Дурак на красивом холме

Рияд Алимович Рязанов

Приключенческая долгоиграющая повесть, события в которой развиваются «от тайги до Британских морей», несущая гуманистические идеалы. Несмотря на эпатирующие названия глав, вполне читабельна для самого широкого круга людей разных возрастов, идеологических убеждений и вероисповеданий, поскольку выдержана в лучших традициях русской и мировой литературы. Автор надеется, что его книга будет способствовать установлению взаимопонимания между землянами в этот непростой период их жизни.

Глава 3. Переформат

Ритмичный перестук колес проходящего экспресса, возможно связующего Тихий океан с главным городом страны, невольно ассоциировался с ее воображаемым пульсом. Происходившие с нами события показались мелкими, глупыми и ничтожными. Захотелось поскорее поставить точку.

Представившаяся мне карта необъятной страны сузилась и сфокусировалась на нашу местность. Наконец-то я взялся за ум и воспроизвел в памяти конкретный участок транссибирской магистрали с ныряющими под нее синими ниточками рек. Оказалось всё очень просто — одна из них, а именно последняя, которую мы перешли по стволу, была Светлой!

Значит, если мы пройдем по железной дороге вправо, то непременно достигнем моста через Светлую, а там, вверх по ее течению, доберемся и до моего дома. Расстояние уже не пугало: лучше идти долго, но спокойно, как навьюченные верблюды, чем шарахаться и прыгать как зайцы по кустам, рискуя быть подстреленными безбашенными тинейджерами!

Захотелось поскорее домой. Мой дом, как известно, моя крепость. То, что преследователи могут осадить ее или брать штурмом, мне как-то не приходило в голову. Просто надоело быть в бегах! Хотелось нормальной крыши над головой, домашнего комфорта, хорошей вкусной пищи.

— Пошли, ребята! — я закинул на плечо сумку. — Держи свой тесак!

Я отдал Веронике нож, взял в правую руку палку бо. Настроение явилось новое — приподнятое. Захотелось петь. Но петь из конспиративных соображений было нельзя. Тогда я негромко, но внутренне ликуя, засвистел себе под нос «CТРАННИКОВ В НОЧИ» Фрэнка Синатры.

Когда же мы поднялись по насыпи на знакомую «железку», я осмелел и тихонько запел, но уже другое, советское и тоже жизнерадостное:

–"Опять по шпалам, опять по шпалам, иду домой по привычке!..»

На самом деле я шел по рельсу, по другому — Вероника, а между нами, оправдывая слова песни — Ральф. Он же первый и остановился, окаменев в характерной для всех собак стойке, когда впереди есть кто-то невыясненный.

— Вероника, возьми его за ошейник, — сказал я, выдергивая одновременно брючный ремень и отдавая его девушке. — Сделай поводок и спускайтесь вниз под насыпь. А я схожу на разведку.

Скинув сумку на шпалы, я подтянул на всякий случай штаны, которые и без того сидели плотно, взял палку бо наперевес и крадущейся бесшумной походкой Чингачгука, двинулся вперед, пристально вглядываясь в темноту. Под ноги я уже не смотрел — они сами изыскивали шпалы, чтобы не споткнуться.

Впереди послышался шум реки. «В таких местах под железнодорожными мостами всегда лежат какие-нибудь валуны, — анализировал я ситуацию. — Да и сваи создают сопротивление.»

«А вокруг тишина, а вокруг ни души,» — опять застучали в голове от внутреннего напряжения слова песни. — "Только рельсы усталые стонут (это ноги мои стонут!), Только месяц за мною вдогонку бежит (кабы только месяц!)»…

Дальше я не помнил слов. А месяц как раз-таки опять спрятался за тучи, и вновь стал накрапывать дождик. Темень, хоть глаз выколи (тоже дурацкая поговорка — зачем его выкалывать-то?!).

Близкий речной шум внизу известил, что я вышел на мост. Я на минуту остановился, больше вслушиваясь, чем вглядываясь. Вроде бы никого.

Тогда я сошел с путей и пошел ближе к мостовому ограждению, дотрагиваясь рукой до холодного и мокрого металлического перила.

И тут я запнулся! И чуть не упал. Выручил меня посох, которым я успел опереться и удержаться на ногах. Справа что-то зашевелилось — я запнулся о вытянутую ногу дремавшего человека, испуганно забормотавшего спросонья:

— Что?! Что такое?..

Человек, опираясь спиной в ограждение, стал подниматься.

— А то! — мой посох сразу превратился в боевой шест. Его, согласно правилам, выработанным тысячелетием, я направил в сторону предполагаемого врага. Выглянул тонкий месяц и я разглядел силуэт человека, опиравшегося на ружье, держась правой рукой за ствол!

Реакция моя была незамедлительной — "Застать врасплох монаха Шаолиня невозможно!» Мой первый удар по восходящей пришелся на так называемую паховую область, второй по вертикали сверху обрушился на кисть правой руки. Человек, жалобно охнув, согнулся, ружье упало на мостовую.

По инерции был соблазн нанести третий горизонтальный удар по голове, который мог бы оказаться последним, но я вовремя остановился — "Воин не должен убивать — воин должен защищаться!»

Вместо удара я подцепил концом шеста ремешок ружья, поднял резко вверх палку бо и огнестрельное оружие оказалось у меня в руках.

Здесь я испытал некоторое замешательство: надо было выбирать между древнейшим и новейшим оружием. Не хотелось предавать одно и отдавать предпочтение другому.

Я пошел на компромисс: зажал палку бо под мышкой, а ружье перехватил двумя руками и навел на противника. Двустволка была старого типа — курковая. Я пальцем нащупал пустые отверстия в стволах.

— Там же нет патронов! Какой ты к черту часовой?

— А я и не собирался ни в кого стрелять.

Я вгляделся пристальнее — пацан лет шестнадцати.

— Хочешь сказать, что ты не из банды кексообразных обезьян?

— Меня Гринька Ястреб поднял ночью. Сказал, нужна помощь. А я ему задолжал. Потом уже понял что к чему.

Я осмотрел ружье.

— Зауэр… Поди, палёный?

— Нет. Это дедовский. С войны привез.

— Трофейный, стало быть. Ветерана войны… А ты у него спёр!

— Он умер давно. Осколок зашевелился у сердца.

— А отец куда смотрит?

— Он сгорел три года назад.

— От водки?

— В конюшне, лошадей выручал. Конюшня старая была — бревенчатая.

— Колхозная?

— Совхозная.

— А мать, конечно, в больнице лежит! — сказал я уже в утвердительной форме.

— Да. Второй месяц.

Врет всё, гадёныш! Хороший психолог — прочувствовал, что я неисправимый гуманист и отчаянный пацифист и бьёт в одну точку!

— Так ты один сейчас живешь?

— Две сестренки младшие. И бабка старая — не видит, не слышит.

Точно врёт! Сочинение по Достоевскому, наверное, писал!

— Ну, хорошо (хотя что хорошего — вдруг всё это правда?). А где твои подельники?

— Вас пошли искать, — он махнул рукой в сторону междуречья. — А меня сюда отправили. Сказали, если что, подашь сигнал выстрелом.

— У тебя же патронов нет!

— Почему нет? Есть!

Он подал мне два теплых влажных патрона — рука, видно, вспотела от волнения.

— Я при них зарядил, а потом вытащил когда ушли.

— Почему?

— Вероника хорошая! Просто гордая очень, ни с кем не здоровается. Люди думают, что всех презирает.

— А разве не за что презирать?

— Есть. Только не всех — люди разные.

— Разные… Только почему-то когда появляется авторитетный вожак — выразитель сволочных желаний и свинских инстинктов, они сразу объединяются и становятся один за всех и все за одного.

Он ничего не ответил — может ничего не понял? Хотя что тут понимать — вроде все предельно просто.

— А как ты сюда добрался? От того моста по шпалам пришел?

— У меня мотоцикл.

— Двухколесный?

— Трёх.

— С разбитой фарой?

— Нет. Это мой мотоцикл.

Понял, что я имею ввиду!

— Он от отца мне достался, — пояснил он для убедительности.

— Иж?

— Урал. Он старый совсем.

— И где он?

— Под мостом. Давайте я вас довезу.

— К своим сообщникам?

— К вам домой.

— Ишь ты. Уже знаешь где я живу!

— Сказали… Вы не бойтесь — я знаю все дороги! Мы доедем к вам через поля.

Вообще-то неплохой вариант. И парень вроде бы неплохой — разговаривает скромно, с достоинством и без кривляний.

— Хорошо. Только пойдем за моими спутниками вместе. Они тут недалеко.

— Мы здесь! — раздался голос Вероники из-под моста.

Значит, она всё слышала. Тем лучше.

Когда мы с пленным спустились вниз, она уже сидела вместе с Ральфом в коляске мотоцикла, примостив впереди себя нашу поклажу — свою сумку и мой рюкзак.

Я принял это как должное — она приучила меня не удивляться.

С парнем она поздоровалась первая, что меня приятно удивило. Возможно, она сделала это специально, чтобы я не сомневался в чистых помыслах Ивана, как она его назвала. Наверное, это было неправильно, но я не удержался, чтобы не съязвить:

— Смотри Иван — не будь Сусаниным!

Иван промолчал, а Вероника укоризненно посмотрела на меня. Тогда я в более мягкой тональности попросил его ехать без боязни, с зажженной фарой. Что будет, то будет! Надоело бояться! Тем более, что мы теперь вооружены.

Ружье я зарядил и повесил на правое плечо, а боевой шест, с которым не хотел расставаться, придерживал левой рукой вертикально, как Дон Кихот свою пику. Труднее всего пришлось Веронике. Я не стал загружать себя поклажей, дабы не умалять свою боеготовность, и ей одной приходилось всё удерживать, теснясь в коляске вместе с Ральфом.

Но как бы то ни было, успешно преодолев все ухабы и впадины с грязными лужами, тяжелый мощный мотоцикл очень скоро и уверенно поднимал нас на мою высокую гору.

Дом стоял без ограды (она существовала пока только в моем воображении), а потому смотрелся очень живописно.

Мотоцикл беспрепятственно подкатил к самому крыльцу. Я первым слез с седла Россинанта и помог выбраться перегруженной Веронике. Ральф выскочил раньше и задрав ногу, ставил свою метку на углу моего замка. Иван выжидательно продолжал сидеть за рулем, не выключая мотор.

Я отдал ему ружье, предварительно разрядив и засунув патроны себе в карман. Приглашать в дом не хотелось, но я всё таки пригласил, соблюдая этикет и отдавая дань благодарности. К моему удовольствию он отказался, ничем не мотивируя.

Почувствовав к нему растущую симпатию, я решился озадачить его просьбой, а именно — если появится возможность, чтобы он сообщил Андрею Мордвину, чтобы тот грузился самостоятельно и ехал сюда, не пытаясь отыскать меня в поселке.

Иван пообещал, что непременно сделает это в первую очередь. Тогда я не раздумывая сунул ему в нагрудный карман куртки купюру, присовокупив, что это для сестренок и слепой старушки. Иван согласно кивнул и сказал, что поможет Андрею погрузиться. Лаконичная конкретность его ответов убедила меня в его правдивой ответственности. Я пожал на прощание ему руку.

В доме оказалось холоднее, чем за его пределами. Сказывалась тонкость стен и долгое отсутствие хозяина. Однако в печке и камине мною заранее были сложены сухие березовые дрова с берестой, которые я в первую очередь и поджег, практически наощупь, потому что электрического света не было, а свой фонарик я оставил где-то в глубине дома. Мои спутники терпеливо ожидали на крыльце — Вероника из-за темноты, а верный пес из солидарности с ней.

Дрова в камине вспыхнули сразу, давая помимо ожидаемого скорого тепла и необходимый свет.

Кроме камина и печки в моем внутреннем оборудовании имелась и газовая плита, работающая на вставных баллонах. Я запалил обе конфорки, водрузив на одну из них чайник, а на другую небезызвестную сковородку. Открыв две банки красной китайской тушенки (одну для Ральфа, другую для нас), и показав Веронике где у меня всякие продукты и кухонные принадлежности, я пошел к роднику за водой.

Деревня на противоположном берегу спала, погруженная во тьму. Только на центральной площади горел одинокий фонарь. Мне такое тихое умиротворение было по душе — здесь всегда в ясную ночь были видны звезды и чувствовалось присутствие бога. Я постоял минут пять, думая о вечном.

Дома уже ожидал уютно и трогательно сервированный стол из немудреных продуктов, имевшихся в моих закромах. Я достал из ружейного сейфа походную фляжку с коньячным спиртом, но Вероника категорически отказалась. Впрочем, по мужским понятиям там было его совсем немного, и я не раздумывая вылил все остатки в себя, уверенный что после пережитых передряг вполне заслуживаю такое скромное вознаграждение.

Однако содержимого во фляжке оказалось достаточно, чтобы меня повело. Сразу потянуло поговорить, вернее допросить, потому что сама Вероника не выказывала внешнего движения к диалогу.

— Береника! — то ли под влиянием крепкого вина, то ли от того, что рот мой был набит едой, я обратился к ней в древнегреческом исходном формате ее имени. — Ты согласна быть моей Пятницей? Как видишь, я живу совсем один — как натуральный Робинзон Крузо. — Она не выразила протеста после моего лихого предложения и я продолжил:

— Я человек конструктивный и уважаю личную свободу другого человека. Давай, ввиду сложившихся непростых жизненных обстоятельств будем вместе вести борьбу за существование, а любить можешь хоть чёрта, только сюда его не приводи! Согласна?

У Вероники в синих глазах заиграли искры. Ей явно понравилась моя краткая, но содержательная речь.

— Я согласна. Только много не пей! Я не люблю этого.

— Yes, certanly. You are quite right, — когда мне задавали неприятные вопросы или в чём-то обоснованно изобличали, я предпочитал отбрехиваться «по-мерикански».

— Теперь следующее: из доярок тебе придется уволиться…

— Я телятница, а не доярка, — улыбаясь от непонятного мне удовольствия, возразила Вероника.

— Pardon me. Но это всё равно. Мы здесь свою собственную ферму организуем… Завтра Андрей приедет на тракторе, выгрузимся и поедем с ним в поселок увольняться. Пока нет своих средств передвижения, надо пользоваться любой оказией. Можешь не бояться — поутру с похмелья все наши ночные разбойники будут ниже травы, тише воды.

— Я не боюсь… А как обратно?

— Здесь автобус ходит из районного центра — его придется на тракте перехватывать. Только я график движения никак не могу запомнить. Хорошо, если ты возьмешь это дело под свой контроль… И еще: как быть с Ральфом? Ведь это собственность, как я понял, семьи твоего жениха?

— Ральфа я им не отдам!

— That’s right. Если что, я им заплачу. Хотя, по справедливости, они должны нам заплатить за моральный ущерб.

Вероника зевнула, прикрывая рот. Наверное, специально, чтобы продемонстрировать пренебрежение к интересам семьи бывшего жениха.

— Да. Пора спать. Нам осталось всего ничего для сна!

Я встал и подбросил в камин дров.

— Иди в спальню и разбирайся там сама как можешь.

Я подал ей найденный фонарик.

— Свежее белье найдешь в сваленной в углу куче — я не успел еще всё разложить по шкафам.

Отправив Веронику, я собрал грязную посуду и хотел было ее мыть — вода в вёдрах согрелась.

— Вероника! Я совсем забыл — тут два ведра горячей воды! Можешь сполоснуться в ванной…

Но Вероника уже не отзывалась. Не переменив белья, она нырнула в мою постель, в которой я и сам по забывчивости ни разу не спал, предпочитая спальный мешок, раскинутый у камина. Так было душевнее и теплее, как в лесу у костра.

Я задумался, стоя у порога спальни — мыть ли посуду или тоже отправиться спать?

А если спать, то где? Растягиваться как собаке у камина или идти в холодный сырой кабинет на диван?

А может попробовать сунуться к теплой Веронике? Она явно показала свою симпатию ко мне во время застольного диалога! Но это противоречило моей недавно произнесенной речи о свободе и неприкосновенности личности и моей декларации о собственном нейтралитете и непосягательстве на ее тело! Вот дурак — сам себя загнал в угол пьяным словоблудием!

Рядом со мной нарисовался Ральф, вдумчиво вглядываясь в меня и как бы соображая, не задумываю ли я что худое против его хозяйки?

Такое бдение-наблюдение сбило с меня и без того робкое желание совершить подвиг и я решил ретироваться. Но тут раздался голос Вероники:

— Иди сюда! Я не люблю, когда стоят в дверях.

— Ты мне или Ральфу?

— Тебе! А Ральфа уложи около камина. Завтра сделаешь ему конуру.

Я хотел было сказать, что завтра и без того будет много дел, но передумал. Не время было дискутировать на эту тему — всему своё время!..

Поутру мы проснулись от лая собаки внутри дома и тарахтенья трактора за окном. Прежде чем вставать и надевать портки, я прильнул было в приливе сокровенной благодарности к Вероникиной шее, но она уперлась руками в мою грудь, не грубо, но решительно отстранив от себя и давая понять, что нежности ей не нужны.

Обиженный и сердитый, я вышел на крыльцо, придерживая застрожившегося Ральфа за ошейник. Обычно веселый и жизнерадостный Мордвин на этот раз тоже выглядел хмурым и озабоченным.

— Что случилось?! С чего это ты так закручинился?

— Пафнутия сильно избили. Алевтина скорую вызвала и милицию. А в твоей комнате окно разбили.

— Это я слышал.

— Тебя допрашивать будут. И Веронику тоже. Ребята просили, чтобы вы не говорили, что они вас преследовали.

— Да? И что взамен?

— Стекло они вставят. Дверь починят. А самое главное — трогать вас больше не будут! Живите себе спокойно и не бойтесь!

— Большое человеческое спасибо! Только мы и так не боимся — отбоялись уже.

— Осторожность всё таки нужна. Пацаны в это дело уже точно впрягиваться не будут, но Гриня с Кексом притихнут только на время. Так что шибко не расслабляйтесь.

— Постараемся… А как там Пафнутий?

— Пафнутий как всегда будет молчать.

— Я не про это! Что с ним в смысле физического состояния?

— Живой… Что с ним сделается? Дело привычное — заживет как на собаке! Его часто поколачивают.

— Потому и поколачивают, что не боятся наказания.

Мне стало тоскливо.

— Ладно… Сваливай доски и поедем отмазывать юных ублюдков!

— Ты же хотел вручную разгружать?!

— Перехотел! Жизнь привнесла свои коррективы в моё домохозяйственное настроение.

Ральфа мы оставили дома. Взяли с собой только документы.

Милицейский допрос был чистой формальностью. По всему было понятно, что до нас был серьёзный разговор с более солидными людьми, которые всё уже определили. Я в свою очередь не порывался открывать душу и загружать ответственных людей ненужной информацией из опасения нечаянно угодить самому ногой в жир. Про Пафнутия вообще не спрашивали, будто его и не существовало. Видимо, одинокий инвалид был совершенно неинтересен как бесперспективный в смысле возможных гонораров. Разошлись мы учтиво — с чувством исполненного долга.

Передав Веронике эстафету для продолжения процедуры беспристрастного дознания, я отправился к комендантше. Та была грустной и тихой. Рассказала в какую больницу отвезли Пафнутия. Я решил немедленно туда съездить.

— А как его фамилия!

— Пафнутьев.

— А имя?

— Пётр. Пётр Фёдорович.

— Понятно… Спасибо. До свидания!

Комендантша вместо ответа как бы всхлипнула и махнула рукой.

Мы вышли с отпущенной дознавателями Вероникой на свободу и пошли в сторону центральной площади, где были сосредоточены магазины, администрация и разные конторы. Девушка неожиданно просунула мне руку под локоть и плотно прижалась.

«Показушница!» — сердито подумал я, понимая, что ей хочется позлить деревенских обывателей, которые прильнули к своим окнам. Но вновь ощущать ее сильное тело, пусть и в такой интерпретации близости, было приятно, и я, смягчившись, спросил:

— Послушай, Вероника, а ты не знаешь где живёт вчерашний пацан?

— Иван?

— Да.

— Здесь недалеко. Мы будем мимо проходить.

Иван стоял у своей калитки, будто ожидал нас.

— Здорово, Иоанн! Спасибо, что помог Андрею погрузиться!

— Здравствуйте!

Я освободился от Вероники и, подойдя к калитке, протянул ему руку. Ответная рука была забинтована в запястьи. Я вспомнил свой вчерашний шаолиньский удар.

— Болит?

— Не очень. Опухла, правда.

— Как же ты вчера мотоцикл вёл? И доски сегодня грузил?

— Ничего страшного. Вчера в горячке и не чувствовал, а сегодня я в основном левой поднимал, а правой только придерживал.

Геройский парень! Вот таким, наверное, был и Александр Матросов — сначала хулиганом, а потом грудью на дзот бросился!

— А я грешным делом хотел было тебя попросить, чтобы отвёз нас в больницу.

— Так у меня и прав нет! Я ведь только по полям гоняю.

— Ясно. Придется на автобусе. Заодним и график лучше изучим.

— Можно Андрея попросить. Да он и сам хотел Пафнутию харчей отвезти — там ведь сейчас кормят одним овсом как лошадей.

— Овсяной кашей? Ну это не самая плохая еда, вообще-то! Даже наоборот. Просто мы к ней не привыкли.

Иван пожал плечами. В его возрасте я тоже терпеть не мог овсянку.

— Так я побегу к Андрею, а вы подождите здесь!

— Мы будем ждать у совхозной конторы! — уже вдогонку крикнул я стремительному пацану.

Мы продолжили свой путь как и прежде под ручку. И чем ближе мы приближались к людному месту, тем теснее ко мне прижималась Вероника.

Тогда я подумал, раз уж девушке так хочется подразнить публику, может мне стоит её обнять за талию, чтобы усилить эффект близости. Но она почувствовала возникшую у меня вдруг креативную мысль и сильно стиснула пытавшуюся освободиться руку, полагая, видимо, что это будет перебор.

Когда мы, наконец, появились на центральной площади, женщины, судачившие у магазинов и на автобусной остановке, сразу замолчали и вытянулись, как сурикаты. Курившие мужики, напротив, добродушно улыбались, а кто-то из них даже ободряюще подмигнул.

Веронику от такого зрительского внимания повело. То, что она не позволила мне сделать сегодня утром в удобном для этого месте, она сделала сейчас, на миру.

Резко повернув меня к себе, она прижала мою голову к своей голой шее, так, что я чуть не задохнулся. Потом также резко оттолкнула.

— Я скоро, миленький!

И побежала в контору увольняться. А я тёр шею и удивлялся её силе: как мне всё таки повезло — такая и коня на скаку остановит, и пьяного мужика из горящей избы вытащит! А еще я подумал: раз мы сейчас едем в райцентр и при документах, то может есть смысл сразу подать заявления в загс — пусть нарожает мне законных сыновей, чудо-богатырей, с которыми я осуществлю заветную мечту о конном заводе!

Наверное, в этот момент моё лицо приняло такое блаженно-глупое выражение, что наблюдавшие неотрывно женщины в негодовании отвернулись.

Синий «Москвич» Андрея Мордвина появился в тот самый момент, когда из конторы выскочила неправдоподобно счастливая Вероника, помахивая трудовой книжкой.

— Первый раз вижу её такой! — сказал вышедший из машины Андрей, закуривая сигарету. — Это ты её так осчастливил?

— Почему бы и нет? Я освободил её из плена! — с пафосом ответил я. А сам подумал, какие всё-таки женщины все артистки, даже такие твердокаменные, как Вероника!

Мы сели на заднее сидение. На переднем, рядом с водителем, находился Иван.

— Ты тоже с нами?

— Да. За одним мамку проведаю.

— А вы не боитесь, господа-товарищи, на глазах добропорядочной общественности водиться с презираемыми изгоями?

— Не боимся! Мы сами стали изгоями, — нервно отвечал Андрей, безуспешно пытаясь завести мотор. — Супруге с утра добрые люди доложили о моих вчерашних блужданиях в поисках истины!

— In vina veritas? Ты это имеешь ввиду?

— Кабы только это!

Чувствовалось, что ему тяжело и физически, и морально. Я переключился на Ивана.

— А у тебя как дела, Ваня?

— Нормально. Пацаны даже рады, что я отвёз вас домой. Говорят, от греха всех сберёг.

— Ну, и слава богу! Значит, будем жить дальше!

Старенькая машина наконец завелась и рванула вперед. Мы закачались на ухабах. Для удобства и по логике развития предыдущего представления, я поднял руку, чтобы обнять Веронику за плечи, но она тут же отодвинулась к другому окну.

Андрей заметил это в своём зеркальце и ободрюще-иронически подмигнул: дескать, крепись, паря, все они ведьмы!

Ехали молча. Я размышлял на банальную тему, что весь мир театр и все мы в нём актёры. А может не все? Иван, например, разве играет? Да и все остальные, находящиеся в машине, если и играют, то нарочито, пародируя окружающий мир и не собираясь казаться лучше, чем они есть.

Может, поэтому судьба со стремительно развивающимися событиями так быстро скомпоновала нас в команду единомышленников.

Когда мы въехали в райцентр, я попросил Андрея подъехать к местному рынку. Вытащив из кармана довольно крупную купюру, я попросил Веронику сходить на базар вместе с Иваном за продуктами для передачи матери и Пафнутию. На её безмолвный вопрошающий взгляд, ответил, что может расстреливать всю сумму — излишки заберём с собой. Пожав плечами, она, наконец, сообразила, что мне нужно поговорить с Андреем наедине.

Лишь только они отошли на несколько метров, я сразу огласил свою идею:

— Хочу пожениться с ней! Как ты на это смотришь?

— Так скоро?! — горько усмехнулся Андрей. — Ты ведь толком её не знаешь! Она срок мотала за что-то ужасное. Отрубит тебе ночью голову топором и всё! Сам видишь, какая она непредсказуемая.

— Чего это ты? Зачем ей отрубать мне голову? Я ведь её друг-спаситель!

— Друг-спаситель! Сегодня друг, завтра враг. Заведешь какую-нибудь кралю на стороне и тебе капец! Вероника такое не потерпит, — настойчиво и горячо убеждал меня Андрей. — Я думаю, она и сама это понимает, поэтому держит тебя на дистанции, — вспомнил, наверное, как она отстранилась от меня в машине. И уже улыбаясь, добавил: — Это, кстати, и в твоих интересах — сохранишь статус свободного человека!

А ведь верно. Всё верно. Андрей временами бывает страшно умным — он из той редкой породы трактористов, воспетых Борисом Гребенщиковым, которые могут и пива напиться, и Жан-Поля Сартра лелеять в кармане замасленной телогрейки. Одним словом, с женитьбой на Веронике я решил повременить, почему-то самонадеянно не сомневаясь в её согласии.

В больнице мы разделились на две группы: Иван с Андреем пошли проведать его мать, а мы с Вероникой направились к Петру Фёдоровичу Пафнутьеву. Когда он нас увидел входящих с продуктами, губы его, вздутые как у негра, затряслись, а из глаз с припухшими веками потекли безмолвные слёзы.

Мне всегда были чужды сантименты, особенно когда плачут мужчины. Но тут при виде одинокого безобидного старика, на теле которого пьяные юные отморозки отрабатывали лихие удары, не смог удержаться от нахлынувших эмоций и взявшись за его шершавую мозолистую руку, неожиданно для самого себя выпалил:

— Пётр Фёдорович! А ведь мы приехали за тобой… Я пойду сейчас к врачу и договорюсь, чтобы тебя отпустили с нами. Ведь у тебя нет никаких переломов?

Пафнутий еле заметно помотал головой.

— Вот и отлично! Я пошёл, а Вероника побудет с тобою.

Врач сразу дал согласие, сказав что внутренние органы и кости у старика целые, и нуждается он сейчас прежде всего в человеческом участии и добротной еде. Я пообещал обеспечить тем и другим. Врач вызвал сестру-хозяйку и распорядился выдать стариковские одежды.

По дороге домой выяснилось, что помимо статуса пенсионера Пафнутий числился кочегаром и рабочим по уходу за зданием общежития. Я пошутил, что пафнутьевская пенсия даст нам возможность быть вольными птицами, а из кочегаров придется уволиться: «Хватит тебе работы и на нашей усадьбе!»

Мы вновь заехали в поселок Бухалово, забрали стариковские шмотки и прочий его небогатый скарб и отправились в отдел кадров. В приемной администрации мне пришлось самому написать за старика заявление, потому что правая кисть у него вышла из строя и сильно припухла. Оказывается, на этот раз он дал в силу своих возможностей отпор юным негодяям, за что и был сильно избит.

Подпись под заявлением он всё-таки должен был поставить сам. Наблюдая, как превозмогая боль и морщась, он кое-как карябает больной рукой каракули, я вспомнил:"Смиренный игумен Пафнутий руку приложил»…