Повелитель снов

Петр Катериничев

Олег Дронов, журналист и в прошлом аналитик разведки, по просьбе Анн Даниэлс, бывшей воспитанницы специального детдома, курировавшегося засекреченным НИИ, удочеренной четырнадцать лет назад австралийской парой, попадает в городок Бактрию, чтобы найти ее приемного отца Дэвида. Сам Дэвид прибыл в город в поисках странного медальона – талисмана, уже не одно тысячелетие влияющего, по поверьям, на судьбы людей. И пропал… С беглого взгляда курортный город в мертвый сезон кажется сонным и недвижным, но сны здесь словно материализуются, сны кошмарные и нередко фатальные. Да и выросшие детдомовские дети оказываются наделенными уникальными способностями, но притом – абсолютно беспомощными перед своим неведомым прошлым. И все происходящее кажется мнимым, будто мираж. Олегу Дронову необходимо понять, что происходит. Чтобы обрести право на жизнь и любовь.

Глава 10

Глянул за окно. Там стояла темень. Кромешная. И тишина.

Постучал в другое детское купе:

— Это Дронов. У вас все целы?

— Что такое произошло? Отчего шум? — раздался из-за двери голос Альбины Викентьевны.

— Пьяные озоруют. Распоясались. Детишек — на верхние полки и никому не открывать.

— И не собираюсь! — услышал я решительный ответ. Но дверь тут же отъехала в сторону, Альба смотрела так, словно жить ей осталось минуты… — Врешь ты, Олег. У тебя рукав кровью перемазан. Нас убьют, да?

Совершенно безотчетным движением я коснулся ладонью ее щеки, провел, сказал тихо:

— Не бойся, Аля… Все хорошо будет, — и — увидел в ее глазах такое смятение, будто… ее никто и никогда не любил, не ласкал, не защищал… Может, так оно и было?

На глазах Альбы блеснули слезинки, она прикусила губу, чтобы не расплакаться.

— Успокойся, девочка, все позади…

— А что — впереди?.. — беспомощно спросила она — и слезы потекли из глаз… Видно, поторопился я с выводами насчет ее высокомерия… И чем только люди не защищаются в этой жизни от других, кажущихся им чужими…

Услышав сзади шаги, я втолкнул Альбу в купе, задвинул дверь, обернулся резко, вскинул оружие.

— Полегче, Дрон! — По коридору шествовала Даша, на ходу замыкая проводницким ключом все купе подряд. В руке, стволом книзу — чужой автомат. — Ты ранен?

— Задело немного.

— Серьезно?

— Влегкую.

— Все живы?

— Да как сказать. Наши вроде все.

— Угу. А кто считает врагов? Их никогда не считают. И в сводках потерь всегда именуют трупами.

— Даша, с тобой все в порядке?

— Считай, накатило не ко времени. Кто это играет?

— Эжен. Мальчик.

— «Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс…» Откуда у нас с тобою, Дрон, здесь столько врагов? А у детей?

— Сколько — столько?

— Нападавших было шестеро. Я убрала четверых. Ты двоих. На глушняк?

— Первого — нет.

— Проводник тебя «дополнил». Придушил со страху.

— Это он так сказал?

— Он сказать ничего не может. Только промычать. Проводил юношу в последний путь, в окошко скинул и полкило водочки укушал из горлышка. Такие дела. Даже завидно. «Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда…»

— Расслабься, Даша.

— А я и не напрягалась. Просто… Он когда-нибудь прекратит играть?

— Даша, он же…

— Больной? Ненормальный? Ты это хочешь сказать? А эти, что в вагон со стволами, здоровые? А мы с тобой?

Ни слова более не говоря, я зашел в наше разгромленное купе, выудил из-под стола флягу с разбавленным градусов до семидесяти спиртом, отвинтил пробку, протянул Беловой:

— Пей!

Та молча взяла, запрокинула голову и начала глотать, как воду… Струйка стекала по тонкой шее… Закашлялась, отвела, выдохнула хрипло:

— Это не водка.

— Водка. Только очень сибирская.

— А-а-а…

— Так что за бортом бронепоезда?

— Пять трупов, с проводницким если. Из нашего купе жмура я тоже под насыпь наладила. А того, в коридоре, давай на пару двигать, а? Утомилась я. Да и… Это раненых таскать легко. Трупы тяжелее. На девять граммов. И на одну смерть. «А на кладбище все спокойненько — исключительная благодать…»

— Даша…

— Извини. Поезд стал после переезда в чистом поле. Может, по договоренке, может — стопорнули. Эти — на «уазике»-фургоне подъехали. Других машин нет. Вшестером. Один — за рулем был. За ним и остался.

— Наши дети, если бы удался захват, туда бы поместились. Вместе с нападавшими.

— Легко. Кто-то с этой стороны?

— Санитар Костя.

— Спеленал?

— Да.

— Дрон, кому нужно похищать сирот?

— Вопрос вопросов. Как и все остальное. Оружие нападавших, например. «Скорпионы» с глушителями просто так даже на Кавказе не купишь. Оружие… — повторил я, закончил: — И — запланированное отсутствие его у нас.

— Нас слили «сверху»… — сказала Даша.

— Не с самого, но…

Внезапно девушка сделала мне знак, застыла, метнулась ко входу в коридор, где бесчувственно лежал боевик в маске:

— Он живой.

— По-моему, я его в голову…

— Пуля по виску прошла. Контузия. Ну ты снайпер. Вильгельм Тель.

— Случайно.

— Случайно попал? Или не попал? «Кандалы» принеси, а?

Оружие нам брать запретили, а наручники мы захватили. Как и ножи. Что не запрещено…

Белова умело сковала пленного сзади, вдвоем мы его затащили в купе. Даша сдернула маску. Обычный мужик, лет около тридцати. Без особых примет. На нас он смотрел мутно: то ли не вполне отошел от контузии, то ли…

— Что, милый, просветишь нас, сирых? По какую малину вы к нам завадились? И не смотри на меня эдак глухо, девушка я непугливая, отвязанная, да еще и пьяная. Подумай расчетливо, как нам попонятнее разъяснить: кто, откуда, зачем. А то я расстроюсь. И осерчаю. Нервы, знаешь ли. — Закончив монолог, Даша посмотрела на меня: — Пора бы и ментам объявляться.

— Сопровождающим состав?

— Хотя бы. Что-то не торопятся. Никто не хочет становиться героем, а?

— Огневой контакт был тихий. Поезда по нынешним временам могут у каждого столба тормозить. Так что дрыхнут сейчас служивые, оба-двое, в бригадирском вагоне в четыре ноздри.

— Если не в доле.

— Если так.

— Как выпутываться станем? Инструкций не было. А старший — ты. Или думай, или приказывай.

Думать, собственно, нечего. Связи нет^[3]. Документов, кроме собственных паспортов, нет. А пребывать легально в условно чужой стране с такими довесками… В милиции можно задержаться не надолго — навсегда. Ибо в наличии сотворенные пять жмуров невнятного происхождения, ну да их еще доказать надо, мало ли что под насыпью валяется… Пригоршни гильз по вагону и прочее — мелочовка, если прибраться усердно и в срок. Да и проводник молчать станет, как эстонская рыба.

Правда — еще пленный с мутным взором и санитар Костя Косых: этих хорошо бы разговорить из нездорового любопытства да прикинуть, что день грядущий нам готовит, раз уж ночь выдалась такая огнестрельная… А еще — машинист, по какой-то причине стопорнувший поезд… А еще — шестеро детей на руках. И воспитатель Альбина Викентьевна. А в Бактрии должны встретить капитан СГБ Гнатюк и доктор Коновалов. Коим и велено передать детей с рук на руки согласно приказу.

— Выполняем задание. Доблестную милицию — пленяем. Потом — будет видно.

— Нарушаем по полной?

— Я же сказал: нежно. Без тяжких телесных.

— Вам бы все приказывать, мужчина, а слабой женщине в эдаких несвязухах каково?

С этими словами Белова запихала вафельное полотенце поглубже в пасть пленному, привязала того шнуром к поездной железяке, для верности, подхватила автомат, бодро встала:

— «Шахерезада Степанна?» — «Я готова!»

— Погоди, накину что-нибудь.

— Ну да. А то прямо ходячая «кррровавая дрррамма»! А вообще — лучше бы за детишками приглядел. Ты, конечно, умный, но больно уж человечный! Прямо Ленин какой-то! В голову — и то вскользь попадаешь! А мог бы — бритвой по глазам! Не напрягайся, это юмор. И за служивых не беспокойся: я их не больно зарежу… Это тоже юмор. Сатира. Помнишь, были-таки мохнатые козлоногие существа… Сатиры. Козлы. Мужики, короче. С рогами, как все мужики. Ха… Похоже, от твоей «очень сибирской» мне похорошело. Усугубить, что ли?

— Прекрати.

— Что — прекрати?! Тошно мне, Дронов, до тоски! Этот мальчонка когда-нибудь на гармонике своей перестанет пиликать?!

— Красиво. «Последнее танго в Париже…»

— Все последнее — красиво. Потому что потом не остается ничего. — Белова помолчала, вздохнула. — И настроение такое, что… То ли плакать, то ли каяться… Не ко времени… — Даша замолчала, глядя прямо перед собой потерянно, тряхнула головой. — Была у меня в тех славных краях история… без продолжения. «Хороших нет вестей, дурные тут как тут — Анета влюблена…»^[4] Только — кому дело до бедной девушки? Никому. И никогда. Такие дела. Не ко времени.

— Музыка, любовь и покаяние всегда не ко времени. Они — вне его.

— Музыка — это то, что возвышает, возносит… А ребенок будто жалуется кому-то. Тому, кто не способен его расслышать. И играет так, словно хочет высушить остатки слез обо всем, что не сбылось и уже не сбудется в его жизни… И обо всем несбывшемся в нашей. Это душу пустыней делает. И не остается ничего, кроме боли.

Примечания

3

Для подрастающего поколения: хоть это и сложно себе представить, не было в 93-м мобильных телефонов, пейджеров, а дозвониться до Москвы даже с крупной железнодорожной станции было весьма проблематично.

4

Из песни Михаила Щербакова «Анета».