Сказки кофейного фея

Светлана Макаренко-Астрикова

Вниманию читателя предлагается семейно-авантюрный роман в главах и новеллах об искусстве, жизни и любви. Герои романа и новелл, объединенные драматическими коллизиями сюжетных линий, за сравнительно короткий срок сделались любимцами читателей интернет-версии романа. Издание дополнено рассказами из цикла «Кофейное», написанными в последнее время. Роман имел большую читательскую аудиторию в интернете, теплые отклики. Печатное издание романа в жанре семейно-авантюрной хроники желанно читателям.

Глава четырнадцатая. Сокровища эстляндского барона…

Последние свертки из сундуков мы с Лешиком заносим уже при свете костра, который отбрасывает тени на крыльцо… Потрескивая в темноте, то и дело взвиваются вверх снопы искр, как сотни бабочек, устремляясь прямо в небо, облака, пустоту, куда еще?…

Стол в гостиной, диван, кресла, абсолютно все вокруг завалено свертками, ворохами папиросной бумаги, коробками. Еще два сундука с охотничьими биноклями, стеками, свернутыми в рулоны старинными картами, книгами и альбомами, мы оставили в сарае, решив разобрать позднее. На все просто не хватает рук.

….. — Матерь Божия, свЯтый крест! — Ахая, выходит из кухни Аня в намокшем переднике, высоко держа руки в резиновых, желтых перчатках, с которых стекает ароматная пена. — Сколько фарфора! А этот бокарра, его как мыть, уксусом? — она растерянно смотрит на меня. — А серебро? Это чье то приданое было? Какой — то девушки? Ее убили, да?

— Не знаю. — Я ободряюще улыбаюсь. — Не обязательно. — А почему ты решила, что именно — девушки?

— Там так много столового белья. Скатерти, салфетки, полотенца…. И монограмма:"L.J».. Леонора какая — нибудь… Или — Лина… Ланочка сейчас разбирает, что — стирать, что — в химчистку… Обалдеть! Такое все тонкое есть, как паутинка, а есть — толстое, льняное, простыни, например. Как у бабушки Капы, в Ярославле… А наволочки — пух.. батист, шелк… — Аня улыбается мечтательно, мягко, подняв к верху курносый нос. — Приданое для королевы, вообще! Только пожелтело все.. А кружево венское, ручной работы. — Аня вздыхает. — Я видела барселонское, когда мы с Мишей в Испании были, оно — грубее, там какой то нитью провязывают, а тут, как подули, воздух… _ Она подносит мокрые руки в резине к щекам.. — Кошмар, мы же живем в подделке, Грэг, у нас все поддельное: еда, мебель, вещи,..

— Чувства — Мишка выходит из столовой — сдергивая марлевую маску вниз, к подбородку. — Чувства у многих тоже поддельные, Ангел, забыла добавить. — яиди, посмотри, какой там ангел — статуэтка.. Чудо просто, с лирой сидит, я вытащил, обмер, будто бы — наша Ланочка.. Они все в фосфоре, будут ночью светиться, не пугайтесь..

— Господи, Миша, надышался, бедный ты мой! — Аня испуганно улыбается краешком губ, и идет робко за Мишкой и за мною, в столовую, где бережно расставлены на столе статуэтки севрского, майсенского и пражского фарфора разной величины: маркизы и пастушки, борзые на лужайке, херувимы со свитками и трубами, галантные группы, в духе Ватто и Фрагонара, с амурами и корзинами, бантами и блюдами полными яблок и винограда, качающиеся на качелях, и томно сидящие у клавесина, с крохотной, как пылинка, кофейной чашкой или веером в руке…

Все это изнеженное, маленькое, торжествующее, сияющее, с тонкой пылью позолоты, великолепие, словно образует подножие двум большим фигурам ангелов, один из которых держит в руке лиру, а другой — скрипку, гриф которой увит розой сорта «ботичелли»..

Ботичелли? Почему именно это имя, название, мне вдруг пришло на ум?

…Я тотчас, вспышкой, вспоминаю Венецию, лодку, небрежно тихо — скользившую под одному из каналов, уткнувшую зеленый, червленый нос в ступени дворца Сфорцци, и замшевый сапожок фея на этих широких ступенях, слегка неловкий, неуверенный..

Мы рассматривали что — то: старинные гравюры на столах, мраморных и яшмовых, с позеленевшими от времени львиными лапами ножек, рассыпанные веерами коллекции старинных фото, колоды карт, картины в бронзовых рамах на стенах, витые канделябры из серебра, чуть почерневшие в середине, в виде виноградных гроздей — лоз или змей с поднятыми вверх, изящными головками.

Фей скользил по мраморным темным от времени, плитам дворца, вцепившись в мой локоть, почти — не дыша — мягкой замшей своих сапожек, Газовый шарф опадал легкой бабочкой на мех ее капюшона, шелковые кисти трепетали от неслышных сквозняков, гуляющих свободно в переходах и коридорах огромного палаццио… Наконец, где то на середине одного из огромных залов, с картинами Караваджо или Тьеполо, она пожаловалась мне, что устала, и я, с разрешения любезного гида, живого, говорливого итальянца, усадил ее на пуф, оббитый алым бархатом, как раз под картиной неизвестного придирчивому миру искусства ученика Караваджо. Ангел, в образе лукавого юноши, с пронзительно — синими глазами смотрел на бабочку, сидевшую на его руке, чьи голубые с зелеными прожилками крылья испуганно, трепетно замерли в предвкушении стремительного полета…

***

…Странное чувство гармонии охватило меня тогда, поднявшись откуда то изнутри, из самой сердцевины души.

Гармонии, которую я словно нить Ариадны, обрывал, находил, искал, терял снова в своих метаниях, странствиях по свету, сомнениях, борениях.. Она, мой фей, смотрела на меня своими огромными синими глазами, в цвет шарфа, слегка покусывая губы — но такой понятной, полудетской привычке: скрыть боль или растерянность, усталость… Ее маленькая ручка, с длинными, хрупкими пальцами, слегка оттянула вниз теплую невесомость шарфа, приоткрыв горло… Так я тогда и сфотографировал ее, с разрешения юноши — чичероне, над старинным полотном. Странно похожую на готовившуюся взлететь бабочку. С трепетом изумрудных прожилок на крыльях… Бабочку, сидящую на руке ангела… И сейчас где то есть эта фотография. На стене, в гостиной. В городской квартире…

***

— Грэг, ты посмотри, что тут еще было! — Восхищенный Мишка бросается к столу, отшвыривая ногой ветошь, упавшую на пол. — Посмотри. — Он рывком разворачивает тонкий рулон холста. Обнаженный юноша с торсом Аполлона и слегка согнутыми, сведенными вместе плечами, смотрит в воды чистого, прозрачного ручья.. Там его отражение. Черты безупречны. Как и берега водоема, с тщательно прописанными травинками и звездочками незабудок и стрел камыша на них…

— Нарцисс? — ошеломленно произношу я.

— Да. Он самый. Но кто писал — то? Я не могу разобрать подписи Это, что, подлинник? — Мишка осторожно вертит в разные стороны холст… Дюрер? Гольбейн? Кто — то из голландцев?

— Мишенька, это же не может быть — Ян Вермеер? — раздается в столовой тихий голос фея. — Ну, что то поскромнее… Не эрмитажное же это?

— Ланочка, у тебя, что, глаза на затылке, что ли?! — Мишка хватает со стола лупу, огромную, в пять линз, ее мы тоже нашли в одном из сундуков, и пристально осматривает правый угол холста, затем левый. — Держи, Грэг! Тут не разберешь, но буквы IW* есть… Обалдеть… Может, это копия?… Потому что, если… Мишка застывает на полу — фразе, ошеломленно смотрит на меня, на фея.

— Братцы, так, срочно в раму, и срочно домой везем…

— Ты с ума сошел?! — Аня сердито сдергивает с правой руки перчатку, поправляет резинку на волосах. — Не пущу. Почти двенадцать ночи!.. Кто по ночам ездит на машине?!

— Я! — Мишка устало садится в кресло у стола, берет Анькину мокрую руку, подносит ее к губам, потом проводит тыльной ее стороной по своему лицу

— Adorate mia,** пойми ты.. Нельзя — здесь.. Здесь и собаки нет. Нас убьют ни за грош, и — не вздохнут, если это — подлинник.. Прирежут… Ты понимаешь, что эту картину, второй ее экземпляр, ищут уже сто лет??

— Как — сто? Па, ты чего, не финта себе! — Лешка осторожно слезает со стула и закрывает дверцу шкафа — горки, в которую он аккуратно составлял блюдца, чашки — кофейные и чайные, — кофейники, масленки и подносы, фигурки, группы и бутоньерки из фарфора, тщательно вымытые и протертые Аней и феем.

— Ничего я. — Мишка вздыхает обреченно. — Поймите же Вы, братцы мои, что Ян Вермеер Дельфтский почти не писал картин на мифологические сюжеты.. Есть, так, штучно, две — три его ранние работы: «Диана с нимфами»,"«Святая Праксия».. Но «Нарцисса» считали незаконченным этюдом или вовсе — работой копииста, который «косил», как сейчас говорят, под Яна Дельфтского. Некоторые искусствоведы вообще» Нарцисса» относили к работам школы Караваджо, у которого была тьма учеников.. И даже если мы имеем дело с копией, то и она стоит немалых денег, может быть, гораздо больших, чем сам оригинал.. А у нас ни собаки, ни сигнализации, ни фига — вообще! Квартира в городе хоть — охраняется, и дом — с консьержем…

— Зато здесь есть вот что, например. — Тихо шепчет фей, внезапно опуская руку в карман платья, и осторожно протягивая к Мишке свою ладошку, на которой лежит крошечный дамский револьвер системы «Браунинг», стального цвета, с витой инкрустацией — монограммой, по краю внушительной плоской рукоятки. — Это я нашла под стопкой столового белья. По — моему, он полностью заряжен. Шевелить боюсь. Там шесть патронов. В браунинге ведь их — шесть? — Фей ясно смотрит на меня, чуть склонив головку к правому плечу и, больно, до крови, прикусив губу.

— Да, голубка, шесть. — Внезапно севшим и хриплым голосом отвечаю я, опускаясь на стул. — А что еще там, под бельем? Обойма с патронами? — Я пытаюсь улыбнуться.

— Нет. Не обойма. Коробка. Еще восемь штук. Новые. Блестят. Похоже, браунинг — чей — то подарок. Подарок тщательно скрывали.

— Офигеть, королева! — Мишка осторожно вертит браунинг в руках, потом кладет опасную» игрушку» на влажное полотенце на столе. — Тут, на монограмме, те же инициалы, что на полотенце и салфетках — скатертях: «L.J» Прямо, как Лана Яворская. Твой, именной, как будто бы! Ты стрелять — то сама еще не пробовала? — Мишка привычно пытается шутить, чтобы скрыть растерянность..

Выходит совсем неуклюже. Натянуто. Мы подавлено смотрим на блистающие в свете люстры вороненые грани ствола легендарной» дамской безделицы», не в силах сказать что — либо….

Ответ фея, как всегда, потрясает нас до самых глубин души:

— Нет. Я пока — не умею. Но, если нужно, научиться — недолго. — Тут Ланочка совершенно спокойно пожимает плечами и поворачивается ко мне:

— Милый, ты же мне покажешь, как им пользоваться? Говорят, именно из такого Ева Браун прострелила себе шею при первой попытке самоубийства… Стреляй она точнее, история повернулась бы совершенно иначе. И не было бы всей этой трагикомедии под названием: «Фрау Гитлер на тридцать девять часов». Не было бы вообще никакой фрау Гитлер, прилежной девочки из пансиона «для английских фройляйн»..

— Почему английских, Ланочка? — Аня ошеломленно присаживается перед феем на корточки, беря в свои руки обе ее ладошки. — Ты и, правда, могла бы выстрелить?

— Не знаю. Человек никогда не знает себя до конца. — Фей вздыхает и, наклонившись, осторожно целует Аню в макушку. — Так почему то назывался этот пансион в Австрии. Там учили по английской методике: танцы, языки, рукоделие, манеры, кулинария. Одним словом, скукотища! Ева ничем особо и не блистала, правда, вела дневник, писала подруге, собирала фотографии кинозвезд.. Это — все. Много было таких девушек, как она. С ангельскими лицами и русалочьей душой. — Вздохнув, фей чуть приподнимает плечи, как будто — зябнет.

— Фейкин, тебе, что, страшно? — подбежавший к ней Лешка, доверчиво обнимает ее колени. — Не бойся, мы же все вместе!

— Я совсем и не боюсь, солнышко, что ты! Ты поедешь с мамой и отцом в город или — останешься с нами? Будешь ночевать один в комнате для гостей. — Фей целует Лешкины глаза, щеки. — Совсем большой стал. — Она улыбается нежно. — Скоро мне, чтобы дотянуться до тебя, надо будет встать…. И то — не достану…

— А я просто присяду на корточки. И ты меня всегда обнимешь. Всегда — всегда.. — Лешка подмигивает фею, как то особенно: смешно, с лукавинкой озорства, и нам всем, в одну секунду, становится вдруг ясно до чего же он похож на Мишку. На старшего Ворохова. Впрочем, иначе — и быть не может. Сын должен походить на отца. Внук — на деда. Это — непреложная истина. Аксиома жизни…..