Он всегда так делал, когда мы собирались выпить.

В тот вечер мы оторвались так, как ещё ни разу за время круиза не отрывались. Оторвались, правда, лишь в количестве выпитого, в основном водки. Начали мы потихоньку, да и выпить собирались одну лишь бутылку, её девчата с собой принесли, у кого-то в каюте выпросили. Людей в музсалоне было полно. Все столики оказались заняты, и практически на всех бутылки виднелись. В основном с вином, которое народ или в Италии приобрёл, или в корабельном баре на боны прикупил, хотя на некоторых столах наша родная, главным образом «Столичная», тоже стояла. Потихоньку народ разошёлся, в разных углах песни зазвучали, да так, что музыканты последний раз свою песню про две звезды исполнили и инструменты свернули. Больше мы их в тот день уже не видели.

Зато на нашем столике снова водка появилась, да в таком количестве, что… Откуда она взялась, я не знаю. Кто-то из наших принёс, наверное. Мы глушили её без остановки. Что удивительно, почти никто не пьянел. Вадим только достаточно быстро сломался, но мы с Виктором его до койки дотащили, а затем опять в музсалон вернулись и пить продолжили. Я ведь имел такую особенность, что практически совсем не пьянел. Ноги могли отказать, желудок, но голова всегда работать продолжала. Вот и тут: мы глушили её, проклятую, а я то над Димиными рассказами размышлял, а то и над тем, что со мной в Риме происходило. О своих видениях думал. И вдруг в моём мозгу как щёлкнуло что. Первый раз мне что-то казаться стало, когда я Пьету впервые вживую увидел. Но ведь тогда на меня только чужие эмоции подействовали — горе материнское о потерянном ребёнке с некоторой примесью опять же материнской гордости за сына, который не сдался, а все муки вытерпел, после чего от них же и скончался.

Тогда никого из наших рядом со мной не было и на меня только гений Микеланджело повлиять мог. А вот в двух других случаях рядом со мной Дима находился. Так не он ли на меня так воздействовал? Я о гипнозе только читал, ни разу на сеансах гипнотизёров не бывал и как выглядит человек под гипнозом, ни разу не видел. Хотя, судя по описанному в литературе, то, что со мной происходило, похоже на гипноз, и даже очень. Так, может, Дима обладает этой способностью — вводить в гипнотическое состояние людей, склонных к этому. Склонен ли я, не знаю. Никогда до того не пробовал. Но уж больно всё сходится. Я сам никакими подробностями о казни Иисуса не интересовался. Слышал, конечно, что его распяли, но как там дело происходило, не знал. А тут такая чёткая картинка, я ведь всё как будто своими собственными глазами видел и собственными ушами слышал. Дело дошло до того, что там на каком-то тарабарском наречии изъяснялись, а я всё понимал. Но ведь это противоречит абсолютно всему. Явно на меня Дима гипнотически воздействовал и мне всё, что ему надо было, внушил.

Я даже вздохнул с облегчением и снова к стакану потянулся. Водку пил, а сам думал: «Какой же я легковерный дурачок. Надо же как меня этот Дима облапошил». И всё в таком же духе. Потом вспомнил, что у меня в чемодане маленьком коробка с подарком Петра лежит — копией Пьеты, его женой сделанной. Я и сорвался в каюту.

Заглянул — профессора нет, только Вадим на полке как был в одежде, так и лежит. С себя одеяло на пол сбросил и спит. Ну, я его накрыл прежде всего, а затем в чемодан залез. Коробку открыл и на столик откидной скульптуру осторожно поставил, а рукой придерживаю, чтобы в случае чего её тут же в коробку назад засунуть. В случае чего — это я так закамуфлировал возможное начало эмоционального воздействия на меня со стороны скульптуры. Ведь первый раз это именно тогда произошло, когда я коробку открыл и Пьету оттуда достал.

Вот и в тот вечер я её на стол поставил, а рукой вцепился и никак пальцы разжать не мог. Пришлось даже другую руку для этого привлечь. Пальцы отцепил, а у меня сразу же голова кругом пошла. Ну, я испугался, Пьету вновь схватил и назад в коробку засунул. Посидел, отдышался чуток, решил потом, на трезвую голову ещё раз попробовать, коробку в чемодан убрал и в музсалон вернулся. Там всё по-прежнему было: девчонки втроём с Виктором сидели, за стаканы держались. Меня увидели — обрадовались, с полстакана плеснули и выпили дружно.

Ближе к полуночи к нам Надежда, большая которая, примкнула. У нас ещё немного на донышке оставалось, ну мы ей и налили, ведь она совсем трезвой была и её грусть-печаль съедала. Она одним глотком четверть стакана в себя опрокинула, и ничего в ней не изменилось. Мало, значит, мы ей налили, но больше у нас уже не было. Я смотрел на неё и думал. «Вот ведь как бывает. Хорошая она женщина, а всё одна». Мне её так жаль стало, что я чуть слезами весь не залился.

Вскоре музсалон опустел. Виктор как сидел в кресле, так там и заснул. Решили не беспокоить человека — пусть выспится. Наташка с Надеждой большой по каютам разбежались, а мы втроём с Надюшей и Людмилой долго ещё по палубе бродили. То на корме посидим, то на нос перейдём. В музсалон пойти и там уединиться у нас уже никаких физических сил не осталось. В общем, вечер оказался тот ещё.

Утром я проснулся снова задолго до подъёма. Виктор лежал напротив меня на своей полке. Вадим по-прежнему спал одетым, одеяло валялось на полу. Я снова его укрыл, умылся и вылез на палубу. Было пасмурно и достаточно прохладно, дул несильный, но настырный такой ветер. «Надо свитерок тонкий поддеть», — подумал я и тут же благополучно об этом забыл, добравшись до кормы и залюбовавшись открывшимся видом.

Мы стояли неподалёку от большого порта, стрелы высоченных кранов лихорадочно крутились из стороны в сторону. «Армения» застыла на рейде, ждали лоцмана. И вот тут мне повезло: я увидел, как это происходит, от начала до конца. Юркий катер, выкрашенный в яркий оранжевый цвет, хорошо заметный издали, с надписью большими буквами «Pilot», подлетел к нам с правого борта и замер в двух десятках метров от «Армении». С катера спустили маленький бот с рулевым. Лоцман, моложавый мужчина в форменной одежде, перешёл по трапу с катера на бот, тот направился в нашу сторону и через несколько минут пришвартовался к «Армении». Изнутри выдвинулся трап и лёг на борт бота. Тут же лоцман прошёл по нему к нам на нижнюю палубу. Я успел лишь рассмотреть, что у него была небольшая бородка, но больше ничего не заметил — очень уж быстро он внутри скрылся.

Мы зашли в бухту, но долго стояли почти в самой её середине — наверное, ждали, когда освободится для нас место. Уж завтрак начался, а мы всё стоим и стоим. А впереди нас ждала достаточно долгая поездка в Мийо и обратно. Наконец «Армения» снялась с якоря и медленно направилась в самый дальний конец порта.

Когда мы сходили на берег, нас предупреждали:

— Пожалуйста, осторожней, не поскользнитесь там. Постарайтесь идти по левой стороне — видите, там деревянные мостки положены.

В порту сильно пахло нефтепродуктами. До автобусов мы шли минут десять.

— Странно как-то нас поставили, — сказал Павел Васильевич из Минморфлота, — пассажирские суда не имеют права ставить на нефтеналивных терминалах, а нас поставили.

— Мы с вами проедем по знаменитой дороге, существующей не одну тысячу лет, — начала Надежда, наша группенфюрерша, когда все собрались в автобусе, — насладимся воздухом этого региона Франции, славящегося своими виноградниками, проездом посетим Арль, в котором творил великий Ван Гог, посмотрим, как выглядит один из самых южных регионов Франции. Затем познакомимся с историей сыроварения и побываем на дегустации знаменитых сыров, которыми славится юг страны.

Надежда была настолько убедительна, что я, уже перестав сомневаться в её рекомендациях и полагая, что она знает всё и про всех, ни на секунду не усомнился в её словах. А она продолжала:

— Сейчас мы с вами выедем из порта, и к нам сядет местный экскурсовод. Водитель — его Рено зовут, давайте его поприветствуем — предупредил, что господин Марсель — представляете, так зовут нашего гида, Марсель из Марселя, не правда ли, здорово получилось — будет нас ждать около въездных ворот. Господин Марсель свободно владеет английским, что, надо сказать, встречается достаточно редко, французы не любят ни немецкий, ни английский, считая французский язык одним из величайших языков мира. Да вон он, наверное, стоит.

Автобус остановился, и в салон поднялся немолодой уже человек в коротком, едва достигавшим колен двубортном, лёгком, слегка приталенном тёмно-сером пальто с накладными карманами. Весёлый шёлковый шарфик, весь в зеленовато-коричневых разводах, был обмотан вокруг его шеи. На голове была надета самая обычная тёмно-серая шляпа, которую гид тут же снял и положил на верхнюю полку.

— Здравствуйте, друзья, — довольно чисто проговорил Марсель, взяв микрофон в руки, и улыбнулся, — рад вас видеть.

Тут он даже засмеялся и, повернувшись к Надежде, начал что-то весьма энергично ей говорить, но уже без микрофона, поэтому на каком языке он с ней общался, мы не смогли понять.

— Неужто ещё один эмигрант? — пробормотал Дима так, чтобы вокруг никто не услышал, хотя вряд ли кто-то мог что-либо услышать в том шуме, который начался в автобусе после слов нового гида.

— Месье — хотя правильнее, наверное, сказать camarade Марсель — извиняется, что он так мало помнит русских слов. Всю войну он провёл в отрядах движения Сопротивления, здесь, на юге, они назывались Маки. У них в отряде была большая группа советских военнопленных, бежавших из фашистских концлагерей. Возглавлял эту группу лейтенант Миша. К сожалению, Марсель больше ничего об этом Мише, ни его фамилии, ни откуда он родом, не знает. Помнит только, что Миша очень любил петь и одна из его песен превратилась в гимн их отряда.

Надежда кивнула Марселю, тот взял в руки микрофон и тихонько запел:

— Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег на крутой.

Он пел с большим чувством, хорошо зная, о чём поёт, на приличном русском языке, почти не коверкая слов. В автобусе стояла тишина, все будто застыли по приказу «замри». Первой опомнилась Надежда, она так же тихо и проникновенно поддержала Марселя, и уже зазвучал дуэт:

— Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла,

Про того, которого любила,

Про того, чьи письма берегла.

Песню подхватывали всё новые и новые голоса, и вскоре пел весь автобус, даже я, без слуха и голоса, с увлечением распевал. Случайно посмотрел в зеркало, висевшее над водителем. Рено, как его нам представили, тоже не очень молодой человек, возможно успевший принять участие в той жесточайшей битве добра и зла, вряд ли понимавший слова песни, тоже подпевал. Видно было, как у него шевелились губы.

Песня затихла, и в автобусе вновь наступило молчание. Оно длилось недолго. Микрофон снова оказался в руках Марселя.

— Спасибо вам, — услышали мы и взорвались аплодисментами.

Это было нечто. Этот француз сумел вызвать столько чувств… У нас не находилось слов. Я оглянулся. Многие женщины, особенно в возрасте, вытирали выступившие слезы.

А Марсель передал микрофон Надежде и что-то тихонько ей говорил, размахивая руками и показывая куда-то немного в сторону. Она подняла палец вверх, призывая его немного подождать и дать ей возможность перевести то, что он ей столь эмоционально рассказывал.

— Марсель поделился со мной своими воспоминаниями, — голос её был печальным, — о том, как погиб Миша. Это случилось уже в самом конце июля 1944-го. Буквально несколько дней Миша не дожил до капитуляции фашистов во Франции. Тогда в погоню за партизанским отрядом, которому удалось освободить из германского концлагеря несколько сотен заключённых, были брошены хорошо обученные эсэсовцы. Колонна с бывшими заключёнными уже подходила к первой горной гряде, за которой начиналась территория, куда фашисты старались не лезть, она контролировалась макизарами, когда эсэсовцы, передвигавшиеся на мотоциклах, начали их догонять. Завязался жестокий бой. Марсель тоже был там. Перед партизанами стояла задача любым способом задержать фашистов, дать возможность измученным, обессиленным людям подняться на последний холм и скрыться за ним. Там они были бы почти в безопасности. К счастью, у фашистов не было с собой не только артиллерии, но даже и миномётов, которые они так любили применять в горных районах. Они могли лишь стрелять из автоматов и пулемётов, закреплённых на колясках мотоциклов. Макизары медленно отступали следом за колонной беженцев, сдерживая рвущихся вперёд немцев. Вот голова колонны скрылась за перевалом. Фашисты попытались взять партизан в клещи и отсечь от безоружной колонны, считая, наверное, что тем далеко не удастся уйти. Макизары держали круговую оборону и не уступали эсэсовцам. Колонна скрылась внизу, наступил черёд партизан подниматься в гору. Перебежками, по одному они буквально взлетали вверх, подхватывая по пути раненых товарищей. Но подняться вверх было не всё. Следовало ещё пересечь небольшую долину и оказаться в партизанском укрепрайоне. Там уже было почти безопасно. На перевале прикрывать отход остался Миша со своими русскими товарищами. С высокого наблюдательного пункта, который был расположен в нескольких километрах, уже почти в горах, партизаны в бинокль наблюдали за последним боем Миши и его друзей. Патроны у них заканчивались, поэтому автоматы они использовали как винтовки — стреляли одиночными выстрелами. Руководство партизанского отряда видело, как русские гибли один за другим. Остался только Миша. Но вот и он упал. Фашисты долго не решались пойти в атаку. За это время почти вся группа бывших заключённых втянулась в узкое ущелье и была уже в безопасности. Наконец фашисты решились и пошли. Никто не стрелял, все защитники погибли. Сколько немцев поднялось на перевал, никто не считал, но, когда их там скопилось много, прозвучал взрыв. По-видимому, Миша был ранен, патроны у него закончились, осталась одна граната… Тут Марсель замолчал, — добавила Надежда и тоже замолчала.

Молчали и все мы.

Уже потом Марсель рассказал, что на месте, где погибли Миша и его боевые друзья, стоит памятник, на котором написано по-русски одно лишь слово — «Спасибо» и почти постоянно лежат цветы.

— К сожалению, это далеко в стороне от нас, и мы не сможем побывать там, — завершил эту часть рассказа Марсель и тут же, без перерыва начал рассказывать нам о регионе, куда мы попали, и о том, какую роль он играет в жизни всей Франции.

Мы ехали мимо бесконечных полей, где из земли торчали какие-то корявые стволы с обрезанными ветками.

— Мы приближаемся, — послышался голос Надежды, — к достаточно крупному и одному из старейших городов в провинции Прованс — Альпы — Лазурный Берег, к Арлю.

Наш маршрут, как и маршруты остальных групп, построены таким образом, чтобы мы нигде не пересекались. Поэтому кто-то сейчас посетит Арль, кто-то, в том числе и мы, проследует дальше. Мы, все девять групп, рассеемся по этому региону, но все побываем в тех же самых местах, что и остальные. Поняли?

Мы мало что поняли, но усердно закивали головами, а Надежда продолжала:

— Наша группа едет без остановок к конечной точке маршрута — в пригород Мийо, где находится крупная сыроварня. Там нас ждёт дегустация самых известных сортов сыра, производимых на юге Франции. А вот возвращаясь оттуда, мы проедем и через Арль, и через другие небольшие города. Уяснили?

На этот раз мы кивали уже более осмысленно, теперь многое стало понятно.

В этот момент откуда-то сзади послышался вопрос, который меня тоже очень интересовал:

— Надежда, спроси у Марселя, а что это за разлапистые коряги из земли везде торчат?

Надежда наклонилась к Марселю и, по-видимому, задала ему этот вопрос. Тот сразу же оживился и начал говорить. Говорил достаточно долго, и всё это время Надежда его терпеливо слушала. Затем она поднесла микрофон ко рту и коротко пересказала:

— Сейчас мы проезжаем мимо знаменитых виноградников. Урожай давно снят, лоза сбросила листву, и её обрезали, чтобы она спокойно перенесла зимний период.

— Так это и есть знаменитые красные виноградники Арля? — невольно вырвалось у меня. — А я их, помня картину Ван Гога, совсем другими себе представлял.

Надежда обратилась к Марселю, тот выслушал её, внимательно посмотрел в мою сторону и произнёс буквально несколько фраз.

— Да, к сожалению, мы приехали сюда очень поздно, — перевела Надежда, — и не можем увидеть их во всей красе, как это удалось Винсенту Ван Гогу. Но он-то здесь пусть и недолго, но всё же жил, а мы галопом… — Она закончила и принялась слушать, о чём ей вновь начал рассказывать Марсель.

Всю дорогу — а она продолжалась около трёх часов, если не больше — Дима пытался продолжить наши уже привычные разговоры, но я каждый раз просил его отложить эту тему на потом, поскольку мне интересно, о чём нам рассказывал Марсель. Возможно, Дима чувствовал, что это просто отговорка, потому что, хоть я и упорно стоял на своём, меня вовсе не так уж интересовали рассказы гида о древней истории этой земли; я ловил себя на мысли, что Марсель, рассказывая о многих тысячах лет, что древние люди осваивали эти края, вольно или невольно противопоставлял эту историю нашей, совсем не такой уж и древней. Может, я был неправ, но такая вот мысль упорно крутилась в моей голове.

Наконец мы подъехали к Мийо. До города уже оставалось всего ничего, когда автобус неожиданно повернул направо, и мы оказались перед небольшим двухэтажным, по-видимому, старинным домом с большим, явно современным пристроем. В этом пристрое, как нам объяснили, и находится сыроварня. Не только меня, но почти всех удивило, если не сказать поразило, что само производство нам так и не показали, а сразу же, объясняя это тем, что времени в нашем распоряжении очень немного, повели на дегустацию. На длинном столе, за которым могли поместиться человек сорок, стояли менажницы, на каждой из которых лежало ровно по два десятка кусочков различного сыра. Там были и пластинки мягких или, наоборот, твёрдых сортов, и отломанные кусочки сыров с разноцветной плесенью, и привычные нам треугольнички плавленого сыра, завёрнутые в металлическую фольгу. По бокалу белого сухого вина, хлеб на общей тарелке на четверых и ножи с вилками — вот и всё, что нам ещё предложили. Хозяйка, пожилая француженка, рассказывала нам о том или ином сыре, Марсель на английском переводил её слова Надежде, а та транслировала всё это уже по-русски нам.

Сыр был настолько разнообразным, что у меня в голове всё перепуталось. Я же, кроме твёрдого сыра с большими дырками и слезой в некоторых из них, ел иногда ещё плавленый сыр, который использовал при приготовлении мяса по-французски, — вот, пожалуй, и всё, а тут такое разнообразие. Было отчего растеряться. Вино мне не понравилось, оно было чересчур кислым, да и, по-видимому, не только мне, поскольку на столе остались недопитые бокалы. Через полчаса мы встали из-за стола, вышли во двор, сели в автобус и поехали в Мийо. При выезде на шоссе разминулись с другим автобусом с нашего судна. Я прикинул: для приёма всех девяти групп необходимо почти пять часов. Потому-то, наверное, всё и получилось так скомканно и коряво.

Потом, не могу даже вспомнить когда, во время круиза или уже позднее, до меня дошла информация, что в том доме, где для нас организовали так называемую «дегустацию» местных сыров, жила чета французских коммунистов. Никакого производства сыра у них не имелось, это была легенда. Просто таким образом Советский Союз вполне легально оказывал финансовую поддержку французской коммунистической партии. Официально переводить деньги на её счёт наша страна, скорее всего, не имела права. Пришлось идти таким вот замысловатым путём. Некая сумма, значительно превышающая реальную стоимость «дегустации», перечислялась фирме, принадлежавшей этой чете, а они в свою очередь переводили всё лишнее на счёт своей компартии. Не знаю, так ли это было на самом деле, но выглядело очень похоже на правду, иначе зачем надо было везти за двести с лишним километров три с половиной сотни туристов. Место для проведения настоящей дегустации можно было найти и поближе.

Мийо, Арль, Авиньон и другие небольшие города, куда мы заезжали, оказались симпатичными, известными с древних времён поселениями, в которых действительно было что посмотреть. Самым старым среди них, как нам сказали, является Мийо, возраст которого перешагнул отметку в три тысячи лет. К сожалению, в городе почти не осталось, пусть даже в виде руин, ничего с античных времён. Запомнились лишь колокольня, и то поскольку мы с неё осматривали окрестности, да останки древнего моста через реку Тарн, но и они были датированы ХII-ХIII веками.

Возможно, именно тогда, в ответ на всеобщее возмущение — стоило ли ехать столько часов, чтобы залезть на колокольню и осмотреть с неё город, в котором проживает немногим более десяти тысяч человек, — с нами и поделились информацией об истинной причине организации сырной дегустации в окрестностях этого городка. Хотя, скорее всего, это произошло несколько позже.

Что касается Авиньона, то там я узнал для себя новость: оказывается, был такой период, когда резиденция папы римского находилась именно в этом городе. В нём даже имеется папский дворец, весьма, кстати сказать, прелестное сооружение. Прожили папы в Авиньоне менее ста лет, но тем самым позволили городу войти в мировую историю.

Больше всего из того, что мы посетили в этой французской провинции, мне понравился Арль, и во многом это связано с моим любимым Ван Гогом. Когда мы начали осматривать останки очередного римского форума и зашли на тоже очередной гигантский амфитеатр, оставшийся от римского периода, нам, честно говоря, стало скучновато. Подобное мы уже видели в Италии — зачем нам всё это во Франции? Вот я и попросил, чтобы для нас Марсель сделал экскурсию по Арлю Ван Гога и мы побывали бы и в знаменитом кафе на площади Форума, где он любил сидеть и которое он изобразил на своих полотнах, и в больнице, куда его положили, когда он отрезал себе ухо, и в других местах в Арле, связанных с жизнью Ван Гога. Меня поддержала почти вся группа, и наш автобус изменил запланированный маршрут. Зато мы увидели мосты через Рону с тех точек, с которых на них смотрел знаменитый художник, и даже посидели за столиками известного на весь мир кафе, которое теперь носит имя великого живописца.

В Марсель мы вернулись к началу ужина и в ресторане оказались единственными. Мы уже заканчивали есть, когда в ресторане появилась вторая московская группа. После ужина вначале на палубе посидели, покурили да поболтали немного обо всём и ни о чём. Знаете, как это бывает: люди целый вечер о чём-то разговаривают, а потом вспомнить не могут о чём. Вот и у нас в тот вечер так же получилось. А потом пришли магаданки, мы спустились в музсалон, в баре на остаток бонов купили водки — и понеслась душа в рай.

Глава вторая

22 ноября 1973 года

Утром мы все с удивлением обнаружили, что «Армения» за ночь переместилась и стояла теперь рядом с другими, пусть и более мелкими, пассажирскими судами. Площадка, на которую прибывали автобусы, была практически напротив, стоило лишь пройти через таможню и пункт пропуска, где следовало предъявлять паспорт. Было удивительно, но ровно в девять наш автобус тронулся с места, и мы отправились на очередную экскурсию — «Марсель и его окрестности». Удивительным оказалось то, что никто не опоздал. Значит, обещанные нашим группенфюрером строгости подействовали.

К Надежде подошёл Павел Васильевич, тот, который в Минморфлоте работал, и о чём-то начал её просить. Она стала совать ему в руку микрофон, а он от него всячески отбрыкивался, явно желая, чтобы она нас о чём-то проинформировала. Надежда ловко его обошла: взяла микрофон, в него всего одну фразу произнесла:

— Сейчас Павел Васильевич нас кое о чём любопытном проинформирует, — а затем тут же ему и вручила. Тому ничего не оставалось, как начать рассказывать:

— Я утром на палубу вышел, смотрю, нас из нефтяного терминала вытащили и в нормальный, пассажирский поставили. Пришлось капитана навестить. Тот мне доложил, что вчера генеральный консул Советского Союза лично посетил руководство порта и объяснил, что если «Армения» будет продолжать находиться на территории нефтеналивного терминала, то он, как лицо облечённое вполне определёнными правами и обязанностями, будет вынужден обратиться в международную организацию по надзору за безопасностью морских перевозок, а затем подаст в международный суд иск о возмещении ущерба, понесённого нашей страной из-за нахождения пассажирского судна в ненадлежащем месте. Те тут же ручки вверх подняли и в течение ночи нас перебуксировали. У меня возник вопрос: из-за чего, собственно говоря, всё это произошло? Помните, как нас мариновали в Неаполе в знак протеста против выдворения из СССР итальянского дипломата, уличённого в противозаконной деятельности?

Он внимательно оглядел весь автобус и, убедившись, что все это помнят, продолжил:

— Так вот, тогда же на месте преступления были задержаны и два французских дипломатических сотрудника, объявленных персонами нон грата. Вот руководство марсельского порта, само или науськанное кем-то, и решило таким образом показать, что они возражают против действий советского руководства, пусть и вполне законных. Но этот номер у них не прошёл.

Он поклонился нам, передал микрофон Надежде и с чувством выполненного долга отправился на своё место.

День был солнечным и довольно жарким. Мы все были одеты почти по-летнему, многие мужчины так вообще в майках с короткими рукавами. Правда, предусмотрительные дамы набрали с собой сумок с тёплой одеждой, благо их в руках таскать не надо. А вот Марсель, который гид, нас удивил. Хоть вместо вчерашнего пальто на нём теперь и был надет длинный плащ из какого-то непромокаемого материала, но плотные брюки и пуловер, видневшиеся из-под плаща, воскресили в моей памяти картины Отечественной войны 1812 года. Очень уж теплолюбивый народ эти французы. Удивительно даже, как они умудрились половину Канады колонизировать.

Экскурсия началась в Старом порту, и здесь оказалось, что мы, русские, хорошо этот порт помним. Вернее, не сам порт, конечно, здесь никто из нас никогда не был, а его описание из романа «Граф Монте-Кристо». Посыпались вопросы, поставившие нашего гида в тупик:

— Где жил Эдмон Дантес?

— Где стоял дом господина де Морреля?

— Где швартовался «Фараон»? — и ещё множество подобных.

Оказалось, что Марсель не читал знаменитый роман Дюма и вообще первый раз услышал о его существовании. Он смог ответить лишь на один вопрос из целой кучи заданных:

— Где находится замок Иф и можно ли его посетить?

— Замок Иф, — прозвучал ответ, — расположен здесь по близости, на небольшом островке неподалёку от берега, его посещение в рамках нашей экскурсии не предусмотрено, но мы с вами сможем на него издали посмотреть.

После этого наши дамы потеряли к гиду всяческий интерес и разбрелись по Старому порту в разные стороны. Марсель поймал Надежду и о чём-то её весьма энергично расспрашивал. Я стоял в сторонке и долго издали следил за их беседой — знаете, так интересно наблюдать подобную немую сцену и самому придумывать диалог между людьми.

В Старом порту меня очень заинтересовал, судя по внешнему виду, весьма древний форт. В общем ничего особенного, мощное укрепсооружение прошлых веков, и всё. Но заинтересовало оно меня вот по какой причине: его пушки были направлены не в сторону моря, а на город.

Вот это Марсель знал хорошо и тут же принялся объяснять. Оказывается, в середине XVII столетия здесь произошло народное восстание, направленное против власти тогдашнего губернатора Прованса. Вот этот форт, носящий название Сен-Жан, и стоящий неподалёку другой форт, называемый крепостью Святого Николая, и помогли губернатору сохранить своё насиженное тёплое местечко, подавив плохо организованную вспышку народного гнева. Ну а чтобы простолюдины знали своё место, пушки так и оставили стоять. Пусть все видят, что их ждёт в случае чего.

От Старого порта мы поднялись немного вверх, и перед нами предстал знаменитый остров Иф с крепостью, защищающей город с моря, впоследствии превратившейся в тюрьму, в том числе и для политических преступников. Тоже мощное сооружение; я на него долго смотрел, пытаясь понять, откуда сбрасывали в море трупы умерших узников, но так ни до чего и не смог додуматься. Спросил Марселя — тот на меня опять с удивлением посмотрел и покачал головой. Он об этом никогда даже не слышал. Ну ладно, историю графа Монте-Кристо Дюма придумал, воображение у него было великолепное, но побег Эдмона Дантеса в саване покойного аббата Фариа должен был иметь какую-то основу. Не просто же так Дюма ввёл в свой роман историческую личность, коей являлся католический монах, португалец по происхождению, аббат Фариа. По крайней мере, мне так показалось.

Марсель, я имею в виду город, мне понравился. В отличие от Неаполя он более предсказуем, более организован, более спокоен и, как мне показалось, более приспособлен для жизни. Наверное, всё это с моей точки зрения, но ведь, в конце концов, я говорю о своём впечатлении от этих двух крупных портовых городов.

Несколько часов мы провели на улицах Марселя, и хотя он является вторым по площади и численности населения городом Франции, мы успели объехать его вдоль и поперёк. В городе два крупных католических собора — Кафедральный и базилика Нотр-Дам-де-ла-Гард. Они ровесники, оба построены в XIX веке. Базилика, в неовизантийском стиле, с одиннадцатиметровой статуей Девы Марии с младенцем на руках на колокольне, была сооружена в честь Богоматери-заступницы. Местные жители называют её Доброй матерью. Кафедральный собор выполнен в византийско-романо-готическом стиле. Он является воистину одним из грандиознейших культовых сооружений Европы.

Но ни один из них невозможно было назвать зеркальной копией собора Нотр-Дам-де-Африк — того, что мы видели в Алжире. Я обратился за помощью к Марселю, но он вообще впервые от меня услышал, что в Алжире имеется собор Африканской Божьей Матери, а затем добавил, что другого кафедрального собора в Марселе нет и быть не может. «Наверное, Шамиль, что-то напутал», — подумал я.

Я получил удовольствие, гуляя по старинному городу, родившемуся на берегах большого залива две с половиной тысячи лет назад. Когда идёшь по узеньким тенистым улочкам самого старого района Марселя, носящего его историческое название — Массала, невольно ощущаешь, что прикасаешься к древности. Ни в одном из городов, где я побывал прежде, я не смог этого почувствовать.

К обеду экскурсия закончилась, мы подъехали к порту и только собрались выходить, как Марсель обратился к нам, естественно через Надежду:

— Я работаю гидом не первый год, в будущем году юбилей собираюсь отпраздновать — 25 лет с микрофоном в руке. В основном мне доверяют группы, приезжающие из англоязычных стран: Британии, США и Канады. Среди их туристов немного любознательных, которых интересуют история, археология, религия. Большинству надо узнать лишь две вещи: где что купить подешевле да где выпить и закусить. Как правило, в автобусах постоянно шум стоит, народ друг с другом общается. Многие используют такие поездки для повышения своего статуса. Ну как же, он по Франции поездил, культуры поднабрался.

Марсель помолчал, а затем продолжил:

— Русские у меня впервые. Вы меня удивили. Я привык, что на любой вопрос туриста, связанный с программой экскурсии, я могу ответить без всяких проблем, а с вами я замучился. Вы задавали такие вопросы, что они ставили меня в тупик. Первый раз за почти двадцать пять лет я затруднялся в своих ответах. Оказывается, есть совсем другой мир, там люди знают не просто где находится Арль, но знают об Арле Ван Гога, о его виноградниках и мостах, там люди изучают нашу историю и читают французских писателей. Придётся мне заново учиться, чтобы работать с русскими. Я обещаю выучить русский язык так, чтобы общаться с вами напрямую, без переводчика. — И он низко нам поклонился.

Мы уже успели пообедать и выбраться на верхнюю палубу, когда кажущийся маленьким местный буксирчик, вцепившийся в «Армению», принялся оттаскивать её от причала и выводить в море. К этому времени в музсалоне началась демонстрация какого-то фильма Эльдара Рязанова, и вся наша компания побежала занимать места. В моей голове был настоящий сумбур — столько всего навалилось, что казалось немыслимым быстро разобрать и разложить всё по своим полочкам. Верхняя палуба, тихий закуток на корме и полное одиночество — вот что мне сейчас требовалось. Нет, конечно, народа там было полно, но всё это были незнакомые люди, совершенно не мешавшие мне думать.

Вывод «Армении» из бухты продолжался достаточно долго, поэтому я устроился на корме и долго смотрел на всё ещё стоявшего на опустевшем причале нашего гида — Марселя из Марселя. «Ведь он, — размышлял я, — был совсем молодым, когда во время давно уже завершившейся войны познакомился с советским офицером, бежавшим из концлагеря и, вместо того чтобы забиться куда-нибудь в кусты и переждать трудную пору, включившимся в борьбу с фашизмом далеко от родины. Миша — вот и всё, что Марсель запомнил об этом герое — отдал свою жизнь, чтобы спасти десятки измученных и обессиливших узников концлагеря, которых освободили макизары. И ещё он запомнился Марселю песней — „Катюшей“, которая даже стала гимном отряда французских партизан. Тридцать лет прошло. Я не знал, какие сейчас политические убеждения нашего гида, но то, что после встречи с нами они у него хоть немного, но сдвинутся в нашу сторону, очевидно. Любопытно было бы с ним встретиться когда-нибудь ещё». Я в последний раз окинул взглядом тоненькую полоску земли, видневшуюся на горизонте, вздохнул и вынужден был покинуть открытую палубу.

Конечно, я продолжал бы ещё в одиночестве стоять там, наверху. Но вмешалась погода, меняющаяся с немыслимой быстротой. Только что сияло солнце и было почти по-летнему жарко, как вдруг ветер переменился, небо заволокло серой пеленой и пошёл мелкий осенний дождь. Спускаться в каюту совершенно не хотелось. Пришлось отправиться в музсалон. Там продолжался показ кинофильма. Оказывается, это были «Старики-разбойники». Этот фильм Рязанова я уже видел, и он на меня сразу же произвёл какое-то странное впечатление. Вроде комедия, а мне было не смешно, а скорее грустно и жалко талантливых актёров, вынужденных играть такие, на мой взгляд, жалкие роли.

В музсалоне стоял полумрак из-за задёрнутых штор. Я не стал разыскивать ребят, а забился в самый дальний угол, постарался отключиться и от фильма, и от окружающей обстановки и начал думать, так что это такое было: реальное видéние с переносом моего сознания вглубь веков, точнее на 1940 лет, или всё же гипнотическое воздействие со стороны Димы? Первое даже страшно себе представить. Это что же такое? Некая сверхъестественная сила берет твой разум, вытаскивает его из живого тела и переносит куда ей заблагорассудится? Разум тут же начинает утверждать, что этого не может быть, поскольку не бывает никогда, но все другие чувства: слух, зрение, обоняние, кроме осязания и вкуса — ни пощупать, ни попробовать мне ничего не дали, — подтверждали, и подтверждали вполне однозначно, что я и видел то, что происходило когда-то очень давно, и слышал, как люди говорили на уже мёртвом языке, но при этом прекрасно их понимал, и дышал совершенно непривычным воздухом, сухим и каким-то терпким, напоённым непривычными мне ароматами. Значит, это было? Или всё же это гипнотическое внушение? Вот я сидел и крутил всё это то туда, то сюда и ни к чему прийти не мог. Прямо чёрт-те что со мной творилось.

Дима рассказывал, что подобные видения, когда живой человек переносился, как и я, в какие-то древние времена и там наблюдал или нечто такое, что до него никто не видел, или то, в чём он сам сомневался, — для церкви совершенно привычные и обыденные вещи. Бывало и наоборот: к людям являлись библейские персонажи из далёкого прошлого. Я сидел, размышлял над этим и пришёл к выводу, что если бы всех этих явлений не было, церковная история была бы далеко не так интересна.

Фильм закончился, первую смену пригласили на ужин. Не знаю почему, но есть мне совершенно не хотелось. Каким-то путём я сумел отключиться от всех этих видéний-явлений, от которых, честно говоря, я здорово устал. Сам не знаю, как это получилось, но я переключился на то, где побывал за последние полтора дня и что там увидел. Какое-то странное впечатление произвело на меня это двухдневное посещение юга Франции. Возможно, в этом повинны погода и неудачное время года, но, кроме уныния, в моей памяти мало что осталось. Единственное, что оставило приятное впечатление, это сам Марсель. Я прокрутил в памяти всё то, что удалось увидеть в огромном портовом городе, и окончательно убедился: первое впечатление оказалось верным, он мне определённо понравился. Но что касается окрестностей…

Попасть бы сюда в любимое Ван Гогом время года — ранней осенью, когда воздух напоён запахами зрелого винограда, когда всё вокруг переливается всеми цветами радуги и даже птички поют, радуясь жизни, — может, и изменилось бы моё мнение о юге Франции, но будет ли это когда-нибудь, никто мне не мог сказать.

Дима разыскал меня уже на корме. Дождь закончился, и я опять было занял свой наблюдательный пост, но этот настырный мужик почти насильно потащил меня в ресторан. Со мной творилось не пойми что. Пропали самые естественные желания: есть, спать. Хотелось лишь одного: забиться в какую-нибудь щёлку и, скрючившись, сидеть там, думая об одном и том же. Гипноз или видение, видение или гипноз? Мне иногда даже стало казаться, что я с ума схожу. Хорошо после ужина рядом ВиВы оказались. Виктор меня быстро в чувство привёл, заведя разговор о Наде. Он её видел, та занедужила слегка, но обещала прийти на наше привычное уже место встречи.

Погода опять изменилась; казалось, что небесные силы водят вокруг нас хоровод, сменяя каждые полчаса мелкий противный дождь пусть и пасмурной, но вполне тёплой и комфортной погодой, и наоборот.

Пришлось опять перебраться в музсалон. Мы уселись в кресла, продолжавшие стоять на своих местах, и погрузились в просмотр «Войны и мира», той самой легендарной киноленты, снятой Бондарчуком и первой из советских художественных фильмов получившей «Оскара». А ведь это самая главная кинопремия в мире, сравнимая с Нобелевской премией по литературе.

Четырёхсерийную киноэпопею за один приём посмотреть непросто, но мы решили осилить. Однако оказалось, что организаторы разбили показ на две части: вначале прокрутили первые две серии, а две оставили на следующий показ. Перед началом первой серии по пути из ресторана забежали Надя с Людмилой, но остаться не захотели, ушли в каюту, уведя за собой и Вадима с Натальей — те тоже отдыхать отправились, и мы остались вдвоём с Виктором.

Фильм завораживал. Нет, не зря ему американцы «Оскара» присудили. Появился на экране князь Андрей — и сразу же по залу прошелестело: «Тихонов…» И действительно, он был чем-то похож на привычного нам Вячеслава Тихонова, но это был не Тихонов. Тот, конечно, красив, но этот, на экране перед нами, истинный аристократ. Тихонов и высок, и строен, но на экране мы видим человека, статного не только за счёт идеальной выправки, а скорее из-за природной княжеской стати; да и жесты у него не такие, как у Тихонова, и порывист он совсем по-другому. Это был настоящий князь Болконский, потомок чуть ли не самого легендарного Рюрика.

А Пьер Безухов хоть тоже внешне, и даже очень, на Бондарчука оказался похож, но это же совсем не Бондарчук. Тот простой деревенский мужик, каким он предстал перед нами в «Судьбе человека», ну, может, получивший образование колхозник, набравшийся столичного лоска, как в «Серёже», или, в крайнем случае, русский интеллигент, как доктор Астров в «Дяде Ване» или Дымов в «Попрыгунье», но никак не граф Безухов; так держаться обычный человек не может, для этого надо с младенчества в этом кругу вертеться. Да и потом, такой путь от незаконнорождённого графского сынка до потомственного графа, обладателя гигантского состояния, простой человек, каким бы гениальным актёром он ни был, пройти вот так, как Пьер, никак не мог. А Анатоль Курагин — бонвиван, хлыщ, дамский угодник, повеса, франт, и ещё много-много можно синонимов придумать, но всё равно они, даже если их все собрать, не смогут его полностью обрисовать, такой он изысканный и обходительный, — разве это любимый миллионами Павка Корчагин, или романтик принц Грэй, или доктор Максимов из «Коллег»? Там везде это был узнаваемый Василий Лановой, но не в «Войне и мире». Понять и принять, что Анатоль Курагин — это не живой человек, а просто роль, которую исполняет прекрасный актёр, было невозможно.

Первая серия закончилась, и организаторы устроили получасовой перерыв. В зале и так немного зрителей было, а теперь, поскольку море всё больше и больше расходилось, народ и вовсе стал потихоньку в каюты перемещаться. Вот мы с Виктором почти единственными в зале и остались. Я огляделся: действительно, всего несколько кресел оказались занятыми, и всё.

Начался второй фильм — «Наташа Ростова». Когда на экране возникла эта восторженная девочка, все присутствующие просто охнули, и всё, искать среди известных актрис, кто это, было бессмысленно. Савельева первый раз снялась в кино, да сразу в таком, да так. Это был тихий восторг, тихое счастье. Я смотрел и полностью погрузился в то время и в ту жизнь. Уже потом, когда вторая серия закончилась, я как бы в шутку спросил сам себя: «Ну а сейчас что это было — видение или явление? Ведь я, казалось, переместился туда, на экран, только меня видно не было». Жаль, кроме меня, никто этого не видел, вот и ответить было некому.

Долго я оставался в том мире, который сотворил великий режиссёр и не менее замечательный актёр Сергей Бондарчук. Даже выйдя из зала и потеряв связь и с фильмом, и с его героями, и с актёрами, что не одно и то же, как бы меня ни уговаривали окружающие, я никак не мог вернуться на «Армению», чтобы осознать, что я никуда не перемещался. То удивительное чудо, которое сотворили авторы фильма, перемотали в большую катушку, положили в плоский дискообразный металлический ящичек и убрали до лучших времён, а все мы, которые зрители, продолжали находиться там же, то есть на палубах и в каютах нашего круизного судна.

Мало-помалу качка усиливалась, «Армения», значительно сбросив скорость, пересекала Лионский залив. Волны всё росли и росли. Скоро все выходы на палубы были закрыты, музсалон принял свой штормовой вид: кресла прикреплены к стенам, столики убраны. Виктор тоже отправился в каюту, Диму я не видел с самого ужина, да, честно говоря, не очень-то и хотел увидеть, по крайней мере в тот вечер. Я остался один в музсалоне, перекрепил одно из кресел так, что в нём можно было сидеть, и вновь начал крутить в голове всё ту же пластинку: так что это было — гипноз или мистические перемещения моего сознания (не знаю, можно ли назвать это душой)?

Я сидел обхватив голову руками и закрыв ими глаза — так мне легче было. Не думалось легче, а просто было. Свет мне не мешал, в музсалоне царил полумрак — шторы же были задёрнуты, — но вот когда глаза, если их открыть, упираются в пальцы рук, то как-то спокойней и уверенней себя ощущаешь, а если глаза упираются в полумрак и начинают там сами по себе, против воли своего хозяина всё рассматривать, становится не по себе. Ощущение такое, как будто голый на военной медкомиссии ходишь от врача к врачу. Мерзкое ощущение, я вам скажу.

То ли качка стала более равномерной, такой убаюкивающей, как будто я в кресле-качалке сижу, а меня кто-то легонько покачивает, не знаю, но я действительно задремал. Обычно я сны не запоминаю, вот и то, что приснилось тогда, как ни пытался вспомнить, так и не смог.

Когда я проснулся, никаких изменений в музсалоне не заметил. Я встал, ноги у меня затекли — по-видимому, спал я достаточно долго. «Надо пойти посмотреть, что там на улице делается», — решил я и направился к двери.

Я слегка толкнул от себя дверь, но в этот момент она распахнулась. В дверях стоял встревоженный Дима.

— Ну, Ваня, разве можно так? — спросил он, а затем повернулся и кому-то крикнул: — Здесь он, жив-здоров.

Затем опять обратился ко мне:

— Где ты был-то? Мы с Виктором уже всё судно обшарили, сюда раз десять заглядывали, решили последний раз всё обойти и, если не найдём, тревогу поднимать.

Из-за спины Димы появилась голова Виктора:

— Ну и где ты его нашёл?

— Скорее он сам нашёлся, — ответил Дима. — Он из музсалона выходил, когда я туда ещё раз решил ткнуться.

— Я уж подумал, что ты с Надькой где-то завис, но они с Людкой на месте оказались. Мы их даже разбудить умудрились. Новую какую-нибудь завёл, что ли?

Вопрос Виктора поставил меня в тупик.

— Где здесь новую найти? — вместо того чтобы толком объяснить всё ребятам да поблагодарить их за беспокойство, огрызнулся я.

— Во, теперь я слышу речь не мальчика, а мужа, — засмеялся Виктор. — Так где ты был? Признавайся.

— Здесь, в музсалоне, присел в кресло, вот меня и убаюкало.

На мои слова ребята отреагировали весьма своеобразно. Они переглянулись и почти одновременно задали друг другу один и тот же вопрос:

— Ты куда глядел? — друг на друга посмотрели и тут же рассмеялись.

— Ну, мы и молодцы, — сказал Дима. — Я смотрю — темно в салоне, мельком глянул — вроде никого, а что он в тёмный угол забился да спит, такое даже в голову прийти не могло.

— Ладно, нашлась пропажа — и хорошо. — Виктор был в своём стиле. — Я спать пойду, скоро новый день наступит, а у меня ни в одном глазу. — И он, махнув рукой, направился в сторону трапа.

Неожиданно мы с Димой остались вдвоём, но я этого совсем не испугался, мне вдруг захотелось продолжить наши беседы. До сих пор не понимаю, почему я успокоился. Может, сон, который я так и не смог вспомнить, стал этому причиной. Да и какая разница, захотелось и захотелось. Я потянул Диму за руку, и мы с ним оказались в музсалоне. Второе кресло привести в состояние, пригодное для сидения, — плёвое дело. Пара минут — и вот мы вновь сидим рядом.

Наступило какое-то неловкое молчание, но Дима сориентировался быстрей меня:

— Смотрю, Ваня, ты меня как бы избегаешь, пытаешься делать вид, что так случайно или вынужденно получается, а мне всё ясно и понятно. Начал я думать, с чем это связано. Первое и самое очевидное: устал человек, такая эмоциональная нагрузка вдруг на него свалилась. Причём ладно бы он готов к ней был, так ведь нет. Он же ехал безмятежно отдохнуть да на мир поглазеть, и тут нате вам. Одно видение за другим. Так и свихнуться можно. Вот я и решил отойти чуток в сторону. Передохнет человек, сил нервных немного поднакопит, всё в голове уложит аккуратно, чтобы нигде ничего в мозгах не торчало, и вновь ко мне обратится. Потом чувствую: так-то оно, конечно, так, но не только в эмоциональной усталости здесь дело, имеется ещё какой-то фактор, а вот какой? Никак я его вычислить не мог. Только сегодня, уже после ужина, догадался. Сейчас скажу, а ты признайся, пожалуйста, правильно я всё высчитал или ошибся где. — И Дима на меня с такой мольбой во взгляде посмотрел, что я согласно кивнул. А он неожиданно замолчал и в окно уставился.

За окном глухая чернота, и больше ничего не видно, ни огонька, ни звёздочки подмаргивающей — ровным счётом ничего. Я ждал продолжения, а Дима молчал. Ну, думаю, наверное, он мысли свои по полочкам раскладывает и пытается всё так сформулировать, чтобы нигде ни малейшей ошибки или оговорки не допустить.

Наконец он начал, да так, что я прямо в стул влип:

— Признайся, ты решил, что я тебя гипнотизирую? — и так посмотрел на меня, что мне ничего не оставалось, кроме как согласно головой кивнуть.

— Фу, — вдруг выдохнул Дима с таким облегчением, что мне стало ясно: совсем он не был уверен в том, что только что сказал. Так, мысль смутная была, а надо же, попал прямо в самую что ни на есть точку.

А Дима продолжил:

— Понимаешь, мне всё ясней и ясней становилось, что ты меня в чём-то подозревать начал. Но в чём — вот вопрос. Я себе всю голову сломал, никак ни черта не мог понять. Чувствую: простое что-то, но вот что — неясно. Сегодня напрочь отключился от всего, экскурсию не слышал вообще, как удавалось одному остаться, вслух рассуждать принимался — мне так легче думается. Опасно, конечно, мало ли кто подслушать может, но зато эффективно. Вернее, так: всегда эффективно было, а сегодня ноль, круглый ноль, знаешь, такая баранка слегка вытянутая. И вот буквально только что мне эта простая мысль в голову пришла: да он подозревает, что это я его в транс ввожу и заставляю всякие всячества видеть! Я ведь, когда тебе сказал, что догадался, и начал просить признаться, прав я или нет, ещё ни до чего не додумался. Решил себя поставить в такое положение, из которого только один выход — найти реальную причину. Знаю, что в безвыходной ситуации голова совсем по-другому работает. И точно — в последнюю секунду прострелило. Я даже додумывать не стал, а тебе эту мысль и вывалил. И видишь — угадал.

Он выглядел таким довольным, каким я его ещё ни разу не видел. Как он мог догадаться? Ведь сейчас темно, по лицу вряд ли что разглядеть можно, да и думал я последние минуты не о том, угадает он или нет, а о том, что Дима на моё признание, если угадает, скажет. И он догадался. Какой же у него мощный аналитический ум, как далеко он может варианты просчитывать. Небось, в шахматы хорошо играет. Ну, я и брякнул:

— Дима, а ты в шахматы как давно играешь?

Он улыбнулся:

— Быстро ты, Ваня, соображаешь, молодец. В шахматы я с детства играю, правда, дальше мастера спорта не дошёл, хотя задатки у меня неплохие были. Как мне тренеры говорили, ходы я рассчитывал чуть ли не лучше, чем многие прославленные гроссмейстеры, но работа мне этой возможности — совершенствоваться в шахматной игре — не дала. Да и мáстерские баллы я заработал, пока в Алжире дурью маялся. Там и начал в турнирах по переписке участие принимать, да видишь, как успешно получилось. А ты, значит, решил таким образом выяснить, как далеко я в своих рассуждениях заходить могу? Ещё раз скажу: молодец, правильно сообразил.

Он сказал всё это и замолчал, а я и так молчал, вот мы и сидели рядом молча. О чём он думал, не знаю, я же вообще ни о чём не думал. Хотя так, конечно, не бывает, человек, даже когда, казалось бы, ни о чём не думает, на самом деле думает о том, что ни о чём не думает. Получается парадокс, но это так.

Дима прервал своё молчание самым неожиданным образом:

— Мне кажется, ты читал роман Пастернака «Доктор Живаго». Ну а если сам роман и не читал, то уж стихи Юрия Живаго из романа читал наверняка. Помнишь знаменитое стихотворение «Гамлет»?

И он начал читать:

— Гул затих, я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моём веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Он перестал читать стихотворение Бориса Леонидовича и уставился на меня, глядя, как шевелятся мои губы: я машинально продолжал про себя произносить великие пророческие строки. А когда он понял, что я закончил и прочитал последнюю строку: «Жизнь прожить — не поле перейти», — то вновь задал вопрос:

— Вот ты книжник, любитель поэзии, считающий наверняка и по праву Пастернака одним из величайших русских поэтов. Знаешь, почему в первой публикации стихов из романа — помнишь, коричневенькая такая, маленькая книжка, в серии «Библиотека советской поэзии» года три назад изданная…

Я машинально поправил:

— Пять.

— Что пять? — не понял Дима.

— Эта книга вышла в 1967 году, это было пять лет назад, а не три.

— А… Ну, это, собственно, неважно, три или пять, главное, что в ней впервые в Советском Союзе были опубликованы стихи из запрещённой книги. Правда, об этом нигде там не упоминается. Так вот, в этот сборник вошли все стихи из романа, за исключением двух — «Августа» и «Гамлета». Знаешь, почему их там нет?

— «Август», — тут же ответил я, — явно из-за строк:

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по-старому,

Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора

И осень, ясная, как знаменье,

К себе приковывает взоры.

Я хотел продолжать читать, но он меня прервал:

— Хватит, хватит. Вижу, знаешь и любишь. Молодец. Ну а «Гамлет»?

Я покачал головой. Может, и знал, когда книжка вышла, и все в моём тогдашнем окружении эту историю обсуждали, но не придал этому большого значения и благополучно забыл.

Дима посмотрел на меня, посмотрел и закончил:

— Ты же прекрасно знаешь это стихотворение. Неужели не можешь догадаться?

Я всё так же помотал головой.

— Там же почти прямая цитата из Библии, из Евангелия от Марка: «Авва! Отче! Всё возможно Тебе; Пронеси чашу сию мимо Меня». Пастернак лишь немного пригладил текст, и получилось так: «Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси». Ясно тебе?

Вот тут я утвердительно кивнул, это я и вспомнил, мне действительно об этом говорили когда-то, да и сейчас окончательно для себя уяснил.

— Ладно, — вдруг прервал все разговоры Дима, — уже следующий день наступил. Меня сон начал донимать. Пойдём-ка, друг сердешный, спать.

И мы пошли, хотя спать я совсем не хотел, но сказали — надо идти, я и пошёл. Правда, как голову на подушку положил, сразу же отключился.

Глава третья

23 ноября 1973 года

Утром меня разбудило солнце. Оно успело немного приподняться над морем, отыскало круглое отверстие иллюминатора и нежно пощекотало мне левое веко. Я подскочил, как будто на меня ведро холодной воды вылили.

— Надо же, — бормотал я про себя, — солнце взошло, а я в каюте валяюсь. Время-то к девяти уже, вот-вот на завтрак призовут.

И я, ненадолго заскочив в санузел, где второпях привёл себя в порядок, помчался на палубу.

«Армения» в сопровождении лоцманского катера медленно входила в порт. Город поднимался от моря вверх и выглядел очень привлекательно. Почти напротив нашей стоянки высилась колонна, на которую был вознесён небольшой человечек. Без бинокля я рассмотрел только вытянутую вперёд руку, как мне представилось, в попытке до чего-то дотянуться, но, скорее, он указывал куда-то.

Сразу после завтрака началась высадка. Вроде всё уже привычно, как всегда, но было и отличие: вместо наших родных паспортов нам всем раздали пропуска, маленькие такие прямоугольнички, на которых были наклеены наши фотографии и по-испански написаны имена и фамилии.

Автобусная стоянка расположилась вдоль причала, так что нам надо было лишь пройти через таможню и пограничный пост, где на наши пропуска даже не посмотрели, и мы сразу же оказались около автобусов. Рядом с нашим номером первым стояла небольшого росточка худенькая женщина то ли с очень смуглым, то ли с чересчур загорелым лицом и смоляно-чёрными волосами. Её возраст было трудно определить, я дал бы ей лет тридцать, максимум тридцать пять. Стояла она совершенно спокойно. Проходя мимо неё, я вежливо поздоровался, в ответ она кивнула — и всё.

Когда все уселись на местах, в автобусе появилась Надежда вместе с этой темноволосой незнакомкой. Наша вожатая молча села около окна, а незнакомка с микрофоном в руках осталась стоять в проходе.

— Здравствуйте, — на чистейшем русском языке, без примеси какого-либо акцента проговорила она и внимательно осмотрела автобус.

В салоне наступило молчание. Мы в этой поездке столько всего видели, что даже удивляться у нас уже не было сил, а незнакомка продолжила:

— Ещё два года назад меня звали Анжела Карлосовна Гонсалова, и я работала доцентом на кафедре новой и новейшей истории стран Европы и Америки Московского государственного университета. Сейчас меня зовут Анжела Гонсалес, и я перед вами выступаю в роли гида в Барселоне. Удивлены? Если бы мне такое сказали лет десять назад, я бы тоже сильно удивилась.

И она вновь оглядела весь автобус. Ни одно лицо не пропустила, на каждом хоть ненадолго остановила свой взгляд.

— Чтобы расставить все точки над «и», мне потребуется некоторое время, — продолжила она. — Думаю, что в десять минут я уложусь, но без этого объяснения многое будет непонятно или превратно истолковано. Поэтому я и прошу у вас разрешения на эту небольшую автобиографическую анкету с некоторыми разъяснениями. Позволяете? Тогда давайте начнём с самого начала. А что у нас начало? — спросила и улыбнулась. — Рождение? Нет, это не совсем правильно. Наше начало — это наши родители. Так вот, мои родители — испанские коммунары. Об истории Испании в этом столетии и о том, кто такие коммунары, должны знать все, на этом я останавливаться не буду. После поражения республиканцев в Советский Союз выехало много молодых энергичных людей, мечты которых о свободной демократической Испании были грубо растоптаны фашистскими сапогами. В их числе были Карлос Гонсалес и Мария Астуриас. Удивительно, но они не были даже знакомы. Почему удивительно? Да потому, что жили в одном городе, большом правда, в Барселоне, куда вы сегодня прибыли, и познакомиться здесь двум молодым людям, разумеется, непросто, но ведь они жили на одной улице, хоть и в разных её концах. А затем плыли на одном судне и в Москву из Одессы ехали одним поездом, пусть и в разных вагонах. А вот познакомились лишь более чем через год после своего приезда в СССР, в конце августа 1940 года, при этом познакомились совершенно случайно. В кинотеатре им продали билеты на соседние места. Случайность… — проговорила она задумчиво, но тут же продолжила: — Папа на той войне был пулемётчиком, очень он любил всё сотворенное из железа, поэтому пошёл учиться в Станкин, а мама была медсестрой, в конце концов она закончила Первый медицинский институт. Я родилась… в это трудно поверить, но это произошло в Москве 22 июня 1941 года. Дата всем хорошо знакома. Маму вместе со всеми студентами Первого меда эвакуировали в Уфу. Папа рвался на фронт, но ему постоянно отказывали — возможно, это было связано с тем, что он первым делом везде заявлял, что хочет отомстить за поруганную честь Каталонии. Как ещё не арестовали — не знаю.

Мне показалось, что здесь она точно задумается, но нет, она продолжила без остановки:

— В 1943 году мама окончила в Уфе институт, получила диплом врача-хирурга и попросила, чтобы ей разрешили вернуться к мужу, который работал на московском заводе, куда привозили ремонтировать танки. Ей разрешили, и она вместе со мной приехала в Москву, где почти непрестанно находилась в госпитале. Профессия хирурга на войне очень востребована. Так что я ваша землячка — мне сказали, что группа у вас московская. Росла я как все советские дети: садик, школа, потом МГУ. Была октябрёнком, пионером, комсомольцем. Отличие было одно: я была многоязычная. С раннего детства я говорила на трёх родных языках: среди других детей — на русском, дома — на испанском или, что чаще, каталанском. Никогда не видя страну, зная о ней лишь по рассказам взрослых, не только родителей, но и других испанцев, с которыми мои родители поддерживали отношения, я влюбилась в далёкую родину моих предков. Дома носила каталонскую одежду, ела каталонские блюда, пела каталонские песни. Когда мы, каталонцы, собирались вместе, мы танцевали не фламенко, а сардану. Жила как бы на две страны: открыто, как все — в Советском Союзе; тайно, всеми мыслями — в Испании, да не просто в Испании, а в Каталонии.

Она даже головой из стороны в сторону покрутила и повторила:

— Именно в Каталонии. Затем после окончания МГУ была оставлена там в аспирантуре. Диссертацию защитила по теме, вполне естественно, связанной с историей Каталонии. Наряду с обычными занятиями — чтением лекций и проведением семинаров — создала студенческий кружок «Каталония». Из названия ясно, о чём мы там говорили.

И снова она крутанула головой, на этот раз как-то по-особенному.

— В пятидесятые годы многие из наших знакомых вернулись на родину. Франко немного смягчил к ним отношение, то ли простил, то ли сделал вид, что простил, но многие потянулись домой; но не как перелётные птицы, которые от холодной зимы улетают в тёплые края, чтобы весной вернуться на родину, нет, они навсегда возвращались туда, ведь Родина, с большой буквы, была именно там. Мои родители не решились вернуться, и мы продолжали жить в Москве. Три года назад мне утвердили тему докторской диссертации, естественно, на тему, связанную с историей Каталонии. Материала по теме у меня хватало, но тут неожиданно я была приглашена прочитать цикл лекций в Барселонском университете. Не знаю, как им удалось добиться, чтобы руководство страны разрешило читать лекции советскому учёному, но им это удалось. Моё начальство, я имею в виду МГУ, посчитало, что это поможет мне в подготовке докторской диссертации, и одобрило мою командировку. Так я стала первым советским лектором в Испании. Цикл лекций я прочитала, не буду стесняться этого слова, с успехом, собралась было возвращаться в Москву, но тут произошла неожиданность. По решению высшего совета Барселонского университета мне предложили в нём должность профессора, специалиста по истории Каталонии. Я была согласна и чуть не прыгала от радости, но в Москве остались родители, которые, если бы я взяла да не вернулась из Испании, могли превратиться в своеобразных заложников в Союзе. Я попросила у руководства университета время для решения всех личных проблем и вернулась в Москву.

Вот тут она задумалась, и это продолжалось довольно ощутимое время, но мы все молчали и терпеливо ждали, что она скажет дальше. А затем последовало уже знакомое нам покручивание головой, и она продолжила:

— На удивление, никто ни в МГУ, ни в государственных структурах не возражал против возвращения моих родителей вместе со мной на родину. Нам даже предложили не сдавать советский паспорт и остаться гражданами СССР. Мало того, в случае если не будет возражать Испания, мы могли стать гражданами сразу двух стран. Такого в СССР ещё не было. Самой труднопреодолимой преградой стало то, что между Советским Союзом и франкистской Испанией не было дипломатических отношений. Всё пришлось делать кружным путём — собственно, так же, как я добиралась первый раз читать курс лекций. По французской визе мы прибыли в Париж, там для нас оформили уже испанские визы, и вот мы всей семьёй оказались здесь. Папа до сих пор как пьяный ходит по Барселоне и смотрит, смотрит, смотрит. Он не может поверить, что мы оказались во франкистской Испании, при жизни каудильо. Тридцать с лишним лет назад они были вынуждены буквально бежать со своей родины, и вот неожиданное возвращение.

Она опять как-то нервно дёрнула головой.

— Да, Франко все эти годы, включая Вторую мировую войну, вёл себя как диктатор, но только внутри страны, на мировом уровне он скорее выглядел таким, знаете, диктатором с либеральным уклоном. Надо учесть, что и в пекло войны он не полез, подобно всяким Муссолини, Антонеску, Хорти и прочим пособникам Гитлера. Совсем в стороне, как болгарскому царю Борису III, ему остаться тоже не удалось, пришлось на восточный фронт хоть одно воинское подразделение, но послать, это оказалась так называемая Голубая дивизия. Но, отправляя эту дивизию на погибель, Франко преследовал во многом собственные интересы. И прежде всего, таким образом ему удалось с помпой, под ультрапатриотические выкрики удалить из страны наиболее реакционно настроенную часть военных. Дальше — больше, и тут он выиграл во второй раз, когда те из них, кто уцелел, но оказался в плену, начали возвращаться домой. Этот обмен военнопленных на испанских коммунистов, находящихся в тюрьмах, он тоже записал в свой актив. Весьма демократично и дальновидно. Сдавал он свои позиции медленно, вернее, постепенно и очень незаметно. Правда, сейчас он сложил свои полномочия по состоянию здоровья. Франко смертельно болен, и это все знают, но руль управления страной окончательно он выпускать из рук не желает. Вот и торговое соглашение между Испанией и СССР было подписано, когда он ещё находился у власти. И, наконец, ваше появление. Когда возникли слухи, что в Барселону зайдёт судно с советскими туристами на борту, это было подобно разорвавшейся бомбе, но им мало кто поверил. Потом слухи превратились в подписанное соглашение. Причём осведомлённые люди говорили сразу о двух судах: одном — в конце октября, а другом — к концу ноября. Первое отменили, но вы — вот они, сидите передо мной. Представьте себе, вы самые первые туристы из СССР в Испании. Найти другие слова, кроме как «чудо», я не могу. Но чудеса бывают, и мы все в этом сегодня убеждаемся. И, наверное, не меньшим чудом является то, что гидом у вас будет тоже советская гражданка. Я себя бывшей не считаю. Наверное, это очень символично и, будем надеяться, явится пусть маленьким, почти микроскопическим, но шажочком к сближению двух народов — русского и испанского.

Она ещё раз нас всех осмотрела, убедилась, наверное, что никто с её лекции не сбежал, снова крутанула головой и с улыбкой, под смех всех присутствующих продолжила:

— Ну вот, с преамбулой я покончила, теперь давайте коротенько, минут на сорок, думаю, больше не надо, я вам прочитаю лекцию на тему, что такое Испания, откуда она взялась и с чем её едят… Хотя, простите, может, у кого-то вопросы имеются? — спохватилась она и вопросительно на нас посмотрела.

— А что вы решили со своей докторской? — послышался откуда-то сзади голос Виталия Петровича. — Забросите её или всё же закончите?

— Позвольте мне ответить вам вопросом на вопрос. А как бы вы на моём месте поступили?

— Я? — удивился профессор. — Конечно, довёл бы до конца. Думаю, что в этом и руководство Барселонского университета заинтересовано.

— Почему вы так думаете? — спросила Анжела.

— Для Запада их доктор наук — значительная научная величина, но на деле это всего-навсего уровень нашего кандидата, а наших докторов они вообще приравнивают к местным академикам. Не думаю, что их много в этом городе и в этой стране, при всём уважении к их древностям и былой культуре. Поэтому так вот запросто получить учёного мирового уровня для них великая удача. Я так думаю.

— Я тоже так полагаю. Они действительно готовы мне помочь чем могут, но всё сейчас упёрлось в бюрократическую стену. Нам с родителями настоятельно посоветовали оформить испанское гражданство, и вот здесь возникла та самая пресловутая стена, или даже не знаю, как это и назвать. Чиновники то ли не хотят, то ли боятся чего, но никто не проявляет желания взять на себя ответственность принять решение и выдать нам испанские паспорта. Вместо этого то требуют, чтобы мы сдали советские паспорта, а мы этого не хотим, мы советские граждане и желаем ими оставаться впредь, то ещё какие-то придирки у них. В общем, дело тянется и тянется. А я не могу вылететь в Москву, потому что никто мне визу на обратный въезд в Испанию гарантировать не может.

Она даже всхлипнула, как мне показалось, но затем задрала нос вверх и проговорила медленно, почти по складам:

— Я испанка по крови и по душе, но я гражданка Союза Советских Социалистических Республик и ею желаю остаться, — затем опять улыбнулась, на этот раз немного смущённо, и закончила: — А пока читаю лекции, провожу беседы, стараюсь обходить острые углы и гуляю по Барселоне, не могу нагуляться.

После этих слов она поправила свою причёску и начала рассказ об Испании. Она не рассказывала — она буквально воспевала родину своих предков. Остроумно, с цифрами и датами, пока автобус выбирался из порта и ехал по городу, Анжела в сжатом виде представила перед нами многовековую историю своего народа, с победами и поражениями, успехами и потерями. Перед нами как живые вставали великие испанцы прошлого, и первым среди них был Колумб. Собственно, с него и начался рассказ, вернее, не с него самого, а с памятника этому человеку — той самой колонны с фигурой на самом верху.

— Знаете, почему памятник великому мореплавателю поставили на этом месте? — спросила Анжела.

— Наверное, он именно сюда вернулся из своего первого плавания в Вест-Индию, — раздался чей-то женский голос.

— Если такой вопрос задать испанцам, здесь проживающим, могу поклясться, вряд ли найдётся десяток человек, правильно на него ответивших, — задумчиво сказала Анжела, а затем опять мотнула головой и как точку поставила: — Так что слава нашему образованию!

Она рассказывала, а автобус тем временем застрял на перекрёстке. Мы не успели проскочить на зелёный и первыми замерли у светофора. Водитель откинулся на спинку кресла, убрал руки с руля и даже прикрыл глаза — в общем, расслабился по полной. Я всё это хорошо разглядел в зеркало заднего вида. «Нам дальше ехать надо, а он что, спать собрался?» — подумал я и даже Диму толкнул, чтобы тот тоже подивился. Дима посмотрел, но никак не отреагировал, он слушал, о чём нам рассказывала Анжела. Я её тоже внимательно слушал, но пропустить такое, при таком интенсивном движении — этого я не мог себе позволить. Машин в Барселоне значительно больше, нежели в Москве. Они катились перед нами сплошным потоком, практически без просветов. Я думал, что всё, вот сейчас светофор мигнёт — и мы поедем. Но время как остановилось, и мы вместе с ним стояли и стояли. Чуть ли не пять минут прошло, прежде чем водитель принял нормальную позу, а вскоре перед нами загорелся зелёный огонёк, и мы действительно поехали.

Я снова попытался обратить Димино внимание на такое чудо. Пять минут простоять на перекрёстке, не двигаясь с места, — мне это было удивительно, а он только отмахнулся.

Наконец автобус остановился, и Анжела попросила нас на минутку его покинуть. Мы оказались перед огромной триумфальной аркой. Я таких больших ещё не встречал. Грандиозное и необычайно привлекательное сооружение, которое, в отличие от других триумфальных арок, ознаменовало собой не победу в войне, а являлось входом на всемирную выставку, которая состоялась в этом городе в конце XIX века. На арку мы прекрасно могли посмотреть и из окна автобуса, но Анжела попросила нас выйти, и было зачем. Прямо под гербом страны на горизонтальной поперечине кто-то вызывающе ярко намалевал знакомое всем нам с раннего детства изображение — серп и молот. Оно смотрелось явно чужеродным элементом, а потому привлекало к себе взгляды всех проезжающих мимо.

— Откуда это здесь взялось? — послышался чей-то вопрос, и Анжела моментально на него ответила:

— Ответственность на себя взяла группа молодых коммунистов, местных хулиганов, как их здесь называют. Появилось изображение седьмого ноября, сами понимаете в честь чего. Власти до сих пор не знают, как им это удалось и как его оттуда удалить. Три недели над Барселоной сияет серп и молот, и никто не может его убрать. Единственная возможность — построить леса и запустить туда реставраторов, но для этого придётся остановить здесь движение. Мне кажется, что здесь побывали все барселонцы, да и многие приезжие тоже. А всё это подтверждает давно известную истину: народный дух, волю народа, его стремление к свободе истребить никакими репрессиями невозможно.

Началось безумолчное движение по переплетению барселонских улиц. Маршрут Анжела построила таким образом, чтобы, во-первых, дважды мимо одних и тех же мест не проезжать, а во-вторых, чтобы подъезжать к объектам, на которые следовало обратить своё внимание, с самой выгодной с точки зрения обзора стороны. До обеда мы сделали только две большие остановки, и первую в парке Гуэль, где, гуляя по тенистым аллейкам, могли слушать об Антонио Гауди — великом испанском архитекторе с совершенно неповторимым стилем. Я не мог отнести себя к знатокам архитектурных стилей и течений, но знал, как мне казалось, всех великих архитекторов современности: Корбюзье и Немейера, Миса ван дер Роэ и Ллойда Райта. Да и отечественных поклонников конструктивизма я знал неплохо, а творениями Константина Мельникова просто восхищался. Чего стоит одно только его творение из серии «клубы» — клуб имени Русакова, или планировка парка культуры и отдыха имени Горького в Москве, или его гаражи, и особенно гараж Госплана СССР и гараж на Новорязанской улице. А такое чудо его работы, как саркофаг в мавзолее Ленина! И, вне всякого сомнения, его собственный дом-мастерская.

А тут, в Барселоне, на меня буквально обрушился какой-то совершенно непостижимый мир — мир кривых поверхностей. Я был поражён, да не я один в нашей группе, а многие из нас, людей, в общем весьма знающих и понимающих настоящее искусство и способных отличить действительно оригинальные творения от безвкусицы, были поражены. Мы никогда не слышали об этом архитекторе. Он был испанец и творил в Испании XX века, которая ассоциировалась у нас в стране с именем Франко, и этим всё сказано.

Парк Гуэль, та сказочная страна, куда мы попали, заворожил всех без исключения. Я не буду здесь описывать всё, что мы смогли тогда увидеть в парке, этому посвящено бесчисленное количество статей и монографий, скажу лишь о своём впечатлении. Я был уничтожен. Весь мой до того строгий мир, состоявший из плоских поверхностей и прямых или косых углов, рухнул и рассыпался на мелкие осколки. В парке Гуэль я почувствовал такую близость создателя этого великолепия к природе, что даже дыхание перехватило и я не мог вымолвить ни слова. Как потом смеялся Виктор:

— Ты ходил и, как рыба, вытащенная из воды, только и делал, что открывал и закрывал рот.

В завершение по совету Анжелы мы все, и я в том числе, присели на скамью-змею. Привыкший к жёстким лавкам и скамейкам, я ожидал, что моя спина прикоснётся к грубой и недвижимой поверхности камня, а оказался словно в удобном, продавленном не одним поколением домочадцев бабушкином кресле — даже вставать не хотелось.

— Но ведь это же камень, — послышался чей-то возглас, — почему же там так удобно сидеть?

Ответ нас не удивил:

— Это творение Гауди, а всё, за что он брался, и удобно, и рационально.

Именно в парке Гуэль Анжела произнесла одну фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь:

— Я часто задумываюсь над ролью случайностей и совпадений в моей жизни. Ведь именно из случайностей и совпадений состоит жизнь любого человека, от правильного выбора пути на каждой из развилок, где в течение жизни мы оказываемся неимоверное число раз, зависит всё дальнейшее наше существование. Угадал, выбрал правильную дорогу, повезло — дальше всё будет хорошо, с одной небольшой поправкой: до следующей случайности.

Она помолчала немного и закончила совсем неожиданно:

— То, что именно вы оказались сегодня здесь, с моей точки зрения, случайность, а с вашей — во многом закономерность, но то, что нашего водителя зовут Антонио и он тёзка великого Гауди, случайностью назвать нельзя — это закономерное совпадение. — И она засмеялась.

Я осмелился высказать то, что весь её монолог висело на кончике моего языка:

— При этом надо не забывать, что в философии категория «случайность» расшифровывается как «неосознанная закономерность».

Анжела привычно мотнула головой и задумалась.

Всё остальное предобеденное время мы любовались творениями Гауди. Перечислять их не буду, они сейчас у всех на слуху, но на соборе Святого Семейства хочу немного остановиться. В то время, о котором идёт речь, окончательно был готов лишь один фасад собора, задуманный Гауди, — фасад Рождества; фасад Страстей был близок к завершению, оставалось лишь закончить возведение башен и установить фигуры, а к третьему — фасаду Славы — ещё даже не приступали. О внутреннем убранстве я не говорю совсем, нас туда даже близко не подпустили. Строительная площадка — что там делать посторонним, тем более туристам, ведь они везде привыкли свой нос совать. Так рассуждали, наверное, организаторы и, вне всякого сомнения, были правы.

Даже в таком незаконченном виде собор поражал и заставлял преклонить перед собой колени. Мне и тогда, и до сих пор кажется, что, когда строительство собора Святого Семейства будет завершено, а его внутреннее пространство наполнят соответствующим содержанием и в нём начнутся богослужения, он превратится в один из основных католических храмов планеты. Впору будет его в Ватикан переместить.

Обедать мы отправились на «Армению». За соседним с нами столом сидели Анжела и Антонио. Об Анжеле не говорю, а вот понравилась ли русская кухня испанцу — не понял, вроде ел с удовольствием и доел борщ до конца, а там кто, конечно, знает.

А затем мы опять колесили по прекрасному городу. Поднялись на Тибидабо. С удивлением узнали, что такое загадочное название и этой горы, и всего горного массива является всего-навсего одним из известных словосочетаний в латинской версии Евангелия от Матфея и означает «тебе даю». Легенда гласит, что во время мытарств души Иисуса именно на этой горе дьявол пытался искусить Христа, обещая в его полное владение лежащий внизу город. «Тебе даю», — говорил он, показывая вниз. Вот именно там, на Тибидабо, всего за десять лет до нашего приезда было завершено строительство величественного готического собора Святого Сердца с установленной наверху очередной статуей Христа с распростёртыми руками.

Видно было оттуда, с верхотуры, великолепно. Мы с помощью Анжелы рассмотрели весь город и даже на нашу «Армению» полюбовались. Жаль, что в тот день, когда мы были на Тибидабо, не работал лифт, который мог доставить нас прямо к ногам Иисуса.

Дальше наш путь лежал с одной знаковой для Барселоны горы, Тибидабо, на другую — Монжуик. Анжела начала нас подгонять, ведь сейчас ноябрь, темнеет рано, а ещё столько надо увидеть. Завтра у нас длительная экскурсия. Коррида уже не проводится, но тренировки подрастающего поколения бычков не прекращаются. Вот для нас и организовали поездку на одну из ферм, где выращивают этих самых бычков. Там нам решили продемонстрировать занимательное действо под интригующим названием «бой молодых бычков», другими словами — корриду в миниатюре, только что без её апофеоза — убийства быка. Поездка рассчитана на весь световой день, а послезавтра — экскурсия к горе Монсеррат, это опять в сторону от Барселоны. Так что выбор у нас небогатый: или сегодня, или, скорее всего, никогда.

— Мы молодцы, успели всё, и пусть по большей части это получилось почти бегом, но главное — программу выполнить, а уж о её результатах можно и в путеводителях почитать, — смеялись мы.

В основной туристический объект на Монжуике, одноименную крепость, успели забежать — ставим плюсик, по испанской деревне промчались — ещё один, мимо музея Миро, всемирно известного абстракциониста, прошагали — ещё один. Примерно так прошло у нас посещение Монжуика.

На этом запланированная экскурсия закончилась, автобусу оставалось лишь доставить нас в порт — и всё, до утра мы свободны. Мы уж собирались попрощаться с Анжелой, но тут она сделала нам сказочное предложение:

— Друзья, а давайте мы с теми, кто не устал и у кого ещё некоторый запас любопытства в смеси с любознательностью остался, пройдёмся пешочком отсюда вниз, посмотрим на знаменитый Магический фонтан, погуляем по Готическому кварталу, забежим на несколько минут в Кафедральный собор — поверьте, это стоит сделать. Может быть, успеем в музей Пикассо заглянуть, а затем по бульвару Рамбла дойдём и до порта. Там мы с вами и расстанемся до утра.

Это предложение было встречено на «ура», но, к моему удивлению, далеко не всеми. Лишь двенадцать человек, в том числе Надежда, с ним согласились, остальные решили возвращаться на судно.

Дорога вела вниз, и наша чёртова дюжина быстрым шагом двигалась к Магическому фонтану. Наверное, чтобы оценить фонтан, следовало посидеть там, дождаться полной темноты и насладиться звуками журчащей воды, подкрепляемыми услаждающими слух музыкальными произведениями. Но у нас ни на что не хватало времени, поэтому Магический фонтан, так и не очаровавший нас своей магией, остался позади, ведь мы приближались к Готическому кварталу.

Здесь мы сразу же столкнулись с тем, что встречали уже и на Мальте, и в Алжире, — переплетёнными друг с другом узкими улочками. В некоторых местах узкими настолько, что двум всадникам разминуться там было невозможно. Довольно высокие дома, вплоть до шести этажей; идёшь — и складывается впечатление, что ты в глухом горном ущелье, не хватает лишь шума реки, а вот холодного, не прогревшегося за жаркий день воздуха хоть отбавляй. Сразу же захотелось выйти куда-нибудь на простор, где погреться можно.

Но Анжела шла уверенно, не сбавляя скорость, так что две пожилые женщины даже взмолились:

— Девушка, пощадите!

Услышав это, Анжела всплеснула руками, сразу же остановилась и даже запричитала:

— Простите меня, увлеклась и обо всём на свете забыла.

Дальше мы уже шли неспешно, так что все спокойно успевали. Но вот, кажется, мы и дошли. Анжела указала рукой вперёд. Между домов виднелся широкий бетонный фриз, на котором были выцарапаны смешные человечки и животные; казалось, это маленькие детишки оставили свои каракули, но то была рука гениального мастера. «Музей Пикассо», — прочитали мы на небольшой чёрной табличке. Слово «Пикассо» было изображено в виде его знаменитой подписи, которая, как мне думается, должна быть известна всему цивилизованному миру.

Анжела подошла к кассе и достала из кошелька деньги.

— Это мой маленький подарок землякам, — сказала она, и мы вошли…

Музей оказался довольно большим. На его скрупулёзный осмотр понадобился бы, наверное, целый день, но у нас времени оставалось совсем мало, поэтому мы шли, обгоняя многочисленных посетителей. Народа, на удивление, было действительно много, при этом в основном молодёжь. «Значит, не только у нас народ к музеям приучен», — подумал я.

На осмотр нам дали всего час, потом музей закрывался. Я не стал бегать по всем залам, а решил получше рассмотреть работы Пикассо ранних периодов — голубого и розового. Всемирно известных произведений там, разумеется, не оказалось, но было много мелких, весьма любопытных работ. «Только ради посещения этого музея стоит приезжать в Барселону», — подумал я, когда уже мы направлялись в Кафедральный собор.

Главный собор города тоже был сооружён в готическом стиле, правда, в отличие от того храма, куда мы заходили на Тибидабо, собор Святого Креста и Святой Евлалии — таково его полное название — был построен в первой четверти XV столетия и с тех пор стоит без особых вмешательств человека. Увидели мы и тринадцать белоснежных гусей, символизирующих невинность тринадцатилетней девочки по имени Евлалия, принявшей мученическую смерть от рук язычников.

Совсем стемнело, когда мы вышли на Рамблу. Вот там было и светло, и многолюдно, и шумно. Казалось, туда съехались люди со всех концов земли, настолько разноголосая речь слышалась со всех сторон. Мы оказались почти в самом начале бульвара, близ фонтана Каналетес. Внешне фонтан похож на наш родной самовар с четырьмя кранами, направленными во все стороны света. По настоятельному совету Анжелы мы выпили там по глотку воды, поскольку, согласно легенде, все, кто выпьет воды из фонтана, обязательно вернутся в Барселону. Посмеиваясь над самими собой, мы решили не нарушать традицию.

Нас всё удивляло на этом бульваре: и плитка, которой выложена его пешеходная часть, с подлинной мозаикой работы одного из известнейших абстракционистов и сюрреалистов мира — Хуана Миро, и немыслимое количество цветов на цветочном рынке, расположенном прямо на бульваре, и обилие небольших кафешек, открытых со всех сторон для посетителей, и множество сувенирных лавчонок, и масса художников, готовых прямо здесь написать ваш портрет, но больше всего меня поразили живые статуи. Вначале я принял их за настоящие и только удивлялся, зачем их столько понатыкали в таком оживлённом месте. Лишь потом, заметив, как одна из «гипсовых» фигур сняла шляпу в знак благодарности какому-то прохожему, бросившему монетку в коробку, стоящую у ног «статуи», я понял, что это уличные артисты, зарабатывающие таким образом себе на жизнь. Кого там только не было!

И ещё одно, что нас удивило. Наряду с вечнозелёными пальмами, растущими вдоль бульвара и отделяющими его от проезжей части, из земли торчали толстые и корявые стволы с ветками, растущими в разные стороны, явно живых деревьев. Анжела объяснила нам, что это «бесстыдницы» — так народ прозвал эти деревья, сбрасывающие на зиму листву.

У памятника Колумбу, на площади, носящей звучное и говорящее само за себя название «Врата мира», мы расстались с Анжелой и пошли на «Армению», где нас заждался ужин.

Ну а потом мы долго отрывались в музсалоне со своими любимыми женщинами.

Глава четвёртая

24–25 ноября 1973 года

Утром, едва только стало светать, я забился на верхней палубе под навес какой-то надстройки, чтобы укрыться от мелкого, надоедливого, весьма противного дождя. Дома такой дождь, да ещё в такое время года, принимается как неизбежность. Но здесь, в тёплых краях, где на деревьях свободно висят мандарины и апельсины и это никого не удивляет, он воспринимался мной как некий обман, прихоть природы, которая решила испортить напоследок такой прекрасный отдых, выпавший мне по какому-то великому недоразумению.

— Да, погодка сегодня не для загородной прогулки, — услышал я за спиной чей-то знакомый голос.

Это оказалась Ольга Николаевна, профессор-эндокринолог из нашей группы. Среднего роста женщина, очень подтянутая, ни грамма лишнего веса, белокурая, с явно крашеными волосами, в больших очках, закрывающих добрую половину лица.

На вид ей больше сорока — сорока пяти дать было никак невозможно, и лишь сеточка морщин, виднеющаяся из-под дужек очков, наглядно доказывала внимательным наблюдателям, что «полтинник» она, скорее всего, уже отпраздновала. Накануне Ольга Николаевна мужественно прошла с нами с вершины Монжуика через готический квартал — средневековое сердце Барселоны — до «Армении». Именно её голос мы услышали, когда она и её спутница, Вероника Петровна, такая же возрастная профессор из Института высшей нервной деятельности и нейрофизиологии Академии наук СССР, взмолились, чтобы их пожалели.

Я немного подвинулся, и Ольга Николаевна тоже встала под навес.

— Хорошо, здесь тепло, а то я вряд ли решилась бы на эту авантюру — круиз по Средиземному морю в ноябре месяце. Немцы ведь не зря от него отказались, тем более где-то там, — и она мотнула головой в неопределённом направлении, — решили раздать по организациям по две путёвки, но при этом на два разных рейса. Я думала вначале, что это только нам так не повезло, но, смотрю, и в других институтах подобная картина. Вот нас с моей лучшей подругой и разлучили. Она в первый круиз попала, а я, вишь, во второй. Люба — так мою подругу зовут — как это говорится, коренная одесситка. Правда, из Одессы она ещё до начала войны уехала. Повезло ей, и войну она в Вологде встретила, куда её на преддипломную практику направили. Там и с мужем своим будущим познакомилась. В одном госпитале служили. Он постарше Любы, в госпитале заведующим терапевтическим отделением был, а она в его отделение стажёром-исследователем попала. Он москвич. Как война закончилась, вернулся в столицу, да не один, а с женой и маленькой дочкой. Теперь он в нашем институте директором служит, ну а мы обе при нём заведующими лабораториями состоим. Я помоложе Любы, о Петре даже говорить нечего. Люба в 1941 году в Одессе медицинский заканчивала, а я тогда же во 2-м Московском медицинском лишь на второй курс перешла. Она всю войну в вологодском госпитале проработала, а я в Омске в эвакуации институт заканчивала. Но как бы то ни было, встретились мы в Москве, в научно-исследовательском медицинском институте, где и работаем до сих пор.

— Пётр, — продолжила она, — я Любиного мужа имею в виду, доктор наук, профессор, но своё истинное призвание обнаружил, когда его директором у нас назначили. Он небольшого росточка, черноволосый, с окладистой бородой, внешне мне чем-то Карабаса-Барабаса напоминает. Тот своих кукол в ежовых рукавицах держал, а этот — коллектив института. Мне всё время кажется, что у него в левой руке все мы зажаты, а в правой — плётка. Если у вас воображение хорошее и вы себе сможете представить такую картину, вы меня поймёте.

И она весело рассмеялась.

— И вот что интересно, — голос у неё стал удивлённым, — как он коллектив института в кулаке держит, так и его самого Люба в свой кулак сгребла и делает с ним что хочет. Как услышала, что на институт всего две путёвки выделили, тут же обе и забрала — для себя и меня. Пришлось Петру втайне от всего трудового коллектива эти путёвки на нас оформить. Конечно, кое-кому об этом известно, но эти кое-кто — его карманные секретарь парткома и председатель месткома. Они болтать не будут, это не в их интересах. Я надеюсь, что ты тоже не из болтливых, — улыбнулась она, — и если с кем из лягушек в нашем болоте знаком, то квакать им о том, что я тебе рассказала, не будешь.

Я стоял рядом, молчал, слушая эту разговорчивую даму, и лишь головой кивнул. Какое мне дело, кто и каким образом в этот круиз попал. Я так уж точно совершенно случайно здесь оказался, повезло — вот и всё. А Ольга Николаевна так разговорилась, что никак успокоиться не могла:

— У Любы моей в Одессе кто-то из родни дальней остался — ну, она и решила по окончании круиза там на пару дней задержаться, тем более что промежуток между нашими круизами на ноябрьские праздники пришёлся. Она меня встретила перед таможней и в общих чертах рассказала, как тут да что. Им с погодой повезло больше, чем нам — ни болтанки, ни дождя. А у нас видишь… Ну да это ерунда. По моему мнению, нам неимоверно повезло уже потому, что мы здесь оказались. Мы с ней дома, конечно, посидим, поохаем, но мне кажется, что у нас всё интересней получилось. А самое главное, мы в Барселону попали, а они нет. У них Испанию на два каких-то греческих острова заменили. Тоже интересно, но не так, как у нас. Хотя мне всегда кажется, что у меня всё по-другому, да притом лучше, чем у остальных. Ну, в Москве, дай бог, встретимся, расскажу, хотя из ваших тоже кто-то в первом круизе побывал, вот он или она тебе и расскажет.

Вывалила она всё это на меня и замолчала. Так и стояли мы рядом молча, я о своём думал, она о своём, и казалось, что всё, разговор закончен, но нет, она ко мне снова повернулась:

— Знаешь, Ваня… Можно, я тебя так называть буду? — и даже не посмотрев в мою сторону, продолжила: — Тут вот недавно выяснилось, что мы с тобой уже давно, пусть и заочно, знакомы. Мне, как только я первый раз твою фамилию услышала, показалось, что меня с человеком по фамилии Елисеев что-то связывает. Хотя она не редкая, но никаких Елисеевых среди моих знакомых нет. И всё же знакома мне эта фамилия. Никак не могла вспомнить, каким образом я с Елисеевым могу быть связана. Но вы же с Дмитрием прямо передо мной в автобусе сидите и разговариваете, думая, что никто вас не слышит. — Она даже улыбнулась. — Но иногда до нас хочешь не хочешь ваши разговоры доносятся. Так вот, ты как-то раз упомянул, что в патентном институте подрабатываешь, и я поняла, где с тобой столкнулась. Ты же тот самый эксперт, что рассматривал нашу заявку на…

И она выговорила сложное название вещества, на способ получения которого я действительно пару лет назад вынес решение о выдаче авторского свидетельства.

— Его мы, — продолжила она, — в качестве действующего компонента в новом препарате для лечения всяких болячек с успехом применяем. Это вещество в институте элементо-органических соединений синтезировали и включили меня в число соавторов. У меня это было первое авторское свидетельство, вот я и запомнила всё так хорошо.

Я смотрел на эту оживлённую женщину: глаза горят, с лица улыбка не сходит, — и думал совсем о другом, о том, что вот она, ещё одна случайность в моей жизни, о которой я ничего не знал. А сколько их таких уже было и сколько ещё впереди меня ждёт. Я так погрузился в эти мысли, что в себя пришёл, лишь когда она меня за рукав дёрнула:

— Эй, Ваня, мечтательный ты наш, я здесь. Уже не раз замечала, как ты, с Дмитрием разговаривая, вдруг будто исчезаешь, в мечтах своих, как в тенетах, запутавшись.

Второй раз она имя Дмитрий произнесла, и второй раз оно мне ухо резануло — я же так Диму почему-то никогда не называл, всё Дима да Дима, — но она мне додумать эту мысль не дала, перебила:

— Ты на меня посмотри и внимательно, не отвлекаясь, выслушай, а то времени уже много. Смотри, дождь вроде затих, и народ на палубу всё вылазит и вылазит. Скоро на завтрак позовут, а там уже экскурсия начнётся. Гид у нас — закачаешься. Вообще, что ни гид, то с нами каким-то образом связан — интересно получилось… Ну да ладно, я сама куда-то в сторону ушла, а тебя за это укоряю. Слушай дальше. Есть в компании, что у нас в группе невольно образовалась, дама одна. Её Аглаей Николаевной кличут. Ну и имечко ей родители дали — умереть не встать. Так вот, эта Аглая, я тебе скажу, пакость редкостная, можешь даже ей передать, я не обижусь. Вроде доктор наук, профессор, но такая… — Она задумалась, затем головой тряхнула. — Никак цензурное слово подобрать не могу, всё матерные в голову лезут. Думаю, ты меня понял, что я имею в виду. Явно в роли сексотки при великом вожде подвизалась. Да и сейчас этим грешит, от дурных привычек сложнее избавиться, чем от хороших. С виду так симпатичная женщина, весьма неглупая, но с напрочь гнилой сердцевиной. Представляешь, решила она с нами приватные беседы вести, пытаясь разузнать, кто, что да кому говорит, когда она этого слышать не может. Мы, все остальные, собрались, её блокнот изъяли, с которым она не расстаётся. Мы-то по наивности полагали, что она рассказы гидов стенографирует, а оказалось… — Тут она рукой от возмущения махнула. — Блокнот мы в её присутствии в море отправили, пусть Нептун или Посейдон — я не знаю, кто здесь царствует — полюбопытствует, до чего пакостные души доходят, а ей популярно объяснили, что если она не уймётся, то мы её ночью спеленаем, рот заткнём и следом за блокнотом в гости к царю морскому отправим, а для надёжности предварительно сонную артерию вскроем, чтобы акулы на запах свежей крови сбежались. Никто не найдёт. Она поняла, что с нами шутить нельзя, здесь же врачи собрались, нам резать и кромсать одно удовольствие. Садистки мы. Вроде после этого она немного подуспокоилась, а потом на вас взъелась из-за чего-то. Вернулась как-то вечером, это ещё в Италии было, сама не своя — бешеная, в общем. Если бы кричать стала, было бы нормально, покричит да перестанет, но она шипеть начала, что вас всех со свету сживёт. Особенно тех, которые стоматологами прикидываются. Во все инстанции пообещала кляузы разослать и опять к нам подкатывать принялась, чтобы мы её слова подтвердили. Честно говоря, ваше поведение и нас уже доставать начало. Вы вроде ребята хорошие, но пьёте чересчур много, а уж с девицами этими своими чёрт-те что вытворяете прилюдно, как напьётесь. Сами-то, наверное, не замечаете. Так что ты, Ваня, учти: на теплоходе у вас имеется злейший враг.

Она ещё раз мило мне улыбнулась и пошла к трапу, ведущему вниз.

Я остался один, стоял и думал: вот ведь бывают люди хорошие, и их по определению больше, а бывают плохие, и эти плохие все те бяки, которые в мире происходят, собственными руками производят. «Вот бы, — принялся я мечтать, — изобрести такую штуку, чтобы можно было твёрдо определить: у этой и этой пары родятся мерзавцы, но если родителей поменять местами, то детишки вырастут нормальными людьми. Какая бы жизнь замечательная на Земле началась».

Не успел я эту мифическую картинку бытия до конца в своём воображении нарисовать, как на завтрак позвали. Пришлось всё мысли в дальний угол засунуть, а самому в ресторан отправиться.

Дорога до цели нашего сегодняшнего путешествия проходила под неумолчный шум дождя. Хотя, по правде, этого шума мы не слышали, видели только, как капли в лобовое стекло с исступлённостью маньяка бьют и бьют. А не слышали, поскольку внешние звуки заглушали работающий двигатель автобуса и голос Анжелы. Эта неутомимая женщина буквально не закрывала рта. Познания её в истории Каталонии и её взаимоотношениях с соседними регионами Испании поистине были неиссякаемы. Причём она рассказывала с вкраплениями такого количества шуток, анекдотов и легенд, что скучать нам не пришлось. Дорога в один конец заняла у нас около трёх часов, и всё это время почти непрерывно шёл дождь. Возможно, иногда он прекращался, но асфальтовая лента дороги постоянно была мокрой.

Мы остановились на большом пустыре. Вокруг виднелись жилые строения, а совсем рядышком находился, судя по товарам, просматривающимся через окна, продуктовый магазин. Возле нас один за другим припарковывались остальные наши автобусы. Последним подъехал микроавтобус, откуда вылезло всё руководство круиза во главе с директором, толстым казахом по фамилии Курамов. Рядом с ним сбились в кучу руководители групп, те самые дядьки и тётки, которых мы увидели фактически второй раз за всю поездку. Судя по интенсивности размахивания руками, они о чём-то бурно переговаривались. Наконец Курамов и ещё три человека, две женщины и мужчина, уселись назад и куда-то укатили, а остальные пошли по автобусам с туристами.

К нам поднялся тот, кого нам представили в качестве нашего руководителя: мужчина лет сорока — сорока пяти, невысокий, коренастый, блондинистый, с крупной круглой головой и носом картошкой. Такого встретишь на улице ни за что не узнаешь. Единственное, что отличало этого субъекта от ему подобных, — очки в большой роговой оправе, явно импортной и не менее явно очень дорогой, да две большие залысины, сходящиеся к темечку. Глядя на него, можно было подумать, что его зализанные реденькие волосы, которые каким-то чудом уцелели на голове, собрались в некий остров… ну, может, полуостров — он же стоял, а мы сидели, трудно было разобрать.

— Сбрил бы остатки, — прошептал мне Дима, — был бы копией «нашего дорогого Никиты Сергеевича».

Он так похоже передразнил Виктора Балашова, диктора Центрального телевидения, постоянного ведущего программы «Время», что я внимательно присмотрелся к секретарю по идеологии одного из московских райкомов партии. И ведь прав Дима, даже так похож, а с лысиной во всю круглую голову если и не будет копией, то уж напоминать того нехорошего человека, который нашей страной более десяти лет руководил и шухера по всему миру навёл, точно станет.

— Наверное, потому и не сбривает, — прошептал я в ответ, а Дима мне согласно головой кивнул.

Я не стал слушать, что этот тип хорошо поставленным, таким, знаете, бравурным голосом, которым наши вожди на митингах речи толкают, начал рассказывать, а задумался над тем, как Хрущёв, с его незнанием и непониманием элементарных вещей, мог стать главой великого государства. С моей точки зрения, вред, нанесённый им мировому коммунистическому движению, оказался таким, что все наши враги в ладоши должны хлопать. Я вспомнил, как он, действительно как слон в посудную лавку — кто-то сделал такое сравнение, по-моему, очень точное, — ввалился на выставку XXX лет МОСХа. Вот уж где он проявил в полной мере своё дремучее невежество и абсолютное неуважение к людям, значительно превосходящим его в интеллекте; как он набросился на «Обнажённую» Фалька, живописца с мировым именем, обозвав её «голой Валькой», по-видимому не расслышав фамилию художника. Хорошо, что Роберт Рафаилович за четыре года до того скончался и не был свидетелем, как Хрущёв совсем разошёлся и разговаривал с авторами некоторых полотен в таком грубом, базарном тоне, что становилось стыдно. Я вспомнил — по рассказам, конечно, кто бы меня пустил в Манеж, — как он обрушился на прекрасную картину Павла Никонова «Геологи», громогласно выкрикнув: «Это что, осёл, что ли, хвостом рисовал?»

Эта тема так интересовала меня, что я думал бы над судьбой страны и дальше, но Дима ткнул меня кулаком в бок. Я поднял голову. Передо мной стоял и внимательно на меня глядел партийный деятель значительно меньшего, конечно, масштаба, нежели первый секретарь ЦК КПСС, но всё же способный сломать жизнь любому из нас. Я машинально чуть было не вскочил и не выпалил что-нибудь типа: «Здравствуйте, Никита Сергеевич!» — но он прошёл по автобусу дальше, и это приветствие так и осталось висеть на кончике моего языка.

Когда он вернулся и наконец вышел из автобуса, забрав с собой Надежду, я тихонько сказал Диме:

— Ты знаешь, я так о Хрущёве задумался, что этого чуть было Никитой Сергеевичем не обозвал.

Дима посмотрел-посмотрел на меня как на не вполне здорового, а затем в ответ тоже прошептал:

— Вот бы посмотреть на такое.

И мы оба тихонько засмеялись.

Началось долгое ожидание неизвестно чего. Если ждали, что дождь закончится, так это было весьма и весьма сомнительно, поскольку всё небо, доступное нашему взгляду, было совершенно ровным — из таких облаков дождь может сутками идти.

Анжела вместе с Надеждой, вскоре вернувшейся в автобус, всё ещё пытались нас хоть немного расшевелить, но если им это и удавалось, то лишь на пару минут, не больше. В конце концов обеим это надоело, и они тоже притихли.

Неожиданно откуда-то с задних рядов раздался клич:

— Мужики, выпить ни у кого не найдётся?

Автобус буквально взорвался от смеха. Смеялись все — и мужчины, и женщины. Смех был явно нервным, но он немного разрядил обстановку.

— С собой нет, но можно сбегать, — отозвался, отсмеявшись, Виктор, — вон и магазин имеется. Заодно ознакомимся с ассортиментом и ценами. Вряд ли они будут ценники из-за нашего сюда прибытия менять.

— И то правда, — поддержал его чей-то женский голос, — пойдёмте, что без толку сиднем сидеть, хоть действительно посмотрим, чем они здесь друг друга кормят.

Дождик за окном приутих, поэтому автобус почти полностью опустел. Мы вчетвером оказались у прилавков в первых рядах. Отдел со спиртным был в магазине самым большим. Вдоль всей стены протянулся многоэтажный стеллаж с бутылками разной формы и содержания. Крепкими напитками была заполнена чуть ли не половина стеллажа. Нас интересовала водка. Рассматривать этикетки можно было долго. Кто только её, родимую, не производил. Нам приглянулась водка с радующим названием — «Волжская», произведённая, по какому-то странному стечению обстоятельств, в городе Амстердаме. На этикетке текла река Волга, и этим всё было сказано. Чёрный хлебушек и сырок «Дружба» у этих басурман, разумеется, отсутствовали, пришлось на закусь взять батон белого. Он был непривычно тонким и длинным, без малого полметра.

На нашу компанию из восьми здоровых лбов одной бутылки было только на понюх, но мы же не хотели напиваться, нам требовалось лишь рты смочить да понять, чем тут народ поят под видом водки. Мы, как отоварились, сразу в автобус направились — не уподобляться же некоторым несознательным нашим согражданам, которые на виду у всех прямо из горла благородный напиток употребляют. Однако в автобусе ни у кого не нашлось никакой тары, из которой можно было пить. Выручил всех неожиданно Дима. У него у единственного был широкоплёночный фотоаппарат. Его особенностью было то, что плёнка для него продавалась в алюминиевых патрончиках объёмом грамм двадцать. Вот один из таких патрончиков Дима и пожертвовал на общее дело.

Разломили мы батон, а это оказалась обманка: внешне действительно как настоящий батон, даже пахнет хлебом, а внутри не привычный мякиш, а какая-то паутина паучья. Пришлось зажёвывать хрустящими тонкими корками — они были настоящими. Благо водка оказалась тоже вполне настоящей, без обмана.

Пока мы выпивали и закусывали, вернулись руководители. И опять они сгрудились вокруг директора, а затем разбежались по автобусам. Наш пришёл и объявил:

— Товарищи, в связи с погодными условиями здесь даже саму тренировку бычков отменили. Хозяин арены предложил на те деньги, что мы ему перечислили, устроить нам обед, совмещённый с народными плясками и песнями. Всё будет по-настоящему народное, поскольку здесь даже такого понятия, как художественная самодеятельность, не существует. Выйдут простые, обычные крестьяне и будут петь и танцевать. Единственная просьба — немного подождать. Приём нам окажут вон в том амбаре. Внешне он вроде небольшой и пока совершенно пустой. Скоро его заполнят ящиками с апельсинами, которые предназначены для отправки на экспорт, поэтому там чисто и нет никаких насекомых.

Мы сидели и наблюдали, как со всех сторон в амбар тащили столы, скамейки и посуду. Примерно через полчаса нам предложили занимать места. Изнутри амбар оказался огромным. Вдоль стен стояли длинные, накрытые скатертями столы примерно на десять человек каждый. Сидеть пришлось на длинных скамейках, как на наших свадьбах или юбилеях, когда народа приходит значительно больше, чем посадочных мест. Но, в общем, все уселись, и тут началось. Со всех сторон несли и несли еду. Явно получилось, что за разными столами ели разные блюда. Много было непривычных нам, но на поверку оказавшихся вкусными морепродуктов (нам объяснили, что именно так следует называть всех этих моллюсков и каракатиц с осьминогами). Но больше всего нас удивили сосуды, в которые было налито вино. Кто-то сказал, что они похожи на стеклянные заварочные чайники с длинным носиком, а по мне так типичные химические реторты, только нос у них дополнительно вытянут и слегка загнут вниз. Нам продемонстрировали, как следует пить из такого сосуда. Надо поднять его перед своим лицом, чуть выше носа, и струю вина направить в рот, стараясь, чтобы оно при этом попадало прямо в горло. Все попробовали, но мало у кого получилось. В основном все пообливались, и этим всё закончилось. Когда смех затих, встал наш Виктор и показал местным, ну и нам вместе с ними, класс. Картинно отставив в сторону локоть, Виктор без перерыва в течение пары минут влил в себя содержимое сосуда, не пролив при этом ни капли. Вино текло тонкой непрерывной струйкой прямо в глотку. Он даже глотательных движений не делал и сорвал заслуженные аплодисменты.

Мы ели, а местные водили какой-то хоровод посреди амбара, где было оставлено свободное пространство. Анжела потом объяснила, что это и есть их знаменитая сардана; нам же, по незнанию наверное, показалось, что хоровод, как его ни назови, хороводом и останется. А кроме того, нам пели песни — или задорные, или печальные. В ответ одна из наших дам, не знаю из какой группы, завела «Ой, то не вечер, то не вечер…». К ней тут же присоединились ещё две женщины, и они так задушевно спели эту песню, что многие местные, не понимая ни слова, прослезились. Тут же один далеко уже не молодой турист исполнил «Эх, дороги…». Всё было так здорово, импровизированный концерт продолжался и продолжался. Испанцы нам свой номер, а мы им в ответ наш. Разошлись так, что расставаться даже не собирались, тем более что нам всё подливали и подливали, да и закуску не забывали подносить.

Возвращаться в Барселону нас буквально еле-еле уговорили, так нам понравилось среди этих не киношных, а совершенно обычных местных крестьян и ремесленников. Уезжали мы, когда на улице уже совсем стемнело; я посмотрел на часы — садиться в автобусы мы начали в восемь вечера. Многие к этому времени так наприсасывались к носику реторт, потягивая из них вино, которое никак не кончалось, поскольку его всё подливали и подливали — нам неоднократно говорили, что вино молодое, очень коварное, но оно было таким вкусным, — что в результате некоторых набравшихся пришлось чуть ли не волоком подтаскивать к автобусам.

Обратно ехали в полной темноте. В нашем автобусе все спали. Думается, что такая же картина была и в других. Три с лишним часа пролетели незаметно. За дорогу многие проспались и на теплоход входили вполне уверенно, хотя были и такие, кто шёл шатаясь из стороны в сторону. Мы вчетвером поднялись на верхнюю палубу, и там я рассказал остальным о предупреждении Ольги Николаевны. Их реакция меня несколько удивила. Вадим лишь пожал плечами, Виктор махнул рукой, а Дима, как всегда, воспринял эту информацию с совершенно невозмутимым лицом, лишь желваки свидетельствовали, что она его задела.

Вроде мы ничего не делали целый день, только скатались туда-обратно несколько сотен километров, проведя в автобусах шесть с лишним часов, а устали все сильно. Желания отрываться в тот день уже никто не высказывал.

Утро следующего дня выдалось препоганейшим. Сильный дождь, сопровождавшийся шквалистым ветром, — не лучшее время для прогулок. Мы это поняли, как только вышли на трап. Японские складные зонтики, которыми были вооружены практически все женщины и даже большинство мужчин, спасали плохо. При сильных порывах ветра их выворачивало наизнанку, а то и вовсе вырывало из рук — и побегай за ними под проливным дождём. Все влезали в автобус мокрыми от и до. Первым делом народ сбрасывал с себя вымокшую верхнюю одежду и пытался пристроить её куда угодно, лишь бы она не лезла хозяевам под нос и не мешала обзору. Жаль нельзя было снять и повесить сушиться брюки, мокрые до колен. К тому времени, когда автобус заполнился, дышать в нём было трудно запах сохнущей одежды с явно повышенной влажностью действовал на нервы всем. Антонио включил кондиционер. Стало немного получше, и мы поехали.

Ехали как и накануне: длинная колонна огромных автобусов, извиваясь, ползла вверх, в сторону гор. Надежда, что там, в тридцати километрах от Барселоны, погода резко переменится, вполне естественно, не оправдалась. В предгорьях было нисколько не лучше. Такой же дождь с такими же сумасшедшими порывами ветра. Автобусы остановились, и мы начали следить, как кто-то из водителей вначале обежал всех, а затем помчался, разбрасывая в разные стороны фонтаны брызг, всё к тому же микроавтобусу с руководством круиза.

Через несколько минут к нам сделал попытку подняться наш… назовём его лидером, чтобы не путать с руководителем — Надеждой. Стоя на верхней ступеньке, он решил закрыть автоматический зонт-трость. Но тот автоматически только открывается, а чтобы его закрыть, надо приложить некоторое усилие, а главное — иметь две свободные руки. Но, как только он отцепился от поручня, ветер потащил зонт, как парус, в сторону, и наш лидер чуть не упал прямо в грязь. Удивительно, как он сумел удержаться на ногах. Наконец он влез в автобус и, не поздоровавшись с Анжелой, а, наоборот, откровенно повернувшись к ней спиной, начал говорить:

— Испанские водители отказываются подниматься в такой дождь в горы. Как нам объяснил их бригадир, дорога размякла настолько, что на ней можно забуксовать, а удержать такую тяжёлую машину на крутом склоне достаточно сложно. Возможна авария. Это во-первых. Но имеется ещё и во-вторых. Им по рации сообщили, что наверху пошёл снег.

Он говорил медленно, чтобы все поняли, в какую передрягу мы можем попасть, если будем настаивать на продолжении запланированной экскурсии, немного помолчал, наверное, чтобы все прониклись серьёзностью момента, а затем продолжил:

— Мы связались с организаторами, и они предложили два запасных варианта. Первый — подниматься вверх пешком. Тут недалеко, каких-то три, ну, может, четыре километра.

Пока он это всё проговаривал, очередной порыв ветра бросил с сторону автобуса столько небесной водички, что её шум напрочь заглушил последние слова нашего лидера. Это вызвало громкий, я бы даже сказал, издевательский смех абсолютно всех собравшихся.

Лидер воспользовался этим моментом, достал из кармана платок и тщательно вытер им лысеющую голову.

— Шляпу не рискует надевать, ещё больше будет на Никиту походить. Тяжко ему скоро станет, — прошептал мне Дима.

— Ничего, париком обзаведётся. Или пересадит волосы — сейчас, говорят, это научились делать, — ответил я.

— Скорее научились обещаниями о пересадке прикрывать парики на голове у мужиков, — ещё раз шепнул мне Дима.

К этому моменту лидер справился с мокрой головой.

— Но имеется другое предложение. Они надеются, что оно нас точно устроит. Здесь неподалёку есть один любопытный, как нам сказали, пещерный завод. Мне кажется, что он просто подземный, а называя его пещерным, они ему цену набивают. Завод этот производит… — Он выдержал небольшую паузу. — Шампанское он производит по старинной технологии. Нам пообещали, если мы, конечно, согласимся на их предложение, показать нам всю технологическую цепочку, дать нам возможность продегустировать все виды шампанских вин, которые они делают, а в завершение презентовать каждому по бутылке настоящего коллекционного шампанского, изготовленного на этом заводе.

Он с такой гордостью на нас посмотрел, что прям держись. Как будто это его непосредственная заслуга, хотя мы все прекрасно понимали, что всё это согласовывали специально обученные люди, а по бутылке шампанского нам достанется лишь потому, что денег, заплаченных за экскурсию на Монсеррат, с лихвой хватает не только на осмотр завода и дегустацию его продукции, но даже и на «по бутылке на брата».

Завод действительно оказался пещерным. Это не значило, разумеется, что он начал работать, когда в этих местах жили пещерные львы и прочие доисторические существа, а то, что построен он был в цепочке карстовых пещер, что позволило весь процесс вести в условиях строго фиксированной температуры окружающей среды — 12–13 °C.

Единственное, что было очень неудобно, — на завод невозможно было запустить всех одновременно, поэтому пришлось бросить жребий. Нам повезло, и мы попали в первый заход. Пускали по три группы. Одна шла по заводу, другая начинала с дегустации, а третья вначале посещала музей. На всё про всё отводился час. Так что оставшимся группам пришлось скучать в автобусах. Им крутили кино и пытались их всячески развлечь.

Наше посещение завода началось с музейной экспозиции. Мы с удовольствием узнали всё про сорта винограда, пригодного для производства шампанских вин, про то, во что разливали шампанское в те времена, когда обнаружили способ его производства, и прочие тонкости этой сложной разновидности виноделия. Затем мы пошли по пещерам и искусственным штольням, которые пробили, чтобы соединить отдельные провалы в настоящую анфиладу подземных залов. Мы с любопытством крутили головами, вдыхали пьянящий воздух и ничего, разумеется, не видели, поскольку сами процессы проходили в герметично закрытых больших металлических ёмкостях. Экскурсия закончилась, и мы оказались в дегустационном зале.

Вот где мы могли насладиться настоящим шампанским, но тут оказалось, что дома мы пили вовсе не шампанское, которое приводит в восторг истинных ценителей прежде всего своим лёгким будоражащим покалыванием кончика языка. И, как это ни странно, то, что мы пили раньше, нам нравилось больше того, что нам наливали в зале дегустации одной из испанских виноделен. Закончилось всё тем, что большинство из нас попросили выдать нам в качестве презента полусладкое или вообще сладкое шампанское.

На выходе мы в буквальном смысле столкнулись с магаданками. Оказалось, что именно они начинали эту экскурсию с дегустационного зала. Три автобуса отправились назад в Барселону, а остальные остались ожидать своей очереди.

Когда мы добрались до порта, оказалось, что погода в очередной раз решила сыграть с нами в увлекательную игру «Угадай, какой я буду через десять минут?». Было сухо, и временами из-за облаков даже выглядывало солнце. Там, в порту, мы, объединившись в привычную семёрку — четверо мужчин и три женщины, — распрощались с Анжелой, искренне пожелав ей разделаться со всеми мешающими нормальной жизни проблемами, и отправились на пару часов погулять по окрестностям Врат Мира. Анжелу атаковали наши дамы и попросили помочь им купить чего-нибудь для себя любимых в одном из больших фирменных магазинов. Надежда, которая большая, увязалась с ними, вот нас и оказалось семеро.

Не сговариваясь, решили идти в правую сторону, а потом, совершив небольшой полукруг, выйти на Рамблу и уже по бульвару вернуться в порт. Мы шли, подтрунивая друг над другом и делясь впечатлениями. Гид, обслуживавший магаданскую группу, девчонкам не понравился. Им оказался парень, как они сказали, очень гордый и напыщенный. Он только что закончил какое-то престижное учебное заведение и в ожидании обещанного его родителям места устроился гидом в то самое туристическое агентство, которое обслуживало «Армению». Но работа эта ему не нравилась, знал он предмет далеко не так хорошо, как всем хотелось бы. В общем, их собственный переводчик, первый раз оказавшись в Барселоне, и то рассказал и показал им значительно больше и интересней, чем этот напыщенный индюк, как его обозвала Людмила.

Впереди показалось маленькое кафе. Мы заглянули туда в смутной надежде, что, если поскребём по сусекам, вдруг удастся набрать немного деньжат на пиво и мороженое. Дима попытался объясниться с барменами по-английски, но они его не поняли. Оказалось, что они, кроме испанского и каталанского, никакими языками не владели. Мало того, они никогда ничего не слышали о Советском Союзе, русских, Москве, Ленине, Пушкине. Представляете, ничего ни о чём связанном с нами! Потом, правда, оказалось, что они точно так же ничего не знали ни о Франции, ни о Германии, ни о каких-либо иных зарубежных странах. Они знали только, что живут в прекрасной Каталонии, которая является частью Испании, и их это вполне удовлетворяло.

В этот момент в кафе зашла какая-то пара и заказала коктейль. Пока бармены его делали, Виктор убедил нас, что он разыграет этих ребят и в качестве презента мужчины выпьют по бокалу пива, а женщины съедят по мороженому. Уж что он им там объяснял, мы не поняли, а вот испанцы поняли прекрасно, но совсем не так, как рассчитывал Виктор. В результате оказалось, что их мы угостили достаточно дорогим коктейлем, а себе купили пиво с мороженым. Хорошо, у Людмилы в заначке ещё были какие-то деньги, а то не миновать бы нам знакомства с испанской полицией.

После этого фиаско мы развернулись и отправились на судно, где всё было знакомо и привычно.

Сразу после ужина второй смены «Армения» направилась в сторону Балеарских островов. Утром мы уже должны быть на Майорке, самом крупном острове архипелага.

Вечером в музсалоне мы открыли одну за другой две бутылки подаренного нам шампанского и выпили вначале за то, чтобы когда-нибудь ещё хоть раз оказаться в этом прекрасном городе, а затем чтобы у Анжелы всё сложилось так, как она сама пожелает. Шампанское закончилось быстрее, чем нам этого хотелось. Вадим достал очередную пачку бон, взятую им в долг у кого-то из нашей группы. Мы только и успели приобрести на них пару бутылок водки, а дальше сидели тихо и спокойно, как примерные мальчики и девочки, поскольку в музсалон заявилась целая толпа наших лидеров и принялась там веселиться. Только когда они ушли, мы себе немного позволили. К нам присоединилась группенфюрер Надежда, и мы зависли там до самого конца, а затем, когда все из музсалона ушли, мы там остались и до глубокой ночи занимались любовью.

Глава пятая

26 ноября 1973 года

Утром я вновь оказался на палубе раньше всех. Погода была отличной. На небе кое-где виднелись кучевые облака. Солнце ещё не взошло, но уже было достаточно светло. Тепло, как будто сейчас не конец ноября, а летний месяц в средней полосе России. Лёгкий ветерок — настолько лёгкий, что его дуновение почти не ощущалось — слегка освежал кожу. Я присел на лежак и огляделся. Вокруг ни одного человека. «Армения» застыла посередине бухты. Прямо перед нами раскинулся большой город, а это значит, что мы дошли до предпоследнего пункта нашей программы — Пальмы-де-Майорка, столицы Балеарских островов.

Но радости, что я здесь оказался, сопровождавшей меня все предыдущие дни, не ощущалось. Я задумался и понял, что сильно устал. Не физически, конечно, а эмоционально. Я чувствовал себя опустошённым и неожиданно осознал, что мне всё надоело, все эти новые города и страны, что мне уже ничего не надо. Я хотел лишь одного — вернуться домой. Пусть там холодно и идёт дождь. Пусть это даже не дождь, а снег. Пусть. Хочу домой — и всё. Сыт я уже всеми этими новыми впечатлениями, сыт по самое горло. Не осталось у меня там места, некуда мне эти новые впечатления складывать, через край уже они лезут.

Подобные мысли у меня начали мелькать ещё вчера, но я как-то с ними справился, а вот сейчас они меня одолели. Я попытался разобраться, как же так получилось, а потом понял. Новые впечатления нас встречают на каждом шагу, постоянно. Но в привычной, обыденной обстановке они не так уж и часты, а если задуматься, так вообще достаточно редки. Какой-то десяток, ну, может, пара десятков за день — и всё. Да и незначительные они, на секунду отвлекли от реальной жизни — уже хорошо. Здесь же на меня обрушилась настоящая лавина, буквально поток новых, ранее невиданных и неслыханных ощущений, чувств, душевных откликов. Причём это происходило беспрерывно, новые знакомства наслаивались друг на друга. Не успел к одному человеку привыкнуть, как тут же рядом другой или другая возникали. Я попал совершенно в другую среду, другой мир. Получилось так, что я, словно Алиса, оказался не то чтобы в Зазеркалье, нет, конечно, это реальный мир, но он другой, мне незнакомый и мной неизведанный. И хотя этот новый мир, куда я попал, так же как и Алиса, по воле случая, интересный и любопытный, добрый и приветливый, абсолютно безопасный, привлекательный и притягивающий к себе, вроде бы совершенно такой же, но в то же время во всём другой, он не наш — чужой он, одним словом. Чужой. К нему надо было постепенно привыкать, а нас туда как слепых котят бросили — мол, барахтайтесь сами как хотите и как можете. Вот я, по-видимому, и набарахтался по самое не могу.

Мне даже завыть захотелось от всего того, что у меня сейчас в голове крутилось. Бывало, на меня и раньше апатия нападала, когда тоже ничего не хотелось, но причина, как правило, была ясна: что-то пошло не так, как задумывалось, сикось-накось и наперекосяк. Там следовало всего-навсего посмотреть на ситуацию как бы со стороны, издали. Понять, в чём причина, и только. Здесь же всё по-другому. Хотя вроде бы всё нормально, всё ладно, всё устраивает и, мало того, нравится, но на фоне всего хорошего нашлось нечто, что меня напрягает, мешает мне жить дальше, воспринимать всё нормально, и это нечто — переизбыток того самого хорошего, эмоциональный переизбыток. Сейчас бы забиться куда-нибудь в тёмный угол, в комнату без окон и дверей да отсидеться там денёк-другой, а как всё по полочкам разляжется, можно и дальше новые впечатления воспринимать и радоваться им.

Вокруг замелькали люди, послышалась громкая речь на родном русском языке, и меня начало потихоньку отпускать. Ну а когда на палубе появились ВиВы, мои уже хорошие знакомые, почти друзья, меня практически совсем отпустило. Они были уже привычными и вели себя как всегда. Вадим был серьёзным и молчаливым, Виктор — смешливым и дурашливым. Они присели рядом со мной, мы достали сигареты и задымили.

— Чего тебе, Ваня, не хватает? — завёл свою песню Виктор. — Идём, издали видим — сидит наш Ваня, и его грусть-тоска съедает. У тебя же всё теперь есть, и царь-девица, и богатыри, из моря на брег выходящие, — он на себя с Вадимом указал, — да и дядька Черномор тоже имеется, — и он руку в сторону картинно так протянул, а там Димина голова на трапе появилась, — одной лишь белки, орешки разгрызающей, нет. Ну так это не беда, будет и белка с золотыми орешками, какие твои годы.

Он приветливо улыбнулся, и мне вновь стало хорошо.

«Вот ерунда, сам себя накручиваю, как всегда, а ответ ищу не в себе самом, а в других, как будто эти другие в моей шкуре сидят», — вот так я раздумывал, пока с Димой рукопожатиями обменивался.

Вскоре к нам присоединились Наталья с Людмилой и Надеждой. Девчонки как будто сговорились, поднявшись на палубу вместе. Мы стояли и смотрели, как к нам приближался лоцманский катер, но дальше наблюдать не стали. Всё это было видено-перевидено, да не по одному разу. О начале завтрака ещё не сообщали, но наш собственный опыт говорил, что ресторан уже открыт, а народа там пока не так много, лучшие места ещё не все расхватали, вот мы и пошли завтракать. Пока ели, «Армения» пришвартовалась и была готова выпустить нас на волю — череда автобусов виднелась с правой стороны от таможни.

При выходе нам вновь выдали всё те же пропуска, что и в Барселоне. Правильно, мы же по-прежнему в Испании находимся. На этот раз гидом у нас был молодой парень, высокий, очень худой, такая каланча под два метра, хотя, как потом оказалось, всего метр девяносто пять — так он сам сказал, упирая на слово «всего» и явно сожалея, что недобрал пяти сантиметров до желаемых кондиций. Наверное, чтобы компенсировать этот недобор, он и вырастил на голове огромную копну смолисто-чёрных волос, так что она даже покачивалась следом за ним. Он так смешно переваливался с ноги на ногу, что без улыбки на него смотреть было невозможно. Он отвечал ровно тем же — улыбка к его лицу словно приклеилась.

— Мишель, — выкрикнул он и, как будто на перекличке, тут же поднял вверх руку. Затем он наклонился к Надежде, и дальше мы слышали только её:

— Мишель — француз. Сейчас он учится в Барселоне, и сюда его пригласили приехать специально, чтобы провести с нами экскурсию по Майорке. Он хоть и француз, но у него два родных языка — французский и каталанский, а всё потому, что его угораздило родиться в самом южном населённом пункте Франции, в деревне Пуч-де-Кома-Негра. Она расположена в Пиренеях. Деревней она лишь называется, на самом деле это посёлок со смешанным населением, в основном там живут французы, но много и испанцев, вернее каталонцев. Ведь если отправиться ещё южнее за деревенскую околицу и взобраться на вершину горы, являющейся тёзкой деревни, то можно одной ногой стоять во Франции, а другой — в Испании, граница между странами проходит точно по её вершине. В Барселону учиться Мишель поехал, поскольку его мама испанка, точнее каталонка, а её родители, бабушка и дедушка Мишеля, живут в Барселоне. Да и ближе оказалось до Барселоны, нежели до любого французского университетского города. Видите, как здесь всё, с одной стороны, просто и, с другой, всё переплетено и запутано. Ну а нам Мишеля определили в качестве гида, поскольку в университете он прилично овладел английским языком. Я с ним немного покалякала и убедилась, что это действительно так.

Она его ещё немного послушала и снова к нам повернулась:

— У Мишеля дипломная работа в университете посвящена истории Балеарских островов и, в частности, Майорки и Пальмы — так называется главный город архипелага. Мы в нём сейчас и находимся. Наш путь лежит через весь остров, на его восточный берег. Туда придёт «Армения», и там она будет нас ожидать. Начнём мы свой путь по острову с небольшого осмотра его главного города — Пальмы.

Автобусы, немного проехав, остановились перед входом в старый город. Там мы вышли и побрели по лабиринту узеньких средневековых улочек, похожих на те, по которым бродили совсем недавно — и в Барселоне, и в Алжире, и в Ла-Валетте. Группу невозможно было потерять, голову Мишеля мы видели издалека, даже если отставали, и никаких флажков или раздвижных указок с платочками не надо.

Подивились на главный собор архипелага. Нам сказали, что он построен в XIV веке в готическом стиле, но то ли мы не знаем, что такое готика, то ли у всех нас одновременно стало плохо со зрением, но ничего готического мы в нём не обнаружили.

Город закончился очень быстро и как-то неожиданно. Мы расселись по автобусам и покатили дальше. Асфальтовое шоссе бежало по равнине. С обеих сторон виднелись убранные поля, вдали то появлялись, то вновь пропадали в туманной дымке горы. Мишель практически не смолкал. Иногда Надежда не успевала ещё за ним всё перевести, а он уже вновь принимался говорить. Чувствовалось, что знания буквально переполняют его и рвутся наружу. Рассказывал очень увлекательно, перемежая всё шутками, легендами, анекдотами. Всё это было так похоже на рассказы, которые мы слышали в течение трёх последних дней в Барселоне, что я не удивился, когда из-за спины прозвучал вопрос:

— Мишель, а кто научил вас таким образом доносить материал до слушателей?

— Год назад, — прозвучал ответ, — у нас в университете появилась новый профессор, вот, слушая её, я и понял, как надо рассказывать. Её лекции всегда проходили в самой большой аудитории, и туда набивалось полно народа.

Мы только переглянулись.

Вскоре наш караван въехал во второй по величине город острова — Манакор, и впереди на длинном здании появилась надпись «Жемчуг Маджорика».

— Сейчас мы пойдём, — сказала Надежда, переводя слова Мишеля, — на единственную фабрику в мире, где производят жемчуг, по качеству не уступающий натуральному морскому. Визуально их не может различить ни один самый опытный эксперт. Вначале посмотрим почти весь процесс его изготовления, а затем пройдём в выставочный зал и магазин. Там желающие смогут приобрести понравившиеся им вещи безо всяких торговых наценок.

Мы шли вдоль застеклённой стены, за которой работали люди, и наблюдали за тем, как изготавливают основу, впоследствии превращающуюся в прекрасную жемчужину. Эти заготовки производились из хрустального закалённого стекла. Они были побольше и поменьше, от самых крохотных, с горошину, до больших, напоминающих по размеру орех фундук. Я остановился и смотрел, как женщина, вооружённая газовой горелкой, режет на кусочки длинный стеклянный пруток, из которого потом получают идеально круглые внутренности для жемчужин. В другом отсеке мужчина насаживал эти основы, тщательно их центруя, на специальные колки.

Не знаю, как можно работать, когда тысячи любопытных глаз непрерывно следят за каждым твоим шагом. Мы даже подумали, что, может быть, с их стороны стекло непрозрачное, то есть мы их видим, а они нас нет. А может, нам вообще показывают искусную теле — или киносъёмку? Хотя стоило нам пройти ещё немного — и всё, кино окончилось, длинная череда чёрных стёкол, и ничего больше. А затем стены снова стали прозрачными, но там уже шла сборка готовых ювелирных изделий. Самый ответственный момент — каким образом перламутр наносится на основу — был скрыт ото всех.

А затем мы зашли в музей. Красиво, конечно, но сравнить с недавно открытым для посещения Алмазным фондом Московского Кремля даже не стоило пытаться. Дальше был магазин, и здесь я снова был удивлён. Наши дамы принялись примеривать на себя некоторые любопытные вещицы, прицениваться к ним, а затем достали откуда-то припрятанную валюту, и некоторые весьма неплохо отоварились изделиями Маджорики.

— Эх, зря я все тугрики на джинсы потратил, — послышался за спиной голос Виктора, — не знал о таком клёвом месте. Можно было бы Нике каких-нибудь цацек здесь прикупить. Мне кажется, на таких, как она, миниатюрных девчатах жемчуг должен отлично смотреться. Ну да ладно, снявши голову, что о волосах плакать.

Он подумал немного, а затем оживился:

— А давай-ка я здесь пощёлкаю потихоньку, чтобы ей фотки дома показать. Понравится — возьму за жабры нашего клиента из «Интуриста», того, что нас втридорога сюда отправил. Пусть компенсирует наши потери, а мы с Никой по Майорке погуляем. Поприкрывай меня, Ванюша, а то смотри, мымра какая-то испанская следит за всеми. Съёмка категорически запрещена, а мы с десяток фотографий сейчас сделаем, — приговаривал он, пока я то руками разводил, то спиной на тётку ту, которую Виктор вычислил, налетал как бы случайно, а потом долго перед ней извинялся.

Вдруг я почти стойку сделал:

— Витя, смотри, — и глазами ему на Аглаю Николаевну показываю, которая пачку долларов из сумки достала и начала их отсчитывать. — Теперь она свой компромат на нас может в унитаз спустить, — прошептал я Виктору.

Он понятливый, дважды повторять ему не нужно, тут же с пяток кадров щёлкнул, и у него плёнка в фотоаппарате закончилась. Он старую кассету из аппарата в карман засунул, новую в него вставил и даже успел пару раз прокрутить, щёлкнув вхолостую, чтобы засвеченная часть плёнки в приёмную кассету попала. Но, торопясь, забыл, наверное, что там на всех стенах написано. В этот момент к нему подошли два охранника, ни слова не говоря, забрали у него камеру, открыли заднюю крышку, всю плёнку из кассеты выдернули, а затем и аппарат, и плёнку с кассетами вернули Виктору. Он от возмущения выступать было начал, но Дима ему своей рукой рот прикрыл:

— Виктор, не возникай. Успел отснятую плёнку припрятать — и молодца. Здесь нам светиться больше нельзя, пойдём, мужики, покурим.

Мы вышли на крыльцо и задымили.

— Эх, — вздохнул Дима, — посмотреть бы, что за фотки у тебя с этой сучкой получились, но теперь до Москвы ждать придётся.

— Когда мы с тобой Ваньку по всему судну разыскивали, — задумчиво проговорил Виктор, — я на нижнюю палубу спускался и видел там табличку «Фотолаборатория» на двери. По-английски написано, думаю, что она предназначена специально для обслуживания туристов. Это мы всё умеем сами делать, и фотографировать, и плёнки проявлять, и фотки печатать, а иностранцы привыкли, что за них это специально обученные люди делают. Как только на «Армению» вернёмся, сбегаю, поразузнаю.

— Вить, — перебил его Дима, — но там же забесплатно ничего делать не будут, а денег у нас нет.

— Там как раз за деньги ничего делать не будут, всё за боны, ну а эти бумажки у нас ещё у многих бабуль имеются. Мы Ваню к его знакомым профессоршам отправим, они боны раздобудут, не волнуйся так. А эта Аглая, видать, тёртая сучка, палехские шкатулки с собой протащила, цену за них ломовую хотела получить, и я почему-то думаю, что получила, в Риме в какой-нибудь антикварный салон пристроила, иначе откуда у неё столько долларов. А домой решила жемчуга, купленного по дешёвке, который от настоящего не отличишь, привезти и там его быстренько в деньги превратить. Нормальную такую операцию тётка провернуть надумала.

Мы ещё долго стояли на улице и трепались, ожидая, когда все насмотрятся да накупятся и мы дальше поедем.

Не успели мы в свои кресла опуститься, как Виктор дурачиться начал:

— Надежда Аполлоновна, у меня проблема возникла. Одна кишка за другой гоняться по всему животу принялась. Представляете, кричит во всю глотку, что та, другая, заначку заныкала и втихую её съела. Такие разборки они там устроили, что мне даже тревожно стало: ну как набросятся они друг на друга, беда может произойти.

— Ох, Виктор, и выдумщик вы, — всплеснула руками Надежда, — надо же такое придумать. Все есть хотят, вот мы сейчас и едем обедать. Здесь совсем рядом, пара-тройка минут — и будем на месте.

Кафе оказалось небольшим, но, судя по народу, сидящему там за столами, популярным среди местных жителей — в одной его половине почти все столики были заняты. А вот в другой половине столы стояли накрытыми и нас ждали. Я там восемнадцать столиков, на четверых едоков каждый, насчитал, значит, ещё один автобус должен подъехать. Он действительно скоро подъехал, в нём оказалась астраханская группа.

Обед нам устроили из самых знаменитых испанских кушаний. Мы ещё усесться как следует не успели, как в середине стола появилось шесть салатников. Мне больше всего понравились жаренные в масле креветки. Когда я оказывался по делам в центре Москвы, то старался забежать в рыбный магазин на улице Герцена. Не знаю почему, но там почти всегда в продаже были замороженные варёные креветки. Дома их надо было только в кипящую подсоленную воду с перцем горошком и лавровым листом для аромата бросить и, как они прогреются, есть. А если ещё и пивом предварительно обзавестись, то вообще блеск. Правда, креветки у нас продавались намного мельче, чем здесь. Здесь они крупные такие были. Я штук шесть съел, почувствовал, что наелся, и к другому салату перешёл. Ломтики картошки варёной, обжаренные до хрустящей корочки, перемешанные с мелко порезанными мясистыми помидорами и красным, но не жгучим, а сладким перцем, и всё это слегка подсолено и сдобрено растительным маслом. Пататос бравоc называется. Никакой даже переводчик не требуется, и так всё понятно — браво картошке. Жаль только, что масло в этой картошке было без вкуса и запаха, не то что наше подсолнечное маслице, густое и такое ароматное, что дух захватывает, а уж вкусное — пальчики оближешь.

Пока я салатами лакомился, Виктор вино по бокалам разлил. На столе две бутылки стояло: одна с белым, а другая с красным. Он решил начать с белого, да и правильно, ведь красное положено пить под мясо, а мясом у нас здесь пока даже не пахло. Это фигурально выражаясь, потому как в другом конце зала, где местные сидели, мясо жареное присутствовало в самых разных видах, издавая такой аромат, что, когда мы мимо проходили, слюнки сами собой бежали без остановки. А у нас им действительно ещё и не пахло.

Вино оказалось вкусным, кисленькое такое. «Но это же рислинг, — подумал я, — он и должен быть с таким вкусом, чтобы аппетит возбуждать».

Затем появились официанты с тяжёлыми подносами. На первое нам, как Мишель объяснил, подали знаменитый испанский томатный суп — гаспачо называется. Он сказал, что все побывавшие в Испании должны (он даже более сильно сказал — обязаны) гаспачо отведать. Несколько удивило, что вроде не лето, на улице хоть и тепло, но вовсе не жарко, а суп холодный. Это как если бы у нас где-нибудь в октябре окрошку или холодный борщок перед тобой поставили. Но коли у них так принято, что спорить. На мой вкус супец так себе оказался: солёненький, с лёгкой кислинкой, в жару явно освежающий, а в прохладную погоду — не знаю, что и сказать.

А вот горячее меня очень порадовало. Оно тоже самым что ни на есть популярным испанским кушаньем было, под названием паэлья. Если на русский перевести, то рисовая каша с какой-нибудь добавкой. Можно с мясом, можно с курицей, можно с кроликом, можно с морепродуктами, а можно с одними овощами — и всё это паэлья. Мишель, голосом Надежды естественно, сказал нам, что существует более трёхсот рецептов её приготовления. Получается, что в рис ни намешай, они всё это паэльей назовут? Так и до плова добраться можно. Нам подали паэлью с морепродуктами. Я первый раз попробовал и научился различать щупальца кальмаров и осьминогов. Я всегда полагал, что осьминоги — это такие гигантские морские чудовища с птичьим клювом, а в тарелке попадались малюсенькие осьминожки, величиной с мизинец. Вот я удивился. Паэлья мне понравилась: и вкусно, и сытно.

Мы все сидели, животы поглаживая, когда нам принесли по тарелке тонко нарезанного сырокопчёного окорока. Ещё когда мы только в ресторан зашли, я удивился, увидев над стойкой бара, что располагался по правую руку от входа, два огромных, висящих в воздухе свиных окорока. Ещё один, уже начатый, лежал на стойке и своим разрезом смотрел прямо на посетителей. «Обычным ножом так ровно не отрежешь, — решил я, — здесь, скорее всего, тиски используют и электропилу, типа привычной нам болгарки». И вот нам принесли по несколько даже не ломтиков, а практически листиков тонюсенько нарезанного такого окорока.

— Это всемирно известный хамон, — перевела Надежда слова Мишеля. — Нигде в мире не научились так вялить свиные окорока. Даже в бывших испанских колониях в Южной Америке. В этом ресторане хамон один из самых знаменитых на острове. Его следует попробовать и оценить.

Мы попробовали и оценили. С красным вином действительно оказалось вкусно. Мы даже не заметили, как всю бутылку приговорили. Я потянулся за графином с водой и за ним увидел красивую пепельницу. Она была фаянсовая, белая-пребелая, глянцевая и блестящая. По ободу навстречу друг другу бежали две одинаковые надписи чёрного цвета — «Marlboro», над каждой из них был изображён символ этой табачной компании: два красных треугольника, соединённых углом и длинной стороной. На дне я увидел испанский флаг — широкую жёлтую полосу с гербом страны, окаймлённую с двух сторон узкими полосами красного цвета. Под флагом было на испанском написано: «Балеарские острова, Манакор» и название ресторана.

«Вот бы её Ларисе Ивановне привезти, — подумал я, — весь институт знает, что она к пепельницам неровно дышит. Что в парткоме, что у неё в ординаторской они на всех столах лежат, да все такие симпатичные, но подобной точно нет».

Я так её пристально разглядывал, крутя в руках, что Виктор поинтересовался:

— Понравилась вещица?

Пришлось признаться, что для подарка нужному человеку она бы мне очень подошла, но вот денег больше нет, да и где купить такую, не знаю. Виктор лишь плечами пожал и ничего говорить не стал. Обед закончился, и мы, все те, кто успел всё со стола смести, на улицу вывалились.

Там так хорошо было: светило ласковое солнышко, лёгкий ветерок ласкал кожу, было так тепло, что хотелось раздеться до пояса, а вот залезать в автобус никакого желания ни у кого не возникало.

— Надоело всё, — вдруг ни с того ни с сего сказал Вадим, — домой хочу, наелся в этой поездке впечатлениями по самое горло.

«Надо же, значит, не мне одному домой захотелось», — подумал я, но промолчал, поскольку Виктор с Димой хором начали убеждать Вадима, что осталось всего два дня, ну, если считать морской переход, то четыре, и мы будем на родине, а ещё через день и дома, в постельке с любимой женой. Последнюю фразу добавил Виктор и на Вадима внимательно так посмотрел, явно со значением.

Лицо Вадима, и без того скучное, совсем помрачнело, как только он эти слова услышал.

— Домой хочу, — выдавил он после некоторого молчания, — а вот в постельку с ней не хочу совсем, — и замолчал.

В автобусе они перед нами с Димой сидели и обычно переговаривались между собой, пусть и не оживлённо. В этот же раз с сиденья, стоявшего перед нами, ни одного звука не донеслось с того самого момента, как мы уселись на свои места и до следующей остановки автобуса.

Очередная экскурсия у нас должна была быть в пещеру Дракона, так нам её название перевели. Мне, да и большинству из наших, как оказалось, довелось прежде побывать лишь в одной пещере — Новоафонской, что у нас в Абхазии расположена. Я вообще думал, что таких пещер больше в мире не существует. Помнится, нам об этом усатый экскурсовод там, в Новом Афоне, говорил, а оказывается, их огромное количество — одна больше другой. Вот и на Майорке целых две пещеры доступны для посещения туристами. Мы побывали только в одной, в пещере Дракона, и получили ни с чем не сравнимое удовольствие.

Начну с того, что она была прекрасно оборудована с технической точки зрения. Внутри, неподалёку от входа, имелась большая платформа, куда пришёл симпатичный паровозик, притащивший за собой целую вереницу небольших вагончиков (или больших вагонеток, это уж кому как будет угодно). Мы расселись по этим вагончикам, и состав побежал вглубь горы. Он петлял из стороны в сторону, то вытягиваясь в одну ниточку, то показывая нам свой хвост. Где-то в глубине была конечная станция, откуда мы группами пошли пешком.

Естественно, что русскоязычных экскурсоводов в пещере не было. Мы и здесь, на Майорке, оказались первой русской группой, ну и в пещере, соответственно, тоже. Гидом у нас была уже немолодая женщина, которая обо всём рассказывала на английском. Микрофон у неё был наглухо прикреплён около рта, поэтому всё, что она говорила Надежде, мы слышали прекрасно. Слышали, но не понимали. Нашей предводительнице, чтобы нам всё это перевести, приходилось чуть ли в рот к гиду залезать, но всё равно слышно её было не очень.

Как бы то ни было, мы продвигались вперёд. Красота вокруг была неописуемая: небольшие гроты и гигантские пещеры, которым, казалось, нет ни конца ни края, и всё это было искусно подсвечено. Мы то и дело замирали от восторга. Наконец мы оказались на пологом склоне, сбегающем в воды подземного озера. Там, как в амфитеатре, стояли скамейки, на которых мы все расселись, и зазвучала музыка.

Из темноты выплыли лодки с музыкантами. Начался один из самых оригинальных концертов, на которых мне довелось присутствовать. Лодки бесшумно скользили по воде, купол пещеры над нашими головами поднимался на такую высоту, что акустика была прекрасная, звук вначале как бы вздымался вверх, а потом со всей силой падал вниз. Впечатление от музыкальных произведений подчёркивалось необычностью места, в котором они исполнялись. Музыканты уплыли, к берегу подошли пустые лодки, на которых нас начали переправлять через озеро. Там мы пешочком добрались до подземного поезда и вскоре вновь очутились у входа в пещеру, где нас терпеливо ожидали автобусы.

Последние полчаса езды, и вот мы уже у небольшого пирса, где над всеми местными маломерными судёнышками нависает наша красавица «Армения». В маленькой проходной сидел испанский таможенник, он же, по-видимому, по совместительству пограничник, который на нас даже не посмотрел ни разу. Иди кому ни заблагорассудится. Наверное, именно поэтому наши вахтенные матросы пропуска, которые мы им сдавали, рассматривали, сверяя фотографию с оригиналом, более тщательно, чем обычно.

Когда мы зашли в каюту, Виктор достал из кармана пепельницу с надписью «Marlboro» и протянул её мне.

— Ты что, умудрился её спереть? — вырвалось у меня.

— Во-первых, не спереть, а взять сувенир на память. Ты сам посуди, ведь это пепельница рекламирует не сигареты Marlboro, а тот ресторанчик, в котором мы обедали. Здесь, вот сам посмотри, и адрес ресторана указан, и телефон. Сейчас в мире огромное количество собирателей этой ерунды. — И он ткнул пальцем в пепельницу. — Вот они и воспользовались такой возможностью для рекламы своего заведения. Это же чисто рекламный продукт, так что я его не спёр, как ты выразился, а взял с целью популяризации их услуг. Бери, не стесняйся. Если бы мне они были нужны, я прошёл бы по всем столикам и собрал все. И заметь: меня бы за это только поблагодарили.

Я, совершенно ошарашенный, крутил пепельницу в руках, а Виктор продолжал:

— Я совершенно случайно девчат наших видел, Людмилу с Надеждой. Так они — а вот это во-вторых получилось — просили передать, что хотят сегодня взять выходной от наших посиделок, устали очень, так что после ужина мы свободны как ветер. Куда захотим — туда и полетим, — пропел он и продолжил уже прозой: — Ну, вы занимайтесь чем хотите, а я пойду сбегаю в эту загадочную фотолабораторию. Кому интересно, можем прогуляться туда вместе.

Мне было интересно, и мы пошли вдвоём.

В фотолаборатории хозяйничал молодой парнишка в тельняшке и брюках клёш. В руке у него был бачок для проявки плёнок, и он время от времени проворачивал находящуюся внутри, в проявителе, в полной темноте, отснятую плёнку. Нас увидел — обрадовался:

— Товарищи, если у вас терпит, приходите завтра, ну а если всё внутри горит и терпежа нет, хотите — здесь посидите, хотите — после ужина приходите. Я тут допоздна бываю, пока все заказы не выполню, не ухожу.

Узнав, что нам нужно ещё и пять кадров распечатать, обрадовался ещё больше:

— Вот это хорошо, а то одни только плёнки и проявляю. По сравнению с иностранцами наши дамы, даже престарелые, фотографируют значительно лучше. У тех не редкость, что из всей катушки в тридцать шесть кадров с десяток приличных получается, а у наших — больше половины. Но иностранцы сразу просят и проявить, и напечатать, а если что-то у них не получилось, то у меня готовые фотографии покупают. Их у меня по этому маршруту почти две тысячи разных имеется. Практически все здания, интересующие туристов, сфотографированы со всех сторон, а уж видов разнообразных вообще завались.

Он один бачок на стол поставил, а оттуда другой, тоже с плёнкой, взял и её там, внутри крутить начал.

— Ну так что решили? Здесь посидите? Тогда я вам альбомы с готовыми фотографиями дам полистать. Ужинать пойдёте? Тогда вам приятного аппетита, а затем приходите, плёнка успеет подсохнуть, и мы вместе с вами за печать примемся.

Мы на часы посмотрели — ужин уже начался. Пришлось почти бегом в ресторан отправиться. Когда мы вернулись в мастерскую фотографа, можно было начать печатать, но сперва он предложил просмотреть всё, что Виктор отснял, в увеличенном размере — на экране, висящем на стене. Нам с Виктором первый раз довелось посмотреть негативы такого размера.

— Отличные снимки, поздравляю — от профессиональных не отличить. Учились где?

— Я в основном по книге учился, — смущённо ответил Виктор, — знаете, такая зелёная, сколько-то уроков фотографии.

— Моя настольная книга. — Фотограф протянул к полке за своей спиной руку и не глядя достал знакомую мне толстую книгу. — Микулин, «25 уроков фотографии». Лучший самоучитель из всех, которые я знаю. Ну, пойдёмте, попробуем напечатать то, что вам хочется.

Фотографии получились замечательными, но фотограф посмотрел на нас с таким осуждением, что меня даже передёрнуло.

— Держите, — он протянул нам готовые отпечатки, — используйте по назначению, — и демонстративно вытер руки.

— Эй, дорогой, — до Виктора дошло, что имел в виду фотограф, — ты что, хочешь нас в стукачестве обвинить? Нам вот эту сучку надо приструнить. — Он кивнул на Аглаю, на фото выглядевшую как нашкодивший ребёнок. — Она на нас донос собралась писать, что мы вечерами пить себе позволяем. Вот мы и решили её припугнуть. Сейчас пойдём и объясним, что, ежели хоть к кому-нибудь из нашей компании на службе будут претензии, эти снимки тут же в ОБХСС поступят. Ты нам лучше скажи, сколько всё это стоит, а то мы совсем пустые. — И он даже карманы вывернул.

Узнав, что денег с нас никто брать не собирается, фотограф просто обязан записать фамилию заказчика и номер каюты, а уж затем, при сходе с судна в Одессе, мы должны будем отдать в кассу чуть больше трёх рублей, Виктор успокоился, и мы отправились на верхнюю палубу. Там нас с нетерпением ждали Вадим с Натальей. На корме мы заметили Виталия Петровича в женском окружении. Аглаи нигде не было видно.

— Виталий Петрович сказал, что она сейчас подойдёт, — тихонько проговорила Наташа, но тут же добавила: — Да вон и она сама.

По трапу не спеша, с достоинством поднималась Аглая Николаевна. Виктор пошёл к ней навстречу. Не знаю, что он ей там наговорил, но она направилась к нам.

— Аглая Николаевна, извините, что мы вас побеспокоили, но у нас имеется для вас небольшой презент, — произнёс Вадим, когда она приблизилась. — Стивенсон — знаете такого писателя? — назвал бы это чёрной меткой. — И он протянул ей фотографии. — Просим учесть, что это всего лишь предупреждение, чтобы вы могли оценить последствия любых ваших действий против нас и наших друзей, я имею в виду Ивана, Петра, Анжелы и всех тех, кто ещё может встретиться на вашем пути.

Фотографии были тщательно завёрнуты в большой лист писчей бумаги, который приволок откуда-то фотограф. Аглае пришлось довольно долго разворачивать пакет, поэтому Вадим успел всё это проговорить и уже молчал, когда она наконец дошла до содержимого свёртка. Я всегда думал, что это такая метафора, когда говорят, что человек моментально покрылся мертвецкой бледностью или кровь отхлынула от лица. Но тут я воочию увидел, как это бывает. Она лишь успела взгляд на фотографии бросить, как сразу же побледнела, резко повернулась и быстро, почти бегом, направилась к трапу.

— Аглая Николаевна, фотографии-то отдайте, они у нас единственные, — почти прокричал ей вслед Вадим, а когда она почти у самого трапа остановилась и повернулась к нам с ликующим лицом, добавил: — Правда, у нас имеются негативы — напечатать пара пустяков.

Последняя фраза её почти добила. Плечи у неё обвисли, и так небольшая, она стала как будто ещё меньше и, покачиваясь из стороны в сторону, начала спускаться вниз.

— Что вы сделали с Аглаей Николаевной? — подошёл к нам удивлённый профессор.

— Не волнуйтесь, Виталий Петрович, — Вадим был предельно корректен, — ничего с ней страшного не произошло. Мы просто объяснили ей, в чём она не совсем права. Она согласилась с нашими доводами и отправилась вниз, чтобы обдумать их и постараться найти адекватный ответ.

Глава шестая

27 ноября 1973 года

«Армения» покинула Майорку практически сразу же, как только последняя группа поднялась на борт. Это было ещё перед ужином, поэтому, когда я утром следующего дня вышел на палубу, вокруг расстилалось одно лишь море. Было оно довольно спокойным, я, по крайней мере, никакой качки не чувствовал. Небо сияло голубизной, ветер тоже совсем не ощущался, в общем, день обещал быть отличным. Матросы сняли сетку, которой практически постоянно был закрыт бассейн, и начали наполнять его пресной водой. «Значит, знают, день действительно будет жарким», — подумал я и пошёл готовить площадку для преферанса: один лежак установил посредине, на нём пуля с картами будут лежать, а к нему со всех сторон подтащил ещё четыре — для игроков.

Как всё подготовил, сам по пояс оголился и на центральный лежак на спину улёгся, чтобы никто не мог на это богатство — пять лежаков — покуситься. Лежу, облачко маленькое на горизонте усмотрел, за ним наблюдаю, а сам думаю: как дальше эта Аглая вести себя будет? Надо у Надежды спросить, в каком НИИ эта профессорша работает, может, там знакомые найдутся, понять чтоб, она всегда такая или только здесь от безделья дурью мается.

Лежу, загораю. Облако растаяло, а голубизну небесную — её что рассматривать, она как была бесконечно-голубой, такой и останется. Я и задремал. Не знаю, сколько времени я в таком состоянии провёл, но как только услышал звук двигающегося лежака, сразу вскочил. Смотрю, Дима стоит рядом, улыбается. Ну и я ему улыбнулся. Хороший он мужик, умный, много знающий, рассудительный. С таким, как говорится, можно в разведку пойти.

Он рядом присел:

— Здорово вы эту архивистку прижучили.

— Какую архивистку? — удивился я. — Она же доктор наук, профессор из какого-то медицинского НИИ.

— Кто это тебе сказал? Её соседки по каюте? Так это она им наплела. На самом деле она в ЦГАОРе работает, то есть в архиве Октябрьской Революции, архивистом и никаким доктором наук, тем более профессором не является. Смотрит, перед ней доверчивые дамочки сидят, сами профессора, вот она им и насочиняла, а они ей, естественно, поверили, они же привыкли, что вокруг них сплошные учёные крутятся. Интересно, кто ей путёвку эту помог приобрести. На свою зарплату она вряд ли могла это сделать.

— Дим, а откуда ты всё это узнал?

— Да Надежду вчера встретил. Вы все по каютам разбежались, я тоже пошёл было спать, но там Вова Пушкин ни с того ни с сего опять всех строить принялся. Вообще-то, он мужик неплохой, но вот находит иногда на него. За время круиза, считая дорогу до Одессы, это уже четвёртый раз произошло, вот я ещё разок и решил покурить, пока он не уймётся. На палубу вышел, а мимо Надежда идёт. Ну, мы с ней и разговорились, да об Аглае этой я её спросил. У неё на всех туристов из группы подробное досье имеется.

— Хорошо. — Я потянулся и даже зевнул, разинув рот во всю его величину. — А я уж сам к ней надумал пойти, поспрашивать. Думал, мало ли что, вдруг знакомые в том институте имеются. Понять хотел, что на самом деле из себя эта Аглая как человек представляет. А она архивистка, значит. Ну-ну…

И я забыл тут же эту мерзкую даму, неинтересна она мне стала. Обычная врушка и стукачка. Тьфу на неё.

Лежим рядом с Димой, пещеру вчерашнюю вспоминаем. Вот от него я и узнал, что пещер подобных по миру полным-полно, и даже расстроился немного из-за этого. Всё того усатого из Нового Афона вспоминал. Надо же, тоже обманул! Сколько же всяческих обманщиков на свете, и какие мы все доверчивые, всему верим, если сами не знаем, а нам с уверенностью это вроде бы знающие люди говорят.

До обеда мы с упоением в преферанс резались. Было жарко. Чтобы нам голову не напекло, мы из газет себе пилотки соорудили и так в них и сидели. В тот день три компании картёжных образовалось. Сразу же вокруг поменьше народа стало толпиться, хотя если сравнить, то зрителей около нас стояло и сидело примерно столько же, как у тех двух, вместе взятых. По обе стороны от меня мои верные болельщики устроились: справа — Виталий Петрович, а слева — Надежда. Они сидели молча, ничего не комментировали, просто смотрели.

Дима нас опять с лёгкостью обыгрывал. Видел он, что ли, карты через рубашку? Мы никак этого понять не могли, но прикуп он почти всегда угадывал, да и наши карты все знал, играл как в открытую. Иногда даже играть с ним становилось неинтересно. Ты как дурак выглядишь, заказываешь восьмерную при своей длинной масти и нарываешься на третью даму или второго короля. При этом, что главное, он никогда их не проносил, точно уверен был, что это взятка. Он нам даже признался в тот день, когда из игры вышел, что после второй сдачи колоду почти всю по каким-то небольшим различиям в рисунке рубашки запоминал.

И вот что ещё любопытно: мы втроём — я себя и ВиВов имею в виду — как только на сдаче оказывались, тут же в бассейн бежали, а Дима сидел как ни в чём не бывало. В этом он с Виталием Петровичем схож оказался, тот тоже очень усидчивым был.

Надежда бежала окунуться вместе со мной, но если я в воду по лесенке спускался, то она прямо с бортика вниз головой сигала. Потом даже с нами поделилась, что очень любит плавать, но не в соревнованиях, а так, для себя. Причём бухту Нагаева, у которой Магадан расположен, не раз переплывала, правда, в самом узком месте, почти там, где она с океаном соединяется. Однако при этом следует учесть, что температура воды там редко превышает десять градусов, а ширина бухты составляет около трёх километров.

Пока обедали, Надежда, которая группенфюрер, все столы обошла и убедительно попросила, чтобы сразу после обеда мы в музсалоне собрались, у неё для нас важная информация имеется, да и о Греции, куда мы завтра прибыть должны, хочет нам немного рассказать. Мне нравилось, как она эти беседы строит, и я с удовольствием на её приглашение откликнулся, тем более что завтра последняя экскурсия. Ведь ещё через пару дней мы почти дома, то есть в Одессе, окажемся. Как-то даже жалко стало, что всё заканчивается.

Вот ведь любопытно: ещё два дня назад мне казалось, что с меня хватит, надоело всё, домой хочу, а сегодня уже сожаление появилось, что вот-вот всё позади останется. Интересно человек устроен, как быстро у него настроение меняется.

В музсалон пришла вся группа, отсутствовала лишь Аглая Николаевна, а мне очень хотелось на неё взглянуть, отошла она от вчерашнего удара или нет. По-видимому, не вполне ещё очухалась, если на людях появляться не хочет. Правда, обедать она приходила, но там я был весь под впечатлением от пули, в которой неожиданно выигрывать начал, хотя что там будет при доигрывании, никто знать не может. «Ладно, — решил я, — на ужин придёт, вот там и посмотрю, как она выглядит».

С историей Греции я был очень хорошо знаком, а книга Куна «Легенды и мифы Древней Греции» у меня долгое время почти настольной была. Тем не менее я буквально рот открыв слушал Надежду. Где, интересно, она столько любопытных фактов набрала? Больше часа она нам всё рассказывала и потом даже на несколько вопросов ответила, а затем к той самой информации перешла, которой нас пыталась в музсалон завлечь.

— Сегодня к нам радиограмма поступила очень любопытного содержания. Подписал её директор, он же хозяин, одной из самых крупных туристических фирм Греции. «Интурист» давно уже с этой фирмой сотрудничает, но такое предложение нам поступило первый раз и, самое любопытное, накануне нашего прибытия. Так вот, он предлагает всем желающим дополнительную экскурсию. Куда — не пишет. Известно одно: она будет проводиться тоже на дополнительных автобусах со свободной посадкой и начнётся в шесть утра в порту Пирея, а закончится в десять сорок пять при подъезде к Афинам, где все мы встретимся. Там туристы разбегутся по своим группам, и всё войдёт в заранее запланированную программу. Самое удивительное, что эта экскурсия нам предложена в качестве бонуса, то есть бесплатно.

Она сделала небольшую паузу, чтобы все всё уяснили, и продолжила:

— Руководство круиза, решив, что некоторое количество туристов из разных групп согласится на это предложение, обратилось в ресторан с просьбой организовать завтрак для тех, кто решит поехать на эту экскурсию. Начало завтрака — в пять тридцать утра. Желающих прошу поднять руки.

Наша пятёрка переглянулась, мы согласно кивнули головами и подняли руки. Всего набралось восемнадцать человек, в том числе Виталий Петрович и его женская команда. Надежда ехать с нами не могла — по распоряжению начальства все гиды должны были сопровождать оставшихся на судне туристов.

Мы вышли из музсалона и, пока поднимались на верхнюю палубу, оживлённо обсуждали столь необычное предложение.

— Наверное, тоже кто-то из бывших наших, — предположил Дима. — Только человек с нашим менталитетом способен на такой поступок.

Но тут мы подошли к лежакам, где оставили колоду карт и тщательно прижатую к лежаку пулю, и все посторонние разговоры сразу же заглохли — нам предстояло более ответственное занятие. Дима продолжать игру отказался, сказал, что хочет просто так посидеть на солнышке, ничего не делая. Его место после некоторых уговоров занял Виталий Петрович. Профессор играл очень осторожно и аккуратно, это не Дима, который стремительно все решения принимал. Только успели сыграть первую сдачу, как вернулась Надя маленькая и уселась на своё место слева от меня. Они с Людмилой тоже решили поехать на эту экскурсию и попросили занять для них места, чтобы оказаться в одном автобусе.

Я продолжал выигрывать. Дело дошло до того, что мне удалось вытащить совершенно немыслимую восьмерную, на которую меня заторговали. Прикуп оказался совсем не в жилу. Нужна была любая своя карта в одну из двух длинных мастей, а пришли по одной маленькой в две короткие. Да ещё ход был чужим. Казалось, что я как минимум останусь без одной, но каким-то чудом сыграл второй король из самой слабой масти, и мне положенные восемь взяток удалось взять.

Только все успели переварить эту ситуацию, раздался шум двигателей и к «Армении» подлетел вертолёт камуфляжной расцветки, с надписью на борту «United States Army». Он завис над палубой, и, хотя высота была вроде приличной — порядка двадцати метров, ветром, поднятым вращающимся винтом, разметало по палубе все наши карты. Я сидел с того края, куда они полетели, и бросился их собирать, одним глазом посматривая, как из открывшейся дверки на палубу спустился толстый канат, по виду похожий на школьный, а затем по нему вниз соскользнула тоненькая женская фигурка в военной форме.

Едва оказавшись на палубе, незваная гостья громко на английском представилась:

— Капитан армии США… — Фамилия у неё оказалась типично скандинавской, скорее всего, шведской — Самуэльсон или как-то похоже. — Как мне пройти к капитану этого судна?

Ближе всего к ней оказалась Надежда, которая переводчица. Она и сориентировалась быстрее всех, и ответила на чистейшем английском, так что на симпатичном лице американки появилось откровенное удивление. Они удалились в сторону рубки, а вертолёт, поднявшись немного повыше, отлетел на несколько десятков метров в море и там остался висеть на месте.

— Нас захватили пираты, — послышался голос как из-под земли, с какими-то завываниями. Это Виктор, как всегда, принялся шутить. — Сейчас за нас выкуп попросят по тысяче гринов за голову, а из вертолёта начнут отстреливать по одному за затяжку времени.

В основном народ смеялся, но были и такие, кто реально поверил этому фигляру и испугался.

Вскоре на палубе появились капитан в сопровождении ещё нескольких офицеров команды и американка с Надеждой. Они отошли на нос и о чём-то там переговаривались. Шум на палубе, моментально стихший при появлении начальства, снова начал расти. Ещё через несколько минут на трапе появился доктор в белом халате и таком же белом колпаке на голове. Наверное, для того чтобы его не спутали с поваром, на колпаке был вышит красный крест. Такой же крест был нарисован и на крышке небольшого чемоданчика, который доктор держал в руке. Следом за ним, тоже в белом халате и белоснежной чалме, или как это накрученное из белого полотна сооружение называется, шла молодая, высокая — пожалуй, на полголовы выше врача — медсестра.

Американка поднесла руку ко рту — наверное, у неё была портативная рация, — и тут же вертолёт полетел в нашу сторону. Вновь поднялся сильный ветер. Мы карты руками к лежаку прижали, их удалось спасти, а вот наши самодельные пилотки унесло ветром в дальние края. Пришлось просидеть в такой вот позе, согнувшись вперёд и руками придерживая карты, до тех пор, пока вертолёт не улетел.

Не мы одни лишились головных уборов — по палубе покатились шляпки с голов некоторых дам, и пара из них улетели в море. А вот капитану с офицерами удалось фуражки руками придержать — что значит накопленный опыт.

На этот раз вертолёт завис чуть ниже, и из него на палубу спустилась верёвочная лесенка, которую двое офицеров из команды «Армении», стоя внизу, держали в натянутом состоянии. Первым к ней подошёл доктор. Чемоданчик у него взяла американка, а доктор аккуратно, не торопясь, полез вверх. Когда он до брюха вертолёта добрался, оттуда протянулись две руки и помогли ему залезть внутрь. Следом за ним стала подниматься медсестра. И она так ловко, почти бегом, будто всю жизнь в цирке эквилибристкой прослужила, в вертолёте оказалась. Последней к лестнице подошла американка. Держа в одной руке докторский чемоданчик, она двумя ногами встала на нижнюю ступеньку лестницы, уцепившись за неё свободной рукой, и… поехала вверх. В вертолёте, по-видимому, включили мотор, и лестница начала там на что-то наматываться. Пилот не стал дожидаться, когда американка достигнет люка, а резко набрал высоту, и вертолёт помчался в сторону с болтающейся под ним женской фигуркой. Он казался нам уже совсем маленьким, когда эта фигурка наконец исчезла внутри.

Капитан с офицерами ушли, как только вертолёт с доктором улетел. Надежда же осталась стоять около борта. К ней и ринулась вся толпа туристов, собравшаяся на палубе. Чтобы не упустить что-нибудь интересное, мы тоже подошли поближе. И вот что нам рассказала наша вожатая:

— На каком-то итальянском рыболовецком судёнышке у одного из членов экипажа начались сильные боли в животе. На берег они побоялись возвращаться, решили дать сигнал SOS. Ближе всего к ним находился американский крейсер, возвращавший домой после дежурства в Средиземном море. На борту остались только те члены экипажа, которые были необходимы, чтобы корабль благополучно вернулся домой. Остальной экипаж улетел вместе со всей врачебной бригадой, кроме дежурного фельдшера. Когда рыбака подняли на борт крейсера, фельдшер поставил диагноз — аппендицит. Стало ясно: необходима срочная операция. Из всех судов, находящихся поблизости, лишь на «Армении» мог оказаться квалифицированный хирург. Американцы решили не тратить время на переговоры по радиосвязи, а сразу отправили вертолёт. Вот нашему хирургу с медсестрой и пришлось лететь на американский военный корабль, чтобы спасти жизнь итальянскому рыбаку.

Все встретили её рассказ аплодисментами. «Армения» так замедлила свой ход, что практически остановилась. Мы ждали судового врача, который где-то в море, на точно так же замершем американском крейсере боролся за жизнь человека.

Ждать просто так нам не хотелось, и мы сели доигрывать пулю. Правда, играли как-то лениво, по-видимому, у всех в голове крутились совсем другие мысли, поэтому, как только завершили игру, карты убрали и сидели просто так, языками чесали. Солировал Виктор. Он столько различных баек из жизни стоматологов и их окружения на нас вывалил, что мы от смеха не знали куда деться. Вокруг нас чуть ли не весь теплоход собрался, и все дружно смеялись, заглушая слова рассказчика, так что тому некоторые хохмы пришлось по два-три раза повторять. И снова я удивлялся его способности рассказывать смешные вещи с абсолютно серьёзным, каким-то даже безучастным видом. Как будто он нам по телевизору прогноз погоды на завтра докладывал.

Знаете, как это у них бывает: говорит, а самому любопытно — неужели всё именно так случится?

Уже перед самым ужином в море появился катер под американским флагом. Доктор со своим излюбленным чемоданчиком молча прошёл мимо нас. На вопросы без устали отвечала медсестра. Причём, что любопытно, вопрос фактически был один: «Ну как там дела?» — а вот отвечать она умудрялась настолько разнообразно, что я даже решил начать считать, сколько различных ответов на один и тот же вопрос можно придумать, но в результате сбился со счёта. Вот только некоторые: «Нормально», «Всё в порядке», «Вовремя успели», «Не волнуйтесь, будет жить», «Дело мастера боится», — и так до бесконечности.

Сидеть в музсалоне после ужина и смотреть «Соломенную шляпку» никто из нас не захотел. Несмотря на великолепную игру Андрея Миронова, фильм не произвёл на нас никакого впечатления. Стояли на корме и вели несвойственные нам разговоры на политические темы. Нас к этому подстегнуло происшествие с итальянским рыбаком — ведь можем же мы совместными усилиями решать проблемы. Денег на пьянку уже не было, занимать неизвестно где не хотелось, назанимали полно, а ведь потом отдавать придётся, поэтому решили разбежаться — завтра ранний подъём.

Я проснулся, когда в каюте было совсем темно. Мне показалось, что где-то рядом пожар. Почему именно такая мысль пришла мне в голову, я понял, как только оторвал голову от подушки и бросил взгляд в иллюминатор — там всё было красным-красно. Быстро одевшись, я бросился на палубу. Народа там было, пожалуй, не меньше, чем днём. Всё вокруг было окрашено в красноватый цвет. Вдали с левого борта творилось непонятно что. Луна висела высоко в безоблачном небе. Она была не совсем полная — ущербная, как про такую говорят, где-то процентов двадцать её было закрыто тенью Земли, но и оставшегося хватало, чтобы лунная дорожка, пробежав мимо «Армении», упёрлась в тёмную громаду какого-то острова, покрытого ярко светящейся малиновой шапкой.

— Стромболи, Стромболи, — слышалось вокруг, и я вспомнил, что уже несколько дней поговаривали, что мы будем проходить мимо этого уникального, постоянно извергающегося в течение многих столетий итальянского вулкана. «Надо наших разбудить», — решил я и побежал в каюту.

— Как же я проспал? — причитал Виталий Петрович, натягивая на себя брюки. — Ведь знал, что около двух ночи мы к нему подойдём, всем знакомым об этом сказал, а сам…

Он залез в свой чемодан и достал бинокль.

— Из Москвы эту тяжесть сюда притащил специально, чтобы его получше рассмотреть, и чуть не опростоволосился, — всё говорил и говорил профессор, пока мы с ним поднимались по трапу.

По верхней палубе навстречу мне спешила незнакомая женщина, я машинально посторонился и чуть не врезался в кого-то из экипажа, устанавливающего большую подзорную трубу. Когда я мельком его увидел, мне показалось, что он кого-то напоминает, но было темно, он мелькнул перед моими глазами — и всё. Наверное, я пошёл бы дальше за Виталием Петровичем, но, услышав голос этого офицера, приостановился и присмотрелся. Вот он слегка повернулся, и я увидел знакомый профиль.

— Карин? — тихонько спросил я, скорее даже прошептал, поскольку это была совершенно невозможная мысль.

Но человек услышал и выпрямился, тогда я уже громче спросил:

— Коля?

Он повернулся ко мне и начал в меня вглядываться. Теперь я уже был почти на сто процентов уверен, что не ошибся, но какие-то сомнения мешали мне броситься к нему на шею. Это действительно был Коля Карин Крокодил, или ККК, как его звали все в нашей альпинистской секции. Прозвище «Крокодил» прилипло к нему намертво из-за привычки выдвигать вперёд нижнюю челюсть, что и делало его профиль не то чтобы похожим, но чем-то смутно напоминающим этого представителя животного мира.

Чтобы он лучше мог меня рассмотреть, я сделал пару шагов вперёд и повернулся в сторону луны. Наконец он понял, кто стоит перед ним, и воскликнул:

— Ванька? Елисеев? Ты как здесь оказался?

— Собственной персоной, — откликнулся я. — Ну, как я здесь оказался, очевидно — купил путёвку. А вот ты что тут делаешь? Ты же, мне говорили, после того как из реставраторов ушёл, вроде в монастырь подался?

— Подался, подался… — начал бормотать Коля.

Была у него такая привычка: когда он соображал, что ответить на вопрос, он по нескольку раз повторял последнее услышанное слово.

— Молодой человек, — прохрипел за моей спиной старческий голос, и чья-то рука слегка похлопала меня по спине, — разрешите пройти.

Я машинально сделал шаг вправо, ожидая ответа от ККК.

— Да не сюда, а туда, — опять прохрипел всё тот же голос.

Я сделал шаг назад.

— Вот тупица, — услышал я, — встал как стена и только колышется туда-сюда.

Я искренне возмутился и хотел повернуться и посмотреть на того, кто посмел меня тупицей обозвать, но тут сзади раздалось какое-то хрюканье — явно этот некто с трудом сдерживал смех, а потому я просто протянул руку назад и, ухватившись за чью-то одежду, выволок вперёд ржущего почти в голос Виктора.

— Вот, ВиВы, познакомьтесь! Мой институтский приятель — Коля Карин Крокодил, или просто ККК.

— Он что, сторонник расовой дискриминации? — удивился Вадим, протягивая Коле руку. — А меня Вадимом зовут. Я в ВиВах главный, а этот фигляр, — и он указал пальцем на Виктора, всё ещё продолжавшего смеяться, — мой помощник.

— А почему сторонник расовой дискриминации? И что такое ВиВы? — несколько растерялся Коля.

— А почему Крокодил? — последовал ответ.

— Говорят, что в профиль я в некоторых моментах на эту зверюгу смахиваю. Я так не считаю, но спорить не хочу, Крокодил так Крокодил. Меня это не обижает.

— А мы ВиВы, поскольку Вадим и Виктор, а работаем в паре — вот нас так пациенты и прозвали. Мы на это тоже не обижаемся, — улыбнулся Вадим. — Ну а со сторонником расизма ещё проще: ККК — это же сокращённо ку-клукс-клан, самая что ни на есть расистская организация.

— Молодой человек, вы ведь сюда не обниматься с этими гражданами пришли, а подзорную трубу наладить, — раздался недовольный женский голос. — Я подождала, пока вы здоровались, а вы продолжаете ничего не делать.

— Одну минутку, я сейчас всё отрегулирую, и сможете любоваться в своё удовольствие.

Коля повернулся к треноге, на которой была закреплена длинная и явно дальнобойная труба, и начал с ней заниматься.

— Ну вот, всё готово, — сказал он и повернулся к нам. — Даже капитан удивлён, как всё красиво, а уж он видел этот Стромболи далеко не один раз. Дело в том, что мы всегда его проходим в сумерках, а сегодня из-за почти трёхчасового дрейфа в ожидании возвращения доктора наступила ночь, да такая безоблачная, да с такой яркой, как на заказ, луной, что Стромболи меня вообще потряс.

Пока он всё это говорил, мы успели отойти к противоположному борту, там было посвободней.

— Давай рассказывай, как ты здесь очутился, — в приказном тоне произнёс я.

Надо пояснить, что у Коли было много странностей, и одной из них являлось то, что стоило ему увлечься, как он начинал говорить и говорить; в таком случае ему следовало приказать что-нибудь, тогда он все свои разговоры моментально бросал и начинал делать то, что ему сказали. Вот и тут он моментально переключился и чётко начал докладывать:

— Я в институте на кафедре лаков и красок учился. Моей дипломной работой были новые органические красители для реставрационной деятельности. Поэтому меня и послали на преддипломную практику в Крым, там как раз реставрация одного древнего монастыря шла и наши новые красители испытывали. Реставрацией занималась мастерская Саввы Ямщикова. Слышали небось про такого мастера? — спросил Коля и внимательно на нас посмотрел.

Никто возражать не стал, и он продолжил:

— Савва Васильевич — человек деловой и потому терпеть не мог, когда кто-то рядом околачивается без дела. Он всех монахов под купол загнал, и они там пыхтели, небо закрашивая. Ну и мне в руки инструмент дал и попросил пурпурную мантию на Саваофе подправить. Я кистями с детства люблю работать, у меня и стало что-то приличное получаться. Ямщиков за мной несколько дней наблюдал, всё более и более ответственную работу поручая. Потом пристал ко мне: кем я хочу в жизни быть? А меня предварительно распределили на Дорогомиловский химический завод, куда, надо сказать, я совсем не рвался. Он принялся уговаривать меня к ним пойти работать, соблазняя рассказами, как они по всей стране туда-сюда мотаются. Их объекты ведь в разных местах нашей великой находятся. Да и не только у нас, они и в Болгарии работали, и в Югославии тоже. В общем, уговорил он меня, осталось лишь руководство института переубедить, и всё. Я думал, это самое тяжёлое, но он меня успокоил: «Я Кафтанова Сергея Васильевича, ректора вашего, хорошо знаю, ещё с тех времён, когда он заместителем министра культуры служил. И, что особенно важно, он со мной тоже хорошо знаком. Мы с ним столкнулись как-то в одном вопросе, и я сумел его убедить, что он не прав».

— Вот и меня он убедил, — продолжал Коля, — и я стал реставратором. Весь следующий год мы сиднем сидели в том крымском монастыре, и я там как прирос. Стал на все их молитвы ходить, посты соблюдать, и так мне покойно стало, что я надумал в монахи податься. Савва Васильевич хмыкнул только и возражать не стал. «Если душа к святому делу тянется, нельзя ей препятствовать», — вот как он заключил. Осталось лишь согласие настоятеля монастыря получить и в епархию обратиться. И вот тут препона возникла в лице настоятеля. Он со мной не один час разговаривал, всю мою подноготную на волю вытащил и вывод сделал неожиданный: «Тебе, парень, в монашестве делать нечего. В тебе дух бродячий живёт. Ты быстро устанешь и мучиться от монашеской жизни начнёшь. Настоящие монахи из домоседов получаются, они к месту привыкают, а тебя всю жизнь будет на волю тянуть. Иди-ка ты, братец, в мореходку, вот там, на службе в море, твоё место. Я, — говорит, — всё начальство Одесского мореходного училища хорошо знаю. Мои рекомендации они всегда учитывают». Так я и стал штурманом и уже третий год на «Армении» служу. А о тебе, Ваня, — неожиданно перешёл он на меня, — мне всё от Славика Данилина известно, он осенью в Одессе с семьёй отдыхал, и мы с ним встречались, я как раз в отпуске был. Жена у меня рожала — ну, мне капитан и дал возможность ей помочь немного.

Со Славкой Данилиным мы действительно в Москве не раз пересекались. Он на заводе «Дорхим» работал, а его проходная рядом с патентным институтом находится, и мы с ним встречались, когда я его заявки рассматривал.

Тут Коля заторопился:

— Меня там, небось, уже с собаками разыскивают. Скоро в Мессинский пролив входить, надо все проводки проверить, а я тут с вами лясы точу, — и убежал, крикнув на прощание: — Ещё встретимся…

Вокруг Виталия Петровича стояла толпа женщин. Профессор так любезно всем подстраивал бинокль под глаза, что тот пользовался значительно большим спросом, нежели подзорная труба. Я ему даже позавидовал. Такой выбор симпатичных, пусть и немолодых, но жаждущих общения дам мог вызвать зависть у любого мужчины. Бери любую голыми руками — и всё тут. Но создавалось впечатление, что это вовсе не было целью профессора. Главное, что им он был нужен, а они его вовсе не интересовали. Я задумался. Интересно кто-то устроил эту жизнь. Ведь ещё совсем недавно мне было абсолютно неважно ни сколько лет той, с которой я в эту минуту где-то кувыркаюсь, ни как она выглядит, а вот прошло всего ничего — и я уже внимательней стал относиться к выбору своей временной подруги. Мне уже необходимо, чтобы она и по возрасту мне более или менее подходила, да и чтобы у неё фигурка с мордочкой были такими, что на них смотреть хотелось, а кроме того, желательно, чтобы с ней поговорить можно было на серьёзные для меня темы — например, о русской поэзии начала века. Естественно, что выбор уменьшился, но это придало дополнительную остроту борьбе за внимание избранницы. Однако дойти до того, чтобы вокруг целый хоровод прелестниц кружился, а тебе на них было если уж не совсем плевать, то близко к этому, — этого я представить себе не мог.

«Быть не может, что я тоже до такого состояния дойду», — вот какая мысль долбила мою голову, когда я наблюдал за нашим профессором.

В этот момент мы оказались прямо напротив вулкана, и он, будто почувствовав это, моментально разразился целой серией подземных взрывов. Вначале до нас доносился глухой рокот из подземелья, и лишь после этого вверх устремлялась раскалённая струя, на секунду замирала в воздухе и стремительно обрушивалась вниз. Проходило от нескольких десятков секунд до пяти-семи минут, и всё повторялось снова: рокот всё сильней и сильней, струя всё выше и выше. Я заметил немного в стороне ото всех Диму. Он стоял в напряжённой позе, выставив правую ногу вперёд и опершись всей массой тела на левую; в правой руке он держал свою широкоформатную камеру, а левой лихорадочно подкручивал то резкость, то диафрагму.

— Дима, — окликнул я его, — ты что, надеешься, что получится?

— Обязательно, — откликнулся он, — я зарядил самую чувствительную плёнку, какая только существует на свете.

Самое главное — не дёрнуться самому, а замереть на несколько секунд, и тогда всё получится.

В это мгновение до нас донёсся не какой-то там грохот или рокот, мы услышали настоящий рёв подземного чудовища. Из недр матушки Земли вырвался самый большой столб раскалённой жидкости. Он взметнулся на высоту сотни метров, если не больше, завис там, а затем, рассыпавшись на множество капель или брызг — даже не знаю, как это и назвать, — обрушился огненным дождём. Это было похоже на салют, только там отдельные искры падают медленно, постепенно затухая ещё на большой высоте, а тут миллионы огненных капель рухнули вниз, осветив всё вокруг. Через некоторое время рёв вновь превратился в рокот, новая струя, значительно меньше по величине, взмыла в небо, а дальше шум становился всё глуше и глуше, а струи — всё слабее и слабее.

Представление заканчивалось, и «Армения» всё больше и больше удалялась от этого небольшого островка. Народ потихоньку покидал палубу, а когда луна скрылась за облаком и стало совсем темно, лишь где-то там, почти уже на горизонте, на черной горе сияла малиновая шапка, пошли вниз и мы.

— Завтра мы с тобой, как с экскурсии вернёмся, сходим в фотолабораторию, посмотрим, получилось у тебя что-то или зря ты плёнку перевёл.

— Конечно, — ответил мне Дима, когда я подошёл к двери нашей каюты и даже успел открыть туда дверь, — тем более что я потратил самый последний свой кадр на этот огненный дождь. Больше у меня нет ни кино-, ни фотоплёнки. Оказалось, что я всё отснял. Выходит, немного не рассчитал — на Грецию ничего не осталось.

Глава седьмая

28 ноября 1973 года

На берегу виднелись три больших автобуса. До шести часов оставалось ещё минут десять, когда целая толпа туристов из нашей группы с примкнувшими Людмилой и Надеждой маленькой, вывалилась из таможни на улицу. Чтобы пройти через греческих пограничников, нам, как и в Испании, вместо паспортов выдали картонки с фотографией и текстом на греческом языке. Большинство никогда греческих букв не видели и очень удивились, насколько некоторые из них похожи на наши.

— Та же кириллица, только с дополнительными закидонами, — хмыкнул Виктор, разглядывая этот заменитель паспорта.

Всем, по большому счёту, было безразлично, с каким документом сходить на берег, один лишь Дима был явно недоволен. Он насупился и всё то время, что мы шли до автобусов, о чём-то усиленно размышлял. Не знаю, заметили ли это остальные, но я это ясно видел по игре желваков на его щеках. В конце концов он махнул рукой — махнул в буквальном смысле — и превратился в привычного нам Диму. Что ещё удивило всех нас в его поведении? На этот вопрос нам пришлось много раз отвечать позднее. Так вот, он нёс на широком ремне через плечо свой тяжеленный кофр с кино — и фототехникой.

— Дима, зачем он тебе? Ты же сказал, что у тебя закончилась вся плёнка.

В ответ он начал бормотать нечто невнятное, но тут мы заметили, что в одном из автобусов уже заняты все первые места, и дружно помчались к другому, куда направлялась ещё одна группа туристов. Те, уловив наш манёвр, устремились к следующему. Вот за такими перемещениями я и забыл про Димин кофр. А тот пристроил его к себе под ноги, он перестал постоянно попадаться на глаза, и про него все забыли.

В автобусе мы постарались рассесться так, как уже привыкли за время нашего путешествия. Правда, тем, кто обычно сидел в задних рядах, удалось передвинуться поближе, на места отсутствующих, а ещё мы временно расстались с Димой — на моём месте рядом с ним устроился Виктор Петрович. Я сел с Надей маленькой сразу за местами для гида, а за нами разместились Виктор с Людмилой. Вместо него рядом с Вадимом гордо восседала Наталья. Первый ряд сидений, предназначенный для гида, никто занимать не стал, и хорошо, что мы так поступили, — буквально в последнюю минуту, когда автобус битком набился туристами из других групп, в него влетела — по-другому это назвать было невозможно — Надежда, наша группенфюрер.

— Я подумала: а я что, рыжая? Вы едете смотреть явно что-то необычное, а я должна с теми, кто желает отдохнуть как следует да хронически не может выспаться, на «Армении» сидеть? Фиг им! Там ехать до места встречи всего ничего, минут десять. Небось не маленькие, без меня доберутся.

Когда оказалось, что ни в одном из автобусов свободных мест не осталось, а народ вокруг по-прежнему толпился, подъехал ещё один. Наверное, он стоял где-нибудь поблизости, решили мы, и ждал, понадобится он или без него обойдутся. Желающих оказалось много, вот он как из-под земли и возник.

Водитель на вопросы, куда мы едем, лишь плечами пожимал. То ли не понимал ни по-русски, ни по-английски, то ли сам не знал, куда ехать надо, — есть лидер, за ним и держись. Пришлось, чтоб никто не заснул, Надежде микрофон в руки взять и начать нам новые истории из жизни древних греков рассказывать. Любопытно, сколько же она их знала?

Незаметно пролетело около получаса, может, чуть меньше, автобусы остановились, из первого вышел пожилой седоволосый человек с тёмно-серой шляпой в руке. Навскидку ему можно было дать за шестьдесят, но оценивать мужской возраст по внешнему виду — неблагодарное занятие, может оказаться значительно старше, а может и совсем наоборот. С женщинами — с теми совсем ерунда получается, поэтому я за такое дело никогда не берусь. Незнакомец поднялся по ступенькам в наш автобус, остановился в проходе, совсем рядом со мной, и начал нас рассматривать. Ну и я воспользовался возможностью и тоже рассмотрел его достаточно подробно. Лицо овальное, нос прямой, среднего размера, глаза тёмно-серые, пронзительные. Смотрит на тебя, а кажется, до самой твоей сути докапывается. Меня аж передёрнуло, когда он от меня свой взгляд отвёл. А он всё стоял и молча на нас глядел. Небольшая седая бородка и такие же усы делали его похожим на знаменитый портрет Тургенева, который висел во всех советских школах. Одет он был в двубортный плащ с рукавом реглан цвета маренго. Плащ был достаточно длинным, доходящим ему до середины икры. Из-под плаща виднелись тоже серые, только немного темнее брюки, а уж из-под брюк выглядывали хорошо начищенные черные туфли. Светлая рубашка и тёмный галстук дополняли картину.

Думается, он успел осмотреть всех находящихся в автобусе, поскольку, взяв в руку микрофон, произнёс одно слово:

— Здравствуйте, — и снова замолчал, по-видимому желая оценить нашу реакцию.

В задних рядах прозвучали слегка удивлённые ответы. Передние ряды молчали, мы уже много чего видели за последние дни. Нас одним «здравствуйте», да ещё сказанным с лёгким, но таким ощутимым акцентом, не удивишь.

Реакция туристов незнакомца, видимо, удовлетворила, поэтому он заговорил дальше. Причём продолжал говорить на достаточно хорошем русском языке, правда, с акцентом и очень медленно. Чувствовалось, что он тщательно подбирает слова:

— Не думал я, что по прошествии стольких лет мне придётся вспоминать русский язык. Вижу, вы не удивлены. Вероятно, в этой поездке уже сталкивались с кем-нибудь из бывших соотечественников. Да, нас, носителей русского языка, много живёт по миру. А после этой страшной для вашей страны войны их стало ещё больше.

Он помолчал пару секунд и вновь заговорил:

— Меня зовут Петрос Шварцемакис. Я владелец крупнейшей в Греции туристической компании и давно уже сам экскурсии не провожу. Для этого у меня имеются прекрасно подготовленные проводники, или, как их теперь принято называть, гиды. Но, когда я заключил договор с «Интуристом» на последовательный двукратный приём большого круизного судна с тремя с лишним сотнями туристов на борту, во мне что-то шевельнулось. Возможно, это та самая пресловутая ностальгия, настигающая человека в самые неожиданные моменты. Не знаю, так ли это, но, в общем, какая разница почему. Главное, у меня возникло желание пообщаться с людьми, плывущими на этом судне, причём пообщаться на родном для них языке. Я тут же нашёл одного знакомого — русского не только по крови, но по сути — и решил проверить на нём уровень моего владения русским языком. Он меня послушал и даже засмеялся: «Петрос, я тебя знаю много лет, но первый раз слышу, как ты пытаешься коверкать мой родной язык. Не позорься, ты же знаешь чуть ли не все языки на земле, вот и говори на том, который тебе ближе».

Он быстро мотнул головой и задумался. Пауза продолжалась несколько секунд, но за то время, что он находился в неподвижности, я успел более внимательно к нему присмотреться. Глубокие морщины, протянувшиеся вдоль носа, свидетельствовали о нелёгкой жизни, прожитой этим человеком. Но вот он улыбнулся, да так широко и приветливо, что, показалось, даже неожиданно помолодел.

— Я действительно в совершенстве владею десятком европейских языков и всегда полагал, что забыть тот язык, на котором говорил в детстве, невозможно, а тут такой конфуз. Поэтому, когда «Армения» зашла к нам в Пирей в первый раз, месяц назад, я лишь заглянул во все автобусы, чтобы поздороваться, а сам вечерами упорно восстанавливал свой русский. Я прекрасно осознаю, что до возврата к прежнему состоянию мне ещё далеко, но думаю, что вы меня понимаете, вот и решился на этот эксперимент. Дело в том, что тех четырёх или пяти часов, что вам отведены на Грецию, вполне хватит для беглого знакомства с Афинами, а мне хотелось бы, чтобы вы смогли заглянуть в настоящую жизнь страны. Афины — это вовсе не Греция, Афины — это… — он на секунду задумался, — это всемирная сокровищница, достояние человечества. Именно так надо к этому городу относиться. Ведь именно здесь зародилась вся европейская цивилизация. А Греция — это небольшая балканская страна, с трудом оправившаяся от ужасов Второй мировой войны и успешно пытающаяся продолжать своё развитие.

Он коснулся рукой своих длинных седых волос, немного взлохматил их, что сделало его ещё больше похожим на школьного Тургенева, и продолжил:

— Я начал думать, что бы вам такое ещё показать, чтобы вы поняли: Греция — не античные развалины, это живая страна с длинной и очень запутанной историей, со своими взлётами и падениями. Поехать на Олимп, туда, где когда-то жили древние боги? Далеко и достаточно утомительно. Вас и так замучили длинными переездами. Отправиться в Салоники — Мекку современного мехового производства? Ещё дальше, да и что русским чужие меха, когда они в них и без того укутаны. Вот и решил показать вам рукотворное чудо света. И близко — мы уже скоро подъедем, — и в какой-то степени связано со мной, а я, как вы уже, наверное, догадались, хочу использовать наше невольное знакомство в своекорыстных целях.

Он опять на нас внимательно посмотрел и лишь после этого заговорил снова:

— Я давно уже пишу мемуары, но в процессе работы над ними склонился к мысли, что у меня может получиться роман на очень и очень волнующую меня тему: судьбы людей, оказавшихся по воле случая в мясорубке первой половины нашего века, выдернутых из привычных жизненных условий, перенесённых в чужие края, и их трудное возвращение к нормальной, полноценной жизни. Как вы понимаете, в основу положены моя собственная судьба, а также истории жизни многих моих близких и случайных знакомых, с которыми я сталкивался и продолжаю сталкиваться до сих пор. Самое любопытное во всём этом, что писать у меня выходит только на русском языке, языке моих родителей, который, как я считал, мне больше никогда в жизни не пригодится. Я пытался писать на английском или французском, но всё, что я пишу, нормально получается лишь на русском.

Конец ознакомительного фрагмента.