Хохот Демиурга. Плаха и Веха

Максим Шешкаускас, 2018

«Нужно больше секса, насилия, воспевания человеческих пороков – искусство не нужно – новое искусство – искусственное потакание запросам!» Веха начинает воплощать свой маниакальный план по истреблению писателей, так как считает, что они туманят разум. Плаха бросает все, чтобы написать свой первый роман. Чем болен Бог, нашептывающий Вехе подсказки? В каком эксперименте принял участие Плаха? В покрытом гигантскими щупальцами Петербурге героев ждет роковая встреча. Содержит нецензурную брань.

Плаха 2. Приземленный Банане и космос без Гагарина

МКАД не лучшая тропа для прогулок. Иду вдоль обочины по потоку и поминутно оглядываюсь, не раз возникало желание развернуться, вернуться к автомобилю (если его ещё не эвакуировали, конечно), позвонить на работу, сказать, что болен, взять отгул, отпуск, отдохнуть и всё тщательно обдумать.

Уже не раз я взывал к себе остановиться и больше не пороть горячку. Сам же обрываю свой трусливый голос, успокаиваю, доказываю, что без горячки никак нельзя, что без горячки закончится тем, что завтра я снова буду на работе, а послезавтра, и уже никогда, не прощу себе слабохарактерности. Не прощу того, что не решился поддаться сиюминутному порыву.

Чтобы взбодриться, я представляю, как буду писать книгу. О чём она будет, пока не понимаю, но уже знаю, как она будет написана. Она будет как джаз. Как джазовая мелодия — пульсирующий ритм задаст тихий контрабас; подхватят духовые — труба и внешне похожий, но совсем другой саксофон. И импровизация — свободный звук под заданных контрабасом ритм.

И вот под сигналы проезжающих мимо автомобилей я оставляю не только МКАД, но и сомнения. Но всё же даю высказаться и отчасти прислушиваюсь к рациональному себе. После совещания всех внутренних голосов план созревает такой: бросать свою прежнюю жизнь определенно нужно, и определенно в данный момент, но чтобы с голоду не умереть только что рождённым в новой ипостаси, во-первых, надо продать машину, во-вторых, сдать в аренду квартиру.

Решить обе задачи поможет Анатолий Викторович: Тоха — для знакомых, продавец по жизни.

Тоха круглый год носит загар, будто только что приехал с курорта, хотя просто посещает солярий. Тоха из тех самых «понаехавших», но утверждает, что родом из какой-то купеческой династии. Ещё он утверждает, что в его роду много евреев, но слух этот ничем не подтвержден. Недавно Тоха твёрдо решил жениться — спутницу жизни он выбирает по родословной, ищет исключительно коренную московскую еврейку, говорит, что так и из области выберется и нужными связями обзаведётся. Тоха добрый для своих и жадный для чужих. Беда лишь в том, что грань между своими и чужими у него размыта. Тоха — тот самый приятель, который пригнал мне из Европы машину и помог мне её растаможить. Который неделю назад интересовался, не сдаёт ли кто в моём районе квартиру. И, наконец, который звал вечером в бар.

Набираю номер, вместо гудка «Менеджер» группы Ленинград — Тоха относится к песне всерьез и безо всякой иронии…

— Перезвоню минут через пять, лады? — тараторит в трубку и обрывает связь.

Подхожу к «Выхино». Закуриваю и решаю подождать. Вокруг кипит жизнь — лавочники, в основном гости из Средней Азии, впаривают товар уставшим, хмуролицым москвичам. Дождь давно прошел, стоит непереносимая духота и столпотворение. Моё внимание привлекает черноволосый мужичок в вельветовой куртке с кудрявой чёрной бородой-лопатой. Мужичок щурится, обливается потом и волочет за собой огромную сумку…

Звонит телефон.

— Тоха, привет, извини, что отвлекаю, я по делу.

— Вить, здравствуй! Не, ничего! У нас на таможне проблемы… Белорусский сахар не нужен?

— Сахар? Зачем? Нет, спасибо…

— Ну, понятно, как там у тебя дела вообще?

— Нормально всё, слушай, Тоха…

— Кстати, я на неделе в Питер, а оттуда в Финку… Тебе чего-нибудь надо? Будешь заказывать?

— Не, спасибо. Я чего хотел-то…

— Так рассказывай! В бар идём?

— Тоха! Мне срочно нужно уехать! Сегодня же! Нужны деньги! Хочу машину продать, квартиру сдать, поможешь?

— А что у тебя? Помогу… Давай вечером поговорим…

— Машина сейчас, скорее всего, эвакуирована — надо выкупить. Ключи и документы могу вечером передать, доверенность сделаю. Квартира меблированная, «Цветной бульвар», отличное состояние — был у меня, сам видел. Почём сдавать, решать тебе. Как сдашь, деньги мне на карту скинешь. Давай сегодня в девять на Ленинградском вокзале?

— Замётано, Вить! А что, проблемы у тебя? Я, если что, людей нужных знаю — связать?

— Всё, хорошо, Тоха. Всё просто отлично! Давай, до вечера.

Не успеваю положить телефон в карман, как раздается новый звонок.

— Да, Тоха, что ещё?

— Плаха, здравствуй! — уже звонивший мне сегодня скрипучий голос.

— Добрый день! Но вы ошиблись, я не Плаха, я Виктор…

— Плаха, уже слишком поздно… Ты умрёшь, Плаха…

Настроение мне так просто не испортить, принимаю подачу:

— А знаешь что? Я уже умер — вот только сегодня. И возродился как феникс…

— Теперь ты Плаха, а Плаха скоро умрёт…

— Все мы умрём.

Закуриваю. Голос молчит, я тоже. А дальше что?

— Так звонишь-то ты зачем?

— Ты будешь много заблуждаться, идти неверным тщеславным путём, а потом умрёшь, Плаха. До встречи в Петербурге…

Кладет трубку.

Гусиная кожа на руках… Не позволю какому-то мудаку меня запугать! С Петербургом он угадал, хуй с ним! А «Плаха» — отличный псевдоним. Спасибо ему за находку…

***

Перед тем, как сдавать, надо проведать квартиру — возвращаться туда в ближайшее время не намерен — надо убрать или выбросить личные вещи, незачем новому жильцу знакомиться со мной заочно…

Давненько не передвигался в метро. «Выхино» — станция наземная, открытая. Тут же станция пригородных электричек. Первый и второй поезд пропускаю, так как нет мест, в третий толпа сама меня проталкивает.

Дверь набитого вагона никак не закрывается, препятствует огромная сумка. Пассажиры зудят недовольством, искажаются в гримасах и направляют поток злобы на раздражитель. Кажется, будто метро видоизменяет людей, высасывает энергию и наполняет злобой. Но на меня магия в этот раз не действует — стоило принять решение, как я почувствовал себя обособленным, другим — жизненные силы приливают, и никакая давка или спешка не могут их отнять. Спешки для меня больше нет, давка же временное беспокойство, от которого в любой момент по собственному желанию могу избавиться, просто выйдя из вагона. У меня больше нет графика и нет места, где я должен быть. И я знаю, что назавтра сегодняшний день не повторится.

Наконец хозяин сумки проталкивается в вагон, и двери закрываются. Поезд трогается. Создавшим затор оказывается тот самый бородач в вельветовой куртке, недавно привлекший моё внимание. Он тихо извиняется перед всеми разом, лезет в сумку, из которой под гул вагона достает книгу, откашливается и глашатаем говорит:

— Уважаемые пассажиры…

Вагон качает, и бородач валится на похмельного красномордого мужика, который его с силой отталкивает на тучную женщину. Женщина причитает, бородач на все недовольства не обращает внимания, будто не понимая, насколько он не к месту:

— Спешу вашему вниманию представить новый эзотерический роман Жоржа Банане «Космос без Гагарина». В романе освещены проблемы бытия и небытия, описано, как посредством петрушки и обыкновенной сигареты выйти в астрал и прочистить космические каналы. Также в книге выложено интервью с Юрием Гагариным, которое он впервые за шестьдесят лет согласился дать во время своего космического полёта. Книга нигде не издавалась, у вас есть уникальная возможность приобрести авторский экземпляр всего за восемьсот рублей! По себестоимости, уважаемые пассажиры — в цену заложены только типографские услуги и незначительный авторский гонорар.

Бородач пытается пройти вглубь вагона, бубня, будто мантру: «Приобретаем книгу… приобретаем книгу…» — но не может пробиться сквозь толпу.

Остановка на станции, бородач вздыхает, толкая пассажиров и выслушивая от них упрёки, запихивает книгу в сумку и пытается выйти. Я, подчиняясь очередному порыву, проталкиваюсь к выходу за ним.

— Продайте книгу! — восклицаю, не зная, как начать разговор, а главное, зачем мне этот разговор нужен.

Поезд закрывает за моей спиной двери.

Бородач бегающими глазами суетливо осматривает меня с головы до ног.

— Восемьсот рублей, — кричит он недоверчиво, но заглушая шум удаляющегося поезда.

— Уверен, она того стоит, — тянусь в карман за бумажником.

Взгляд бородача меняется: из смущенно-недоверчивого за долю секунды он превращается в хитровато-самодовольный.

— Тыща с автографом автора, — глаза сужаются, образуя сеть морщин вдоль переносицы.

Достаю из бумажника две пятисотки.

— Кому ставить автограф? Имя? — спрашивает, пытаясь справиться с заевшей молнией сумки.

— Плаха.

— И всё? «Плахе»? Ладно, от себя что-нибудь добавлю.

Молния поддается, вижу стопки свеженьких книг с Гагариным в перечеркнутом красной линией круге на обложке.

— Как продажи? Неужто вся сумка за день?

— Одни убытки, знаешь… Давай на «ты»? Вот ты, Плаха, последний, кому я продал книгу по прежней цене… Мне, знаешь ли, нет возможности тягаться с крупными издательствами, которые все, скажу тебе по секрету, принадлежат одному человеку. И ты знаком с этим человеком и будешь знаком ещё минимум дюжину лет, обещаю. Это он утверждает авторов, не прямо, разумеется, через советников. И авторов на самом деле гораздо меньше, чем ты полагаешь — всё, что сейчас на слуху, пишут пять-шесть человек, работающих в кремлёвском кабинете. Цензура покруче, чем при совках будет. И насколько качественно я бы не писал — мне не пробиться, потому что некуда. Приходится самому печатать, тратить деньги, а с продажами одни убытки — вот станцию свою проехал, а на «Выхино» опять плати! И почему так? Ничего до ума довести не могут. И высокую литературу они загубят! Что может сделать пара энтузиастов против правительственной машины?

— Я как-то не понимаю… Я вне политики…

— А зря, все мы в ней живём! Вне политики! — повторяет пренебрежительно. — На вот, держи.

Бородач протягивает книгу, открываю, на внутренней стороне обложки написано: «Плахе от Банане» — не много же бородач от себя добавил…

— Кстати, если понравится «Космос», там на последней странице моя электронка есть — можешь скинуть мне отзыв, как выйдет новый роман — купишь одним из первых.

— И о чём будет роман?

— О, это история о зомби, заполоняющих планету. И про героя, у которого есть шотган, но нет патронов, чтобы его зарядить. В книге много разговоров, мало действий, герой флегматичен, умрёт от чахотки, наверное… На самом деле это пародия на социум, который приводит к импотенции, ну, ты же понял, нет? Хе-хе!

— Приблизительно. Я вообще хотел спросить, как проходит процесс написания? Дело в том, что буквально сегодня тоже решил попробовать…

Банане вновь бегает по мне глазами, в это раз как-то ревностно. Что-то обдумывает и улыбается доброй, отеческой улыбкой:

— Ты водку пьёшь, Плаха?

— Пью. А это здесь причём?

— Я живу рядом — поможешь сумку донести, возьмём пузырь, устрою тебе мастер-класс с литературным чтением. Как тебе идейка?

— А что, неплохо. Во времени я не ограничен.

— Тогда вперёд!

Банане смотрит то на меня, то на сумку выжидающе. Понимаю, что только что сам добровольно записался в грузчики, перекидываю ремень через плечо и поднимаю поклажу, в которой, по ощущениям, килограммов тридцать.

— Тут недалеко, — подбадривает новый знакомый, — из метро на проспект выйдем, заскочим в магазин и сразу к мясмебели пойдём.

Несу сумку молча, тихо пыхтя себе под нос. Переполняет обидой на самого себя, так легко превратившегося в носильщика, и на Банане, так легко смирившегося с несправедливо распределившимися ролями. Обида какая-то детская, вслух бы я её ни за что не высказал…

***

После того, как я купил в супермаркете шведский Absolut, мы поднимаемся на третий этаж — к Банане в квартиру. Мясмебелью, которую он упоминал в метро, оказалась громадная, во весь дом вывеска «МИАССМЕБЕЛЬ», слева от которой и располагается его жилище.

Банане звонит в одну из квартир на лестничной площадке.

— Сейчас, сейчас всё будет… — тараторит он суетливо и робея, — сумку в прихожей можешь оставить, и сразу за мной на кухню. Там посидим, понял?

Банане решается позвонить ещё раз, но в последний момент как ошпаренный отнимает руку от звонка.

С интересом наблюдаю за переменами в нём. Понятно, что он боится того, кто нам сейчас откроет. Он часто оглядывается на меня, стыдливо заглядывает в глаза, надеясь найти в них отблески понимания. Я стою спокойно, сопереживать его страхам кажется глупым.

— Гриша, это ты? — женский голос за дверью.

— А ты кого-то ещё ждёшь? — спрашивает Банане каким-то неестественным голосом, по-прежнему оглядываясь на меня и стараясь улыбнуться: выходит натянуто и фальшиво, будто нарочно храбрится, чтобы мне что-то показать.

Дверь открывается. На пороге стоит полноватая женщина в домашнем халате. Почти квадратный скулистый подбородок, глубоко посаженные чёрные глазки, русые волнистые волосы ниспадают чуть ниже широких плеч.

— Гриш, ты что? Ой, — она запахивает халат туже, — а кто это с тобой?

— Это Плаха, — Банане рукой указывает на меня, — Плаха, это Ниночка. — представляет он даму.

— Плаха тоже писатель, мы с ним посидим немного на кухне, ладно?

— Посидите, — Ниночка, не таясь, изучает меня, — только без меня, я лучше полы домою.

Банане входит в прихожую, сбрасывает туфли (раздается запах кислого пота), кивает на дверь в конце коридора и растворяется за ней. Сбрасываю с плеча сумку, разуваюсь и следую за писателем.

На маленькой кухонке стол, представленная к нему угловая тахта, два табурета. Ещё кухонный шкаф, забитая грязной посудой раковина и холодильник, к которому на сувенирный магнит с пейзажем Крыма прикреплен счёт за квартиру на имя Григория Картошкина. Счёт с задолженностью за прошлый месяц…

На столе уже бутылка Absolut’a и две рюмки — видимо, Банане не раз встречает гостей таким образом и действия по скромной сервировке у него доведены до автоматизма. Уже при мне он извлекает из холодильника трёхлитровую банку засоленных огурцов. Вот и вся закуска.

— На мою самку не обращай внимания, сам знаешь, их дело какое, — говорит Банане, разливая по рюмкам водку.

— Самку? — переспрашиваю, рассеянно наблюдая, как жидкость растекается по сосудам.

— А ты что, не знал? Люди делятся на самцов и самок. Самки отличаются тем, что у них нет яиц. Самок гораздо больше, потому что и среди самцов они есть. Правда, бывает, и среди самок самцы попадаются… Ну, будем! — выпивает Банане и подцепляет пальцами огурец из банки.

На кухне душно, тёплая водка разливается подавляющим всякое стремление жаром. Банане покрывается красными пятнами, но наливает ещё.

— Скажи, — не удерживаюсь, — а вот то, что мы в середине дня водку пьём, не помеха твоему роману?

Банане размышляет:

— Знаешь, мысли об Абсолюте и Большой Любви не мешают пить из горла литровый Absolut и ебстись на кафеле, — кивает за стену, — вот с ней. Процессы протекают параллельно. За Абсолют, в общем.

Вновь пьем, и я с разрешения хозяина закуриваю. Дым кажется чересчур едким и дерет горло…

— Так я же тебе почитать обещал, — вспоминает, — так… сейчас!

Выходит, оставляя меня один на один с табачным дымом, но вскоре появляется с кипой исписанных бумаг:

— Всё я тебе читать не буду, начну со вчерашнего.

Наливает водку, откашливается, садится на табурет и начинает:

«Замечательная вещь — женская грудь! И детишек покормить, и мужу поиграться»

— Хотя нет, не этот кусок, — мямлит краснеющий Банане и шуршит страницами, — ну, вот, хотя бы:

«После бурной ночи с Настасьей Гриня утвердился в своей давней мысли — он окончательно согласился с собой, что есть женщины простые, как соединительный карабин, к звену защёлкивающиеся без всяких проблем, и есть сложные — которых, как мокрую синтетическую верёвку, нужно суметь связать хитрым узлом, чтобы не развязалась и не выскользнула…»

— Тут вот пока этого нет, — Банане прерывает чтение, — но я потом добавлю, что нагота красива, всякая одежда скрывает естество природы и делает барышень неуклюжими. Ну, давай! «За красоту!»

Пьем, Банане продолжает говорить, жуя огурец и одновременно наливая:

— Моя же самка мне внушить пытается, что вся красота, та, что по телику — силикон и подделка, что нет идеальных форм, прикинь?

Смотрю на него хмуро.

— Тебе, как писателю, полезно знать будет, что после секса с любовницей Бальзак сказал, что за ночь он целый роман утратил. Давай! «За Бальзака!»

Настроение становится препаршивейшим, мысли давят.

— Ты что, считаешь это свинством? То, что я сказал про самку на полу? Эстет весь из себя? — вдруг обижается Банане после мрачного раздумья. — Что как так можно, с некрасивой-то?

Растерянно мотаю головой:

— Нет, я совсем не об этом думаю… Я бы про красоту другое написал…

Молчу, собираю мысли.

— Знаешь, кажется, нет красивого и некрасивого. Плохого и хорошего. Есть твоя личная оценка предмета или же поступка. Всё создано природой, и это всё не виновато, если ты считаешь это безобразным.

Банане слушает, закатив глаза куда-то вверх и вправо. Меня колет необычной ревностью, а что если он умыкнет мою мысль в свой текст?

— Может, что-то в этом и есть, — говорит он тем временем, — глубже копнуть, конечно, нужно, мыслить не так поверхностно… Касаемо субъективной оценки реальности в целом. Например, мне нравится моя квартира, нравится моя жизнь. Но с появлением гостя я, как писатель, стараюсь взглянуть на все его глазами… И не всегда картина свежего восприятия меня устраивает… Кстати, так же со словами даже мои нажористые, свежие мысли в тексте иногда выглядят глупой пошлостью, перечитываю, бывает, и становится стыдно, краснею…

Неловкая пауза, чтобы с нее себя снять, спрашиваю:

— Ты Бальзака упоминал… Классику любишь?

— Классику? А как же! Все настоящие писатели должны любить классику, разве не так? И Льва Толстого больше остальных люблю. А знаешь, за что? Да за то, что у него все герои с гнильцой какой-то! Не замечал? А вот не все замечают! — машет он рукой. — А они с гнильцой, да — все до единого! В детстве меня это напрягало, и я Толстого вообще читать не мог. А потом как-то раз с бодуна не спалось — всё думал… И вдруг осознал: да Толстой — он гений! Да не бывает других людей! Вот! Вот то, что он показать хотел! Вот зачем писал вообще! Чтобы показать — что бы мы ни делали, о чем бы ни думали, к какой бы духовности ни стремились… Все с гнильцой! Я, когда осознал — разрыдался пьяными слезами. Нет ни единого чистого человека! Все с гнильцой — запомни! С гнильцой!

Банане наливает, и мы ещё раз выпиваем, но разговор не клеится.

— Пойду, — говорю, поднимаясь.

Банане кивает, кладя локти на стол и подпирая руками голову. Поняв, что провожать он меня не собирается, я покидаю кухню…

Пока я обуваюсь в прихожей, ко мне подходит Ниночка, незаметно вышмыгнув из комнаты.

— Поговорили? — спрашивает бодро, но почему-то шёпотом. Лицо её красное и взмокшее от пота.

Киваю.

— Про самок говорил… этот?

«Этот» она выговаривает после паузы. Киваю снова.

— Я только хочу, чтобы вы знали… Я считаю, что он не прав, что заблуждается. Я считаю, самку от самца отличает умение сострадать и прощать… — она запинается.

Ничего не отвечаю, выхожу вон из квартиры в подъезд и дальше на улицу, где ни ветерка, печет солнце и стоит духота. Слегка качает и бросает в пот от выпитого. Нет, алкоголь и моя Книга не совместимы.

Купленную работу Банане со всем автографом выбрасываю в ближайшую урну.

Нужно покинуть этот город мертвецов сегодня же!

До самого поезда со мной ничего, кроме обычных бытовых хлопот, не происходит. Я убираюсь в квартире, встречаюсь с Тохой и передаю ему свои дела… Разве что на вокзале ко мне раза три подходят разные люди зачем-то поинтересоваться, во сколько мой поезд, но стоит ли этому придавать большое значение?