Хохот Демиурга. Плаха и Веха

Максим Шешкаускас, 2018

«Нужно больше секса, насилия, воспевания человеческих пороков – искусство не нужно – новое искусство – искусственное потакание запросам!» Веха начинает воплощать свой маниакальный план по истреблению писателей, так как считает, что они туманят разум. Плаха бросает все, чтобы написать свой первый роман. Чем болен Бог, нашептывающий Вехе подсказки? В каком эксперименте принял участие Плаха? В покрытом гигантскими щупальцами Петербурге героев ждет роковая встреча. Содержит нецензурную брань.

Плаха 3. Общий вагон, «ой» и тяга к никотину

Направление Москва — Санкт-Петербург перегружено, место в плацкартном вагоне надо брать загодя, в день отбытия билеты распроданы. В новой жизни я не могу позволить роскоши купе или сапсана — кто знает, когда Тохе удастся выручить денег. Накопления есть, но не понятно, на сколько их придётся растягивать.

Поэтому, когда вижу свободное место в общем вагоне за семьсот рублей, веселею и беру билет, не раздумывая. Ехать в ночи девять часов. В «Википедии» же об общем вагоне сказано: «вагон предназначен для перевозки пассажиров, едущих не дольше 5–6 часов с минимальным комфортом». В общем — в общем.

Еду без багажа, с собой сумка с ноутбуком на ремне через плечо, в которой, помимо самого ноутбука, паспорт и бритва.

Дойдя до вагона, закуриваю. Настораживает разговор двух толстяков, которые попеременно хватаясь за головы, обсуждают, как будут ехать:

— Там же не поспать, — возмущается первый толстяк второму.

— Вообще пипец! Что делать будем?

— Надо что-то придумать.

— Офигительно! И что предлагаешь?

— Договориться с проводником, может, кто из пассажиров сойдёт раньше. Если нет — спать будем вахтенным методом, по два часа каждый.

— Это ты пиздато придумал!!

Отправляю окурок с перрона вниз, на рельсы. Показываю проводнице билет, узнаю, что у меня второе купе, захожу в вагон, десятое место. Понимаю, что ожидает весёлая ночь.

Купе — двухместный СВ, где стены обставлены зеркалами, а на двух полках сидя едут шесть человек! На полке напротив моей: черноволосая девушка у окна, рядом таджик на вид лет пятидесяти и улыбчивый полноватый парень. На моей полке — две девушки, и я с краю, у двери. «Добрый вечер», — говорю рассеянно и стараюсь поудобнее усесться, что удаётся с трудом — в бок впивается металлическая складная лестница, предназначенная для того, чтобы удобнее было закинуть вещи на верхнюю багажную полку. В СВ это правда было бы очень удобно…

— Вы о вагоне тоже ничего не знали? — интересуется черноволосая девушка.

— Только приблизительно, — мотаю головой, ёрзая на месте в надежде найти положение, в котором лестницу не буду цеплять.

— Мы думали, — черноволосая девушка кивает на подругу, сидящую напротив, — что взяли места в плацкарте.

— А у меня так в билете и сказано, — добавляет полноватый парень.

Таджик на своём месте молчит.

— Такое отношение может быть только в России, — возмущается девушка, сидящая рядом со мной. — В любой другой стране пассажиры, увидев места, сошли, вернули бы деньги, железная дорога пару раз потерпела бы убытки и пустила дополнительные поезда с нормальными вагонами.

— Так почему не сойдёте? — спрашивает девушка с моей полки у окна.

— Ехать надо…

Таджик отрешённо молчит.

Становится душно, одновременно с этим поезд трогается. Проводница заглядывает в купе проверить билеты.

— Скажите, случайно нет свободных мест в плацкартном? — интересуется девушка, сидящая около меня.

— Весь поезд с общими местами.

— Как такое может быть, впервые встречаю подобное.

— Вы знали, на что идете.

— Нет, между прочим, — вмешивается полноватый парень, — пробовал на вашем сайте найти фотографии, есть только вагона-ресторана и мест в Сапсане…

— Нам же ехать девять часов, — с грустцой добавляет девушка, сидящая около меня.

Проводница тяжело вздыхает:

— В этом году такое впервые. А что поделать? Узбеки зимой заморозили сто семьдесят вагонов — десять составов. Поездов не хватает.

Таджик смотрит впереди себя. А может, он и узбек? Все они на одно лицо…

— Как заморозили? — спрашиваю.

— А вот так! Зимой поезда надо отапливать… трубы и полопались…

— Так это же зимой было… И вообще, причём тут узбеки?

— А кто у нас работает?

— Не знаю… А кто ими руководит?

Проводница не отвечает, завершает проверять билеты.

— Скажите, а окна открываются? — это девушка, сидящая около меня.

— Сейчас поезд скорость наберёт, наверное, кондиционер заработает, — туманно отвечает проводница.

— Как теперь спать? — вздыхает всё та же девушка.

Полноватый парень кивает на другую девушку с моей полки, та, заняв витиеватую позу, засыпает.

— Она врач, — поясняет ее подруга, — ночами дежурит — так что может спать в любой ситуации и в любом положении…

Поезд набирает скорость, духота не сходит. Таджик выходит из купе, возвращается с горячим чаем в стакане с фирменным подстаканником. Выхожу покурить в тамбур (там, где раньше в стену была встроена пепельница — теперь наклейка с перечеркнутой сигаретой, которую все игнорируют). В тамбуре уже курят и что-то обсуждают трое ребят, объясняясь, оперируют русским и английским языком — интернационал, студенты по обмену, интеллигенция…

Возвращаюсь в купе. Идёт живое обсуждение зеркал, участвуют все, кроме таджика и спящей в странной позе йога девушки.

— Или мы как в передаче. «За стеклом». И большой брат сейчас наблюдает за стримом, — видимо, выдвигает уже не первое предположение девушка, сидящая около меня.

— Ага, — подхватывает полноватый парень, — и как доберёмся до Питера, начнётся второй тур, отцепят вагон, пассажиров распределят по восемь человек в купе и поедем обратно в Москву.

Почти все нервно смеются.

— А мне кажется, — говорю я, сам думая, чем бы закрыть впивающуюся в бок лестницу, — что зеркала для того, чтобы мы видели, какими вошли и какими выйдем после…

— А я бы даже поспала, — говорит черноволосая девушка, — если бы было, что положить под голову…

Таджик тянется на багажную полку, достаёт оттуда пакет с одеялом, протягивает девушке.

— Спасибо большое…

В купе молчание, у таджика заканчивается чай, он выходит и возвращается с новым полным стаканом в подстаканнике. Душно — спина и подмышки в поту…

Едем, разговаривая и как-то нервно шутя, час, другой, третий. Таджик молчит, девушка-врач (инфекционист, о чём нам сообщила её черноволосая подруга) спит. Народ всё чаще топает по коридору в сторону проводницы…

Проводница заходит, просит помочь Славу (уже успели познакомиться) помочь. Они открывают в коридоре все окна. Становится свежее.

Хожу курить. В тамбуре интернационал распивает пиво. Из подслушанных разговоров узнаю, что они — русский, немец и узбек. Немец на ломаном русском рассказывает товарищам впечатления о какой-то стране:

— Они животные, — акцентом выделяется звук «ТН», — я на площате фотографировал, ко мне попрасили закурить, я сказал, что не курю — а мне дали этого, как по-русски? Бзды!

В коридоре мужик у открытого окна говорит меланхолично:

— Сейчас ехали, лось стоял — килограммов на четыреста…

Понимающе киваю, возвращаюсь в купе. Ближайшая соседка по месту рассказывает:

— А я как-то в купе ехала три дня и две ночи. Тоже не спали. Место на верхней полке было у тучного такого мужика — он пришёл и заявил: «Обычно я раздаю соседям беруши, но сегодня забыл купить. Сейчас я пойду в ресторан, вы пока спите. Ночью приду сильно пьяный и буду храпеть». И он сдержал обещание.

Инфекционист, услышав смех, просыпается и на нас всех рассеяно смотрит.

— А столбняк — это инфекция? — спрашивает моя соседка. — Меня просто как-то медвежонок в заповеднике укусил…

Инфекционист занимает новую сложно выполнимую позу и засыпает.

Дремлю сидя — видятся мимолётные сны о тюрьме и переполненной камере… Просыпаюсь в ужасе.

В курилке интернационал пьян и по пояс гол. Узбек рассматривает волосатую грудь немца:

— У нас тут редко растут волосы, — говорит он немцу на русском без акцента, — если переводить с узбекского, то мы их называем «борода ангела». Все женщины были бы твоими…

Мужик у открытого окна в коридоре всё так же меланхолично делится своим очередным наблюдением:

— Сейчас проехали деревья, выглядит, будто они растут вверх ногами. Красиво…

Понимающе киваю, возвращаясь на место.

Сильно хочется спать, глаза слипаются.

— Смотрите, — ровно и спокойно говорит моя соседка, — туман и рассвет. И месяц…

— Месяц нам ещё ехать, — устало комментирует таджик. Впервые за всю поездку.

Молчим, только стук колёс по рельсам. Вид из окна чудесен. По полю разлит туман, на горизонте тонкий ореол света излучает восходящее солнце, в небе завис жёлтый серп изрешечённого кратерами перевёрнутого месяца… В купе становится очень тихо, из открытых в коридоре окон проникает ветер.

Моя соседка спит — её голова опускается мне на плечо. Спит, сложив ноги на сидении по-турецки. Упругие загорелые ноги с тоненькими редкими волосиками у щиколоток, белым свежим резцом чуть выше правой коленки, с паутинкой вен, просвечивающихся через тонкую кожу на внутренней стороне бёдер. Штанины узких шортиков от ёрзанья на сидении слегка задраны — она не заметила и не успела поправить. Её небольшая грудь вздымается на каждом спокойном вздохе, сквозь маечку едва заметно выступают соски. Аромат волос кружит сонную голову, подступает возбуждение.

Раскладываю впивающуюся в бок лестницу, кладу на неё локоть, упираюсь головой в ладонь и тоже засыпаю…

***

Шесть утра — еще ехать около часа. У черноволосой девушки волосы спутались и сильно засалены. Глаза таджика полузакрыты или полуоткрыты, и он всё-таки узбек. Слава ладонями растирает вздутое, как после попойки, лицо. Инфекционист смотрит вокруг опухшими глазами с полопавшимися капиллярами. У меня во рту дурной налёт от высохшей слюны, скверное горячее дыхание и привкус табака на зубах. Моя же соседка выглядит бодрой.

Выхожу в туалет, чищу зубы и умываюсь. Затем в тамбур — выкуриваю сигарету. Возвращаюсь — узкий проход у туалетов, дверь одной из кабинок открывается — останавливаюсь, пропуская. Соседка по полке, что спала на моём плече. Встречаемся взглядами. Молчание. Кружится голова, сердце учащает ритм. Электрический разряд между нами — покалывают пальцы.

Карабин защёлкнут, верёвки сплелись в сложный узел…

Двигаемся навстречу друг другу. Её руки на моей талии. Обхватываю плечи, смыкаю пальцы на спине. Соприкосновение губ, полуоткрытый рот, жадно слизываю капли под её языком. Оказываемся в кабинке. Захлопнутая дверь, щелчок защёлки. Руками по телу — уверенно, но немного неуклюже, а от этого грубо. Целует меня через футболку. Снимаю с неё маечку. Грудь в ладони. Впиваюсь в затвердевший сосок. Джинсы, шортики на загаженный пол. Она на раковину. Ищу. Направляю. Помогает войти. Внутри. Её глаза прикрыты, глубокий выдох через широко открытый рот. Целую в губы, зубы, ласкаю языком язык. Мы бурлящее одно. Яркая вспышка в глазах и брызги в неё…

— Ой!

— Блин, в меня-то зачем? — спрашивает, и начинает хохотать. — Назовём сына Ойем?

— Извини, не успел…

— Ничего, не парься, сегодня безопасный день.

Спрыгивает с раковины, отматывает туалетной бумаги, подтирается, быстро и ловко надевает маечку, трусики и шортики. Мне, чтобы одеться в узком пространстве кабинки, требуется больше времени…

После курим в тамбуре. Подношу зажигалку к её сигарете, пламя гаснет. Чиркаю ещё раз — ей приходится наклонить голову, чтобы прикурить. Кажется, что этот наклон головой для неё унизителен. Немного смущаюсь…

— Поебались, давай знакомиться? — обращается ко мне, выдувая дым и надувая щёки.

Молчу, смотрю на неё.

— А что? — отвечает на мой взгляд вызовом.

Делаю несколько затяжек. Кажется, её понимаю, но, если сказать об этом, обидится. Мысли лучше не разбрасывать — они жемчужины, которые не стоит переводить на слова, каждую невысказанную мысль я сберегу для книги…

— Ладно, смотри, — суетливо затягивается и выпускает дым, — то, что произошло, произошло впервые… Я не про секс, а про ситуацию… Ты не думай, что я это…

— Я и не думаю, — тушу сигарету, открываю дверь между вагонами и выбрасываю окурок в щель на рельсы, — ты хорошая, это видно.

— Хорошая… — повторяет она с ухмылкой, — у меня свои демоны.

— А у кого их нет? Давай забудем что было и познакомимся прямо сейчас?

— Боюсь, как бы наше знакомство не продлилось до твоей следующей сигареты.

— Я только что выкурил последнюю в своей жизни…

— Не зарекайся… Так тебя как зовут?

— Плаха.

— А… Ну, понятно… А меня тогда Птаха… Птаха на Плахе, — смеется.

— Приятно познакомиться.

— Ты это серьёзно?

— Что конкретно?

— Плаха?

— Ну да.

— Ну-ну. А что в Питере, живёшь?

— Нет, я из Москвы.

— А я местная, — Птаха кивает на окно, — надолго к нам?

— Не знаю. Может быть, навсегда.

— Где остановился, квартиру снимаешь?

— Пока нигде… В гостинице, скорее всего.

— Так! Мне оставили ключи цветы поливать — поживёшь пока на Мойке, идёт?

— Идёт…

— Ты же сейчас хотел скаламбурить про помойку, так?

— Ты наблюдательная.

— У тебя глаза честные.

— А у тебя красивые.

— Не льсти.

— Правда. Не веришь — посмотри в мои.

— Всё, приехали!

Поезд тормозит и нас качает. Птаха идет к купе, я следом, не пытаясь успеть за суетливым шагом.

Что произошло? Ведь вся будто по сценарию из порнофильма сыгранная ситуация для меня тоже впервые. Судьба, любовь и страсть? Или недосып и похоть? Что я чувствую? Пожалуй, неловкость. Что чувствовал? Что было до — не помню, что-то яркое и фантастическое, после же разочарование, что всё закончилось, а финал не принёс того удовольствия, которое обещал. Я выпустил семя, а с ним вышло и всё волшебство. Значит, семя, что мысль — его не стоит разбрасывать, а надо беречь…

Соседи по купе суетятся, копошатся с багажом. Птаха тянется за рюкзаком, я помогаю его снять — в ответ она жестом дает понять, чтобы я держал дистанцию, пока мы в поезде. Неужели стыдится случайных попутчиков?

Двери открываются, и пассажиры выходят. Каждый, проходя мимо проводника, за что-то его благодарил — никогда не понимал этого ритуала.

— На метро или пешком? — спрашивает Птаха, когда мы теряем из вида наших прежних соседей.

Пожимаю плечами.

— Пойдём пешком? Тут недалеко.

— Пойдём.

Указывает рукой направление. Вызываюсь нести ее легкий рюкзак.

***

— Этот город воодушевляет на творчество, не находишь? — она легко и весело кружит, волосы вздымаются на ветру.

Идём по Невскому. Настроение — лучше некуда. Кажется, Питер возвращает жизнь, которую высасывал город мертвецов. Разумеется, я понимаю, что это только «кажется», и дело не в месте, а в принятом решении оставить всё фальшивое и заняться тем, чем хочется. Но обманываться, присуждая заслугу Питеру, приятно.

— Посмотри кругом! Я не была здесь почти месяц, — говорит, захлёбываясь словами, — трепет берёт, когда осознаёшь, что это сотворили люди.

— Угадываешь мои мысли, — радуюсь по-детски, — только что думал о том, что предназначение человека в созидании нового и прекрасного.

— А представляешь, в Австралии есть племя, которое до сих пор не изобрело колесо…

— Что за племя? — замираю на месте. Вся давешняя радость куда-то девается, словно с яркого попсового клипа переключили на экстренный выпуск новостей.

— Не знаю… друг рассказывал — он в Австралии живёт. Даже колеса не изобрели! Представляешь, какие чудики?

— А, может, они счастливы? Как раз потому, что не изобретают, а живут в согласии с природой.

У меня приятно давит над глазами, и пальцы подушками трутся друг о друга, наконец понимаю, о чём будет книга.

— Да ладно тебе. «Счастливы». Они-то о счастье, как и о колесе, небось, ничего не слышали.

— А кто слышал?

— Что?

Отмахиваюсь. Жемчужины нельзя разбрасывать:

— Хочешь мороженое?

— Давай!

Останавливаюсь у лотка, который как раз проходим.

— Только я хочу с кофе, — дергает меня за рукав, — пойдём!

Не перейдя Аничков мост, сворачиваем на Фонтанку, я же наивно хотел удивить жительницу Питера головой Наполеона под одним из коней… Может, хорошо, что мы так и не перешли моста…

«Viva La Vita» — на вывеске, спускаемся в подвал. У стены три небольших столика, за первым на гитаре играет похожий на Цоя музыкант. По центру несколько столов побольше, один из них полностью занят умеренно шумной компанией, остальные столики свободны.

Занимаем дальний у стены, официантка приносит меню, не заглядывая в которое, Птаха заказывает ванильное мороженое и кофе, я чёрный кофе без сахара.

Птаха тут же выходит покурить, я с голодной завистью смотрю ей вслед — но решаю дать бой никотиновому монстру.

Возвращается очень быстро, молчим — как только вошли в кафе, разговор перестал клеиться…

Из-за столика с умеренно шумной компанией выходит парень в очках, клетчатой шляпе и полосатой рубашке. Смущённо подходит к нам.

— Мисси, привет…

Птаха смотрит на парня раздражённо:

— Ну, здравствуй!

— А ты не одна? — смотрит он на меня сквозь очки и с небольшой амплитудой кивает.

— Как видишь.

— Можно присяду?

— Нет.

Несмотря на запрет, очкарик садится рядом со мной. Принимаю решение безучастно наблюдать, чтобы понять, что к чему…

— Ты меня не представишь? — спрашивает очкарик у Птахи.

Она молчит и смотрит куда-то вверх, между стеной и потолком.

— Данила! — протягивает руку очкарик. — Блогер.

— Плаха. Всегда интересовало, как это? — спрашиваю, пожимая руку.

— Что «как»?

— Как с монетизацией?

— А это не профессия…

— Что тогда?

— Это… — очкарик смотрит на Птаху и, убедившись, что она, пусть и не показывая виду, прислушивается, продолжает: — Это взять душу, обнажить, ощупать, найти кусочек посочнее — с прослойкой жирка! И ножницами — ЩЁЛК! Бросить кусочек толпе.

Данила многозначительно молчит, видимо, позволяя осмыслить сказанное. С горечью замечаю, что Птаха на него украдкой поглядывает.

— Так много зарабатываешь?

Услышав вопрос, она опускает глаза. Я готов проклясть себя за то, что, не обдумав, по торгашной привычке, спрашиваю о том, что меня не интересует.

— А?.. Что?.. — Данила рассеянно пропускает мой вопрос мимо ушей. — А ты, Плаха, чем занимаешься?

— Я-то? — переспрашиваю, беря паузу на размышление. Что-то подсказывает, что менеджером в Петербурге быть зазорно, а писателем назвать себя — нечестно.

— Ты, Плаха, ты, — поторапливает с каждым словом наглеющий Данила.

— Писатель, — отвечаю, смотря на него в упор и чувствуя, как кровь приливает к ушам.

Птаха морщит губы, с трудом сдерживая улыбку.

— И что, большими тиражами издаёшься? Как ты сказал, твоя фамилия?

— Данила, — вмешивается Птаха как раз в тот момент, когда понимаю, что загнан в угол и единственным выходом из неприятного вопроса будет применить физическую силу. — Раньше ты был интересным, хоть и молчал… А сейчас скучный какой-то, хоть говоришь без умолку.

Воздух вокруг столика пропитывается молчанием и гитарной музыкой так плотно, что становится тяжело дышать…

Приносят мороженое и кофе.

— Скучный? — Данила в задумчивости ковыряет угол стола. — Так это потому что счастливый… Помнишь ведь, счастливые всегда говорят о пустом, вызывая скуку и зависть у случайных?

Птаха морщится.

— Я счастлив, да, — пытаясь убедить, повторяет Данила. — В жизни, оказывается, ничего кроме жизни и нет. Я это наконец понял и теперь наслаждаюсь каждым новым днём. Вот ты от меня ушла, и пришла боль. Но ведь это жизнь, и я ей безумно благодарен, что она подарила мне такое чувство. Или вот сейчас… Сижу за столиком с девушкой, которую люблю, только раньше я мог её обнять, поцеловать, прошептать какую-нибудь забавную бессмыслицу на ушко, а теперь она чужая… Здорово ведь! Спасибо жизни за контраст! Настоящее счастье в палитре эмоций! Я скучный — да! Но оттого, что наслаждаюсь жизнью! Счастливей некуда! Спасибо тебе за это, Господи!

— Ты извини, — обращается он ко мне, его глаза под очками набухают влагой, но слез нет, — после того, что я сказал, я не должен сидеть с вами…

Хочется накинуть удавку на каждое произнесённое им слово. И душить, душить…

Он встает и направляется к выходу. Смотрю на её тягостную задумчивость… Она оглядывается, вскакивает и бежит за ним.

Подхожу к барной стойке и заказываю пачку сигарет. Бармен напоминает, что уже давно не торгуют, но угощает сигаретой…

Возвращаюсь на место — смотрю на кофе, делал пару глотков…

Казалось бы, бросил курить, а теперь борюсь с тягой к пачке. Внутренний спор идёт, но вдруг что-то щёлкает, и пусть ты пытаешься убедить себя, что курить не стоит, сигарета уже в зубах…

Узкий проход к двери, влажный питерский воздух… Щелчок зажигалки, дым чешет лёгкие, успокаивая душу…