Сказки кофейного фея

Светлана Макаренко-Астрикова

Вниманию читателя предлагается семейно-авантюрный роман в главах и новеллах об искусстве, жизни и любви. Герои романа и новелл, объединенные драматическими коллизиями сюжетных линий, за сравнительно короткий срок сделались любимцами читателей интернет-версии романа. Издание дополнено рассказами из цикла «Кофейное», написанными в последнее время. Роман имел большую читательскую аудиторию в интернете, теплые отклики. Печатное издание романа в жанре семейно-авантюрной хроники желанно читателям.

Глава восьмая. Признания Ланселота…

За Лешкой Аня едет одна, быстро и решительно рванув юркую «шкоду» с места. Город тонет в огнях фонарей — на центральной площади — и в мареве темноты, если чуть свернуть вправо или — влево.

Едет одна, мягко чмокнув меня в левую щеку, взъерошив волосы Мишке, на плече у которого безмятежно спит Фей. Решили, что Ворохов должен непременно проводить нас до двери. Вдруг — не работает лифт. Восьмой этаж — не шутка для моего больного колена.

…Она заснула, едва сев в машину, которую веду я, поскольку моя реакция лучше в сумерках и темноте.. Я не могу оглянуться, но знаю, что Ворохов караулит ее слабое дыхание и движение ресниц точно так же, как и я, боясь шевельнуться.. Слышен какой то шорох. Это он натягивает на фея меховую накидку, укутывая ноги. Накидка, молчаливым зверем — комком дремала на днище несколько дней, теперь — пригодилась.

— Спит? — Я смотрю в зеркало. Просто шевелю губами. Мишка кивает. Я знаю, он умеет читать с губ. — Пульс?

— Редкий. Устала? — Мишка смотрит на меня, прищурив левый глаз. Точно знаю, левый.

— Температуры нет? — Сейчас Мишкины губы коснутся ее лба… Черт! Я сам учил его так определять температуру. Как у ребенка. Фей и есть — почти ребенок… Я пытаюсь утишить собственный пульс, которому — больно…

— Не пойму. Маленькая? Как малиновый жук? У нее испарина на лбу… — Мишкина рука касается моего плеча. — Давай, пересядь. Я поведу.

— Не надо. Мы уже подъезжаем. Еще не двенадцать? А то сейчас лифт отрубят..

— Половина — Мишка смотрит на светящийся циферблат часов… Хмурит брови, по голосу слышу. — Какой идиот придумал лифт выключать! Не страна, а дурдом… И тут сердце мое останавливается одновременно с Мишкиным, потому что на весь салон раздается стон фея. Он плачет во сне, не открывая глаз, по щекам ползут слезы, крупные, прозрачные

— Не надо, мне так же — больно.. Отпустите, пожалуйста.. Не трогайте, больно.. Отпустите, не надо меня тянуть…… Сейчас. Грэг, не надо, скажи, не надо ножницы.. Скажи, не надо… Ох, как мне больно…

…Я рывком останавливаю машину, сворачивая на обочину, и не помню совершенно, как оказываюсь на сиденье, рядом с нею, глажу ее волосы, щеки, целуя, прижимая к себе ее невесомое тело, не замечая, как колется синий гипюр, как сминается белый мех ее палантина.. соболий… шиншилловый, какой то там еще привез Ворохов из Варшавы?!… Или Милана? Не помню!

— Тихо, тихо, ласточка, голубка моя, я здесь… Успокойся, ну, что такое… Открой глаза, это же просто — сон.. Ну, что ты?!… Сокровище мое, что ты… — Я перехожу на французский, он не звучит музыкально в этот раз… Наоборот, хрипло, как оборванная струна. Я шепчу, рычу, хриплю, околдовываю, останавливаю ее сон, ее кошмар, ее прошлое, ее боль, как было уже тысячу, сто тысяч раз. Кровь кипит в моих ушах, жилах, венах, клокочет где то в середине горла, горячим варом. И…

…И мне плевать, что Ворохов сидит рядом, и смотрит на меня совершенно круглыми, желтоватыми глазами, с ошалевшим черным зрачком, Мне плевать, что он слышит мой хриплый клекот раненного ястреба или коршуна… Раненного страстью неизбывной или — вечным, неуемным страхом потери….

…Бретонские мотивы шальных признаний, пронзающих ночь, уместных только — между двумя, может быть, и непонятны Мишке до самого конца, но его чуткая душа художника, оказывается, даже против воли, заворожена ими настолько, что он, сжимая мое плечо и поддерживая спину фея, не замечает, что рвет мой смокинг по шву, вверху…

Она раскрывает ресницы внезапно, очнувшись, вздыхает горлом, всхлипывает, обнимая меня, вжимаясь в мою грудь, куда то — под ключицу, на ребро, где стучит сердце. Мое? Или ее? Сейчас — непонятно…

— Господи, Горушка, мой хороший, что это? Мне же кошмар приснился, — она хрипло выдыхает, еще не проглотив всех слез, — Как будто меня заковали куда то, в цепи, потом — в колоды, знаешь, такие большие, так больно ноги, как будто жилы рвутся.. Она рывком поворачивается, поднимается, приникая губами к моему рту, щекам, векам… — Напугала, да? Прости? Любимый, прости меня… Мишенька, и ты тоже — прости… И что такое это?! Мы же не «Дон Карлоса» смотрели, чтобы приснились эти «сапоги испанские».. О, Боже!… Она вдруг сдавленно охает от боли, в попытке сесть удобнее…

И — кричит, откидывая голову назад, на спинку сиденья, бледнея, моментально, до синевы:

— Миша, сними туфли.. Ради Бога! Туфли… Судорога.. Скорее, туфли сними… Ох, как больно… — Мишка, сжав зубы, осторожно сминает в руках крохотную серую замшу туфелек фея, бросая их на днище машины. Я вижу как его пальцы разминают с усилием ее скрюченные стопы, щиколотку, лодыжки…

Опять прозевали… Пропустили припадок судорожный.. Конечно, она же шла по лестнице… Вверх, вниз… В театре же нет лифта. Провинция. Черт, — я хлопаю себя по лбу, вспомнив про лифт дома. Это конец. На восьмой этаж придется идти пешком. Нести ее. Хорошо, что мы вдвоем с Мишкой.

— Голубка… Любимая моя.. Девочка.. Жизнь моя! Потерпи немножко! — я осторожно растираю ее холодные руки, спину, сквозь тонкий гипюр, слыша кожей, своим хребтом, ее напряжение и отчаяние боли…

Она качает головой из стороны в сторону, резко выдыхая, пытаясь сделать вздох еще глубже.. — Да…. Больно и не проходит.… Миша, ты сильнее три, не бойся..

— Надо бы спиртом. Тут водка где то была. В бардачке… — бормочет яростно Мишка, продолжая сжимать в ладони ее крохотные стопы, пятку. — Я же медведь ярославский, я тебе пальчики сломаю… Прости, а?

— Нет. Горушка еще больнее трет… — Она, кажется, улыбается сквозь закушенную губу, сквозь слезы. — Дергает так, где сухожилие. Да, вот здесь.. Горушка, покажи ему?

…Я осторожно кладу руку на правую лодыжку фея и чуть тяну вниз стопу, не дыша, и поворачивая ее. Она вся в моей ладони. Замерев на миг, от страха, резко дергаю крохотную ножку в тугом капроне — вниз, прижимая ладонью сразу все ее пальцы. — Фей стонет от боли, но пальчики тотчас распрямляются. Судорога утихает..

— Вот так и надо, Миша. Не бойся… Подержи еще… У тебя руки теплые. Я, наверное, просто замерзла… А куда мы едем? Горушка, куда? Разве не на дачу? — волнуется фей, смотря на меня огромными глазами.

— Голубка, тише, тише, не волнуйся, мы домой едем.. — Я осторожно целую ее в висок, щеку, прижимаю к себе. _ На даче холодно. Сейчас приедем, примешь ванну, ножки согреешь, и — спать.

Фей, кусая губы, смотрит, куда то вбок, на Мишкины «щвейцарки», потом берет у меня из кармана куртки сотовый… Что то набирает, кучу каких то цифр, по памяти, почти в темноте, и мягким, глубоким голосом произносит в квадрат мобильного, с расстановкой пауз и дыхания, вцепившись свободной рукой в мой локоть:

— Алло, Паша? Паша, это я.. Мы едем, уже близко… Не выключайте лифт, скажи деду.. Да? Как хорошо.. А мы в театре были… Потом, тут, в пробке стояли, чуть чуть… Тебе книжка то понравилась? Ах, дед читает? Ну и хорошо…. Я рада..

Обалдев до яростного звона в ушах, мы с Мишкой смотрим друг на друга,.. Потом фыркаем и одновременный приступ хохота сотрясает нас, освобождая, и даря волну тепла, пробегающего по спине, плечам, кисти, центральной точке сердца… Фей вернулся… Фей звонит по телефону… Какому то поклоннику. У фея всюду — поклонники. Потрясающий, независимый, волшебный, маленький фей… Мой фей…

— Горушка, что ты себе думаешь? Это же внук нашего лифтера.. Я ему свою книжку дала почитать. Про море, помнишь?

— Как же, Madame… Везде эти Ваши — тенора! — Я резко щелкаю пальцами и поднимаю глаза и руки к верху в артистичном, нервном жесте, будто бы отпуская наверх вездесущего ангела ревности. — Куда же нам без них!

Я усиленно изображаю пылкую «сердитость,» отвернувшись от нее, и пытаясь закрыть окно в машине. Стекло поднято до упора, красная кнопка с недоумением, нервно, мигает, расплавляясь в коже подлокотника Разгадав мою игру, фей осторожно касается пальцем камня моего подбородка и повторяет его линию, выдыхая нежные слова мне в ухо, но это отлично слышит и Ворохов…

— Любимый, да чихать мне на всех: теноров, на дирижеров, на солистов… На всех, кроме тебя. Мне только ты нужен… Как же точно ты недавно сказал: «Мне нужна лишь твоя тяжесть тела, лишь твоя нежная глубина до сердцевины звезды,, лишь твой выдох в небо, когда голова твоя лежит на моем плече, а затылок пульсирует в моей ладони.. Только твоя… Другие — не моя весовая категория.. Понимаешь, не моя… Еще раздавлю! Или — раздавят!» — Она нежнейшим, страстным, ползущим поцелуем повторяет контур моей щеки, губ, выгибает спину, как кошка, и кладет голову на мое плечо.. — Обними меня!.. Крепче.. Вот. Мне на колготки нужно было носки надеть. Просто — носки. Но кто же идет в театр в носках?! Хотя, если Виолетта с тазиком по сцене носится, то..

— Обалдеть! — Хрипло шепчу я, и потерянно подмигиваю Мишке — Я думал, она не слышит, спит..

— Да, брат, круто ты попал! — Щурится мне в ответ левый глаз Ворохова. — Такие признания — рискованны.

— Только не в присутствии Дамы в черном… — Я нервно скашиваю рот влево, давлю зевоту..

— Ты был похож на зверя.. На раненного зверя… Не холеный профессор, а средневековый Ланселот, в грубом рядне, только что зарубивший мечом парочку пьяниц, скосивших глаза не в ту сторону, на пятку королевы Джиневры или на след на песке от ее покрывала.. Я думал, ты и меня зарубишь! Мимоходом.. Ну, ничего. Ради нее, я думаю, можно! — Мишка опять подмигивает мне, и перескакивает, как пантера, на водительское сиденье. Машина, рвет с места, сверкая фарами и урча, как очнувшийся от дремоты зверь, довольный и сытый.

— Ты, главное, Ане не забывай такие же слова говорить в нужную минуту. Остальное — неважно. Разберемся. Я никогда не рублю с плеча. — Говорю я Мишке вполголоса, одной рукой касаясь его правого плеча, а другой — прижимая к себе драгоценную ношу.. Кажется, она опять задремала…