Наши за границей

Николай Лейкин (1895)

Знаменитая книга популярнейшего русского писателя Николая Александровича Лейкина (1841–1906), издателя петербургского юмористического еженедельника «Осколки» (именно там печатался А.Чехонте), выдержала до революции 27 изданий. С тех пор она стала ещё смешнее и актуальнее.

Где наши подушки?

— Глаша! Где же наши подушки, где же наши саквояжи? — воскликнул Николай Иванович, очутившись вместе с женой в вагоне.

— Боже мой, украли!.. Неужто украли? — всплеснула руками Глафира Семёновна. — Или украли, или мы не в тот вагон сели. Так и есть, не в тот вагон. Тот вагон был с серой, a этот с какой-то рыжей обивкой. Выходи скорей, выскакивай!

Николай Иванович бросился к запертым снаружи дверям купе, быстро отворил окно и закричал:

— Эй, хер, хер… хер кондуктор… Отворите… Мы не в тот вагон попали!

Но поезд уже тронулся и быстро ускорял свой ход. На крик никто не обратил внимания.

— Что же это такое? Как нам быть без подушек и без саквояжей! В саквояже у меня булки, сыр и икра. Ни прилечь, ни поужинать будет нечем. Ведь этих двух котлет, что мы со станции захватили, для нас мало. Да и какие это котлеты!.. Это даже и не котлеты… Они до того малы, что их две на ладонь уложишь, — вопияла Глафира Семёновна.

— Не кричи, не кричи… На следующей станции пересядем в свой вагон, — уговаривал её Николай Иванович. — Отыщем и пересядем.

— Как тут пересесть! Как тут вагон отыскивать, ежели поезд больше двух минут на станции не стоит! Только выскочишь, a поезд уж и опять в путь… К тому же теперь вечер, a не день. Где тут отыскивать?

Какой-то немец в войлочной шапке, сидевший с ними в купе, видя их беспокойство, спросил их что-то по-немецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Немец повторил вопрос и прибавил слово «Гамбург».

— Постой… Мы даже, кажется, не в тот поезд сели. Немец что-то про Гамбург толкует, — испуганно проговорила Глафира Семёновна, обращаясь к мужу.

— Да что ты… Вот уха-то! Спроси же его, — куда мы едем. Ведь можешь же ты хоть про это-то спросить?! Ведь ты всё-таки чему же-нибудь училась в пансионе.

Испуг придал Глафире Семёновне энергии. Она подумала, сложила кой-как в уме немецкую фразу и задала вопрос немцу:

— Ин Берлин вир варен? Берлин этот вагон?

— Nein, Madame, wir fahren nach Hamburg.

— Как нах Гамбург? А Берлин?

Немец отрицательно покачал головой и опять что-то пробормотал по-немецки.

— Да, конечно же, не в том поезде едем, — чуть не сквозь слёзы сказала Глафира Семёновна.

Николай Иванович досадливо почесал затылок.

— Ну, переплёт! Беда без языка!.. — вырвалось у него.

— В Гамбург, в Гамбург едем… в Гамбург, — твердила Глафира Семёновна.

— Да спроси ты у немца-то поосновательнее. Может быть, поезд-то гамбургский, a Берлин по дороге будет.

— Как я спрошу, ежели я не умею! Спрашивай сам.

— Чему же ты училась в пансионе?

— A ты чему учился у своих немцев-колонистов и чухонцев?

— Я учился в лавке, продавая парусину, железо и верёвки. За меня в пансион разным мадамам деньги не платили. Я счёт по-немецки знаю, хмельные слова знаю.

— Ты хмельные, a я комнатные. Про поезда нас ничего не учили.

Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но наконец Николай Иванович плюнул, оттолкнул от себя жену, подсел к немцу и показал ему свои проездные билеты. Немец посмотрел их и опять отрицательно покачал головой.

— Nein. Das ist nicht das. Die Fuhrkarten sind nach Berlin, aber vir fahren nach Hamburg.

— Да Берлин-то будет по дороге или нет? Вот что я вас спрашиваю! — раздражённо крикнул Николай Иванович. — Ну, может быть так, что сначала Берлин, a нахер Гамбург или сначала Гамбург, a нахер Берлин. Них ферштейн?

— O, ja… ich verstehe… Berlin ist dort und Hamburg ist dort. Von Dirschau sind zwei Zweigen.

Немец показал жестами в две противоположные стороны.

— Здравствуйте! Даже не в ту сторону и едем-то, — отскочил от немца Николай Иванович, поняв, что по дороге не будет Берлина, и набросился на жену: — A всё ты со своей уборной. Всё это через тебя мы перепутались… «Мне нужно поправиться! Мне нужно поправиться!» Вот и поправилась. В Гамбург вместо Берлина едем. На кой шут, спрашивается, нам этот Гамбург, ежели мы через Берлин в Париж едем? Немец показывает, что Берлин-то вон там, a нас эво куда относит.

— Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, — оправдывалась жена.

— A не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая?

— Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, a я непривычна.

— И ты за границу выехала, так должна привыкать. A то, извольте видеть, надо в буфет есть идти, a она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадёт, кроме этой котлетины. A где этот самый Гамбург? Чёрт его знает, где он! Может быть, на краю света.

Глафира Семёновна сидела, держа в руке котлеты, завёрнутые в носовой платок, и плакала.

— Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, — говорила она.

— A чёрт их знает, будет ли ещё по дороге станция-то, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. A заплати деньги сполна, да и поезжай.

— Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.

— Попросимся, скажем… A кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, a я ещё меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать? У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, a здесь более получаса в какой-то Гамбург едем, и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пёс, спрашивается, нам этот Гамбург, — горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: — Не реви… Утри глаза платком и сиди без слёз.

— Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кёнигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, — отвечала жена.

— Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.

— Да ведь саквояжи в том поезде остались.

— Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну, возьми мой платок и вытрись моим платком.

— Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.

Глафира Семёновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слёзы.

Николай Иванович увидал котлеты и сказал:

— Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть хочется…

— Съедим, — прошептала Глафира Семёновна, раскрывая платок. — Вот тут и пюре есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.

Супруги принялись есть котлеты. Вошёл кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и, наконец, возвыся голос, раскричался.

— Weg, weg! Sie müssen bald umsteigen und die Strafe zahlen, — кричал он.

— Про штраф говорит. Штраф возьмут, — пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: — Да геен-то всё-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?

— Как ман на станции вег геен? — поправила мужа жена.

— О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, müssen dort.

— Что он говорит? — интересовался Николай Иванович.

— Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.

— Ну, слава тебе Господи!

Поезд уменьшал ход и, наконец, остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.