пятистенок
знаешь, страшно…
не от одиночества
и не от того, что мир оглох,
на рассвете горькое пророчество
притащила стайка воробьёв,
солнце подвывало им, фальшивило,
ветер ритм на клочки порвал,
слов пустых пошла возня мышиная,
крысы, превратившие в подвал
церкви деревянные старинные,
избы пятистенные, где хлеб
под иконами (не под картинами),
лоб перекрестив, ел Человек,
а потом с некрашеной столешницы
грубой заскорузлою рукой
нежно, осторожно, словно женщину,
крошки обнимал — все до одной,
тёмный был? да полноте — святейшество
нынешних отмытых до вранья
так смердит, что истины простейшие
превратились в скопища гнилья,
врезать бы по кумполу тюленьему,
дать пинка, чтоб весь в дерьма холмец,
да как гаркнуть: «Суки! Охуели вы!
это же не жизнь! это — пиздец!»
Скот и тот ревёт слезой горючею,
чуя неизбежный свой конец,
плачет даже в огороде чучело,
тряпками распятое на крест,
крыса никогда назад не пятится,
коли сдохнуть — станет биться вхлам,
что же мы то катышками катимся
без сопротивленья в тарарам,
жалуемся по пути наклонному —
не туда пастух овец ведёт.
быдло! не снабжается соломою
перед тем, как забивают, скот
