Наши за границей

Николай Лейкин (1895)

Знаменитая книга популярнейшего русского писателя Николая Александровича Лейкина (1841–1906), издателя петербургского юмористического еженедельника «Осколки» (именно там печатался А.Чехонте), выдержала до революции 27 изданий. С тех пор она стала ещё смешнее и актуальнее.

Русские люди

Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав: «Очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», — отрекомендовался и отрекомендовал жену.

— Коммерции советник и кавалер Бездоннов, — произнёс, в свою очередь, жирный человек и, указывая на усача, прибавил: — A это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.

— Граф Дмитрий Калинский, — назвался усач и, кивнув, в свою очередь, на жирного человека, сказал: — Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.

— Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы ещё захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! — отвечал жирный человек.

— Выставку ругаешь!

— Не ругаю, a говорю, что не стоило из-за этого семи вёрст киселя есть ехать. Только-то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, a остальное всё видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно, что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на всё одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь всё одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!

— Вот какой странный человек, — кивнул на жирного человека усач. — И всё так. В Париже хлеб отличный, a он вдруг о московских калачах стосковался.

— Не странный, a самобытный. Я, брат, славянофил.

— Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? — спросил жирного человека Николай Иванович. — Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошёл туда-то. Вы где останавливались?

— Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это всё он, адьютант мой.

— Останавливайтесь там, где впустят, — проговорил усач. — Как гостиница с свободными номерами попадётся, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.

— Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! — отнёсся Николай Иванович к жене. — По всему городу придётся комнату искать. Беда!.. — покрутил он головой. — Особливо для того беда, у кого французский диалект такой, как у нас: на двоих три французских слова: бонжур, мерси, да буар.

— Врёшь, врёшь! По-французски я слов больше знаю и даже говорить могу, — откликнулась Глафира Семёновна.

— Добре, кабы так. A вот помяни моё слово — приедем в Париж, и прильнёт язык к гортани. A позвольте вас спросить: отсюда до Парижа без пересадки нас повезут? — обратился Николай Иванович к жирному человеку. — Очень уж я боюсь пересадки из вагона в вагон. Два раза мы таким манером перепутались и не туда попали.

— Ничего не знаю-с, решительно ничего. Вы графа спросите: он меня вёз.

— Без пересадки, без пересадки. Ложитесь в спальном вагоне спать и спите до Парижа. В спальном вагоне вас и на французской границе таможенные чиновники не потревожат.

— Вот это отлично, вот это хорошо! Глаша, надо взять места в спальных вагонах.

— Позвольте-с, вы не телеграфировали?

— То есть, как это?

— Не послали с дороги телеграмму, что вы желаете иметь места в спальном вагоне? Не послали, так мест не достанете.

— Глаша! Слышишь? Даже и спальные вагоны здесь по телеграмме! Ну, Неметчина! В Кёнигсберге обедать не дали — подавай телеграмму, a здесь в спальный вагон без телеграммы не пустят.

— Такой уж порядок. Места в спальных вагонах приготовляют заранее по телеграммам…

— Позвольте… но в обыкновенных-то вагонах без телеграммы всё-таки дозволят спать? — осведомился Николай Иванович.

— Конечно.

— Ну, слава Богу. A я уж думал…

Звонок. Вошёл железнодорожный сторож и прокричал что-то по-немецки, упоминая «Берлин». Усач засуетился.

— Допивай, Пётр Никитич, рейнвейн-то. Надо в поезд садиться, — сказал он жирному человеку.

Тот залпом выпил стакан, отдулся и, поднимаясь, произнёс:

— Только уж ты как хочешь, a в Берлине я ни на час не остановлюсь. В другой поезд — и в белокаменную.

— Врёшь, врёшь. Нельзя. Надо же мне тебя берлинским немцам показать. И, наконец, какое ты будешь иметь понятие о Европе, ежели ты Бисмарка не видал и берлинского пива не пил!

— На станции выпьем.

— Не то, не то. В Берлине мы на два дня остановимся, в лучших биргале побываем, в Зоологический сад я тебя свожу и берлинцам покажу. Берлинцы такого зверя, как ты, наверное не видали.

— Не останусь, я тебе говорю, в Берлине.

— Останешься, ежели я останусь. Ну, куда ж ты один поедешь? Ведь ты пропадёшь без меня. Ну, полно, не упрямься. «Взялся за гуж, так не говори, что не дюж». «Назвался груздем, так полезай в кузов». Выехал за границу, так как же в Берлине-то не побывать. Идём! Моё почтение, господа, — раскланялся усач с Николаем Ивановичем и Глафирой Семёновной, кликнул носильщика, велел ему тащить ручной багаж, лежавший у стола, и направился на платформу.

Кряхтя и охая, поплёлся за ним и жирный человек, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафире Семёновне, и сказал на прощанье:

— A насчёт грабежа и собачьей жизни — помяните моё слово, как в Париж приедете. Прощенья просим.

Вслед за отходом берлинского поезда возвестили об отправлении парижского поезда. Николай Иванович и Глафира Семёновна засуетились.

— Во? Во? Во цуг им Париж? — бросилась Глафира Семёновна к железнодорожному сторожу и сунула ему в руку два немецких гривенника.

— Kommen Sie mit, Madame… Jch werde zeigen, — сказал тот и повёл супругов к поезду.

Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семёновна мчались в Париж.