Хохот Демиурга. Плаха и Веха

Максим Шешкаускас, 2018

«Нужно больше секса, насилия, воспевания человеческих пороков – искусство не нужно – новое искусство – искусственное потакание запросам!» Веха начинает воплощать свой маниакальный план по истреблению писателей, так как считает, что они туманят разум. Плаха бросает все, чтобы написать свой первый роман. Чем болен Бог, нашептывающий Вехе подсказки? В каком эксперименте принял участие Плаха? В покрытом гигантскими щупальцами Петербурге героев ждет роковая встреча. Содержит нецензурную брань.

Посвящаю книгу любимой

Если Господь сподобит нас Рая, мы удивимся двум вещам: во-первых, тому, что увидим там тех, кого никак не ожидали увидеть, а, во-вторых, тому, что не встретим там тех, кого ожидали встретить.

Православный анекдот

ВНИМАНИЕ!! Помимо изобилующей в книге обсценной лексики в романе будут лишены жизни 8 человек (двое из которых благополучно воскреснут).

Веха 1. Уроки плавания и сломавшийся мир

Не помню, с чего всё началось. Как вспомнить, если прямо сейчас весь мир кажется каким-то приглушенным, изнутри по вискам барабанит мысль о предстоящем сегодня, а кругом снуют щупальца?

Действительно не помню — пытаюсь и не могу, будто совсем ничего не было до. Пытаюсь вспомнить, что заставило решиться, рассматриваю оборот медицинской справки, исписанный вчерашними размышлениями, и — ничего… Ничего не могу вспомнить, что было до. Что конкретно или череда каких событий привела к теперешнему моменту, в котором я сижу на бордюре, допиваю вторую банку пива, солнце светит в глаза, а в наплечной сумке у меня паспорт со свежей визой, билет на автобус, мобильник и кухонный нож.

Смотрю на оборот справки и с трудом расшифровываю собственный почерк. Несвязные обрывки фраз и граничащие с безумием идеи. Хочется переписать все прямо сейчас — почему-то самые сочные мысли приходят с похмелья. Мысли и сексуальное возбуждение — видимо, измученный, отравленный, готовящийся к гибели организм хочет впечатать себя в вечность хоть каким-нибудь способом — потомками ли, идеями — ему всё равно, лишь бы не исчезнуть бесследно…

Я ведом жаждой утолить навязчивую идею — жуткую и безумную. Я готов на всё, только бы избавиться от зуда внутри, не позволяющего дышать полной грудью.

Веня… У нас остался неоконченный разговор — увидел бы ты, что наделал — из-за тебя я сейчас убью человека.

Голова кружится и мутнеет в глазах: все вокруг, даже воспоминания, связаны со смертью. Очень живые воспоминания — отчетливо помню детали того дня, будто пережил все полчаса назад.

***

Холодный дождь, путаясь в волосах, кажется, просачивается сквозь кожу, пронизывает мозг и проникает ниже — до самого позвонка. Стеклянный навес остановки битком набит людьми, но только над одной парочкой нависают щупальца. Вижу Веню в недрах навеса, машу ему, он мне в ответ.

Из всех однокурсников приятельствую только с ним — нас объединяет презрение к мудакам и выскочкам с курса, любовь к чтению и возраст — мы оба старше остальных одногруппников.

Не пробираюсь в толпу, стою поодаль под дождем, подняв ворот куртки — хочется свежести в сырое серое утро, а получается озноб до костей. Спал ночью плохо, дремал: раскаты грома и вспышки молний вводили в транс, а не погружали в сновидения — казалось, если засну, то уже навсегда сольюсь с абсолютом, и всю ночь я боролся с младшим братом смерти.

Подходит автобус — длинная сине-белая махина, почему-то в любую погоду душная внутри. Пропускаю толкающихся, захожу последним вслед за Веней. Регистрируем поездки, здороваемся ещё раз — теперь рукопожатием — ощущаю тепло мягкой пухлой ладони. Веня садится у окна, прилипает лбом к холодному стеклу и тяжело выдыхает — прозрачная поверхность тут же запотевает. Догадываюсь, из-за каких употребленных вчера напитков он пытается впитать прохладу, и непроизвольная усмешка вырывается из меня. Веня, не отрывая, перекатывает голову по стеклу, смотрит на меня отрешенно и обдает зловонным дыханием — букетом из продуктов распада этанола и блевотины.

— Живой вообще? Выглядишь жалко, — признаюсь, — не сдашь же сегодня, готовься к пересдаче.

Смотрит на меня, не меняясь в выражении. Смотрит и молчит. Долго смотрит. А потом вдруг выдыхает, отравляя воздух перегаром, и говорит:

— Знаешь, Лёха, мир — говно. Вчера вечером понял, а сегодня проснулся и убедился.

— До, во время или после того, как шары залил, понял?

Веня будто не слышит, продолжает, глядя куда-то сквозь меня:

— Нет, по-настоящему понял: жизнь — просто прямая, ведущая от рождения к смерти…

— Бухать надо меньше, говорю же!

— Жизнь, постоянная тяга к свободе и счастью, которых никогда не достигнешь…

— Жизнь прекрасна, — злюсь я, — хочешь чего-то достичь, кончай бухать, займись делом, поверь в себя — вот прямо сейчас начни…

— Охуенный мотиватор и статус для фб, своей несостоятельностью разбивающийся о действительность… И скольких по подобным советам ставших счастливыми ты знаешь, Лёха? Запомни — счастья никогда не достигнешь!

— Хорош гнать! Я, например, по-любому…

— Ага! «По-любому», — на его лице возникает подобие улыбки, — откуда такая уверенность? И ведь не ты один — каждый уверен, что уж он-то «по-любому», что стоит только захотеть, обязательно все получится. Этому с детства пытаются научить, чтобы потом мы хотели заколачивать бабло и к чему-то стремиться…

— А чем плохо?

— А чем хорошо? Нахуя всё это? Все действия для того, чтобы когда-то потом стало пиздато?

— И что?

— Что «и что»? Не тупи! — искажается в злобной гримасе, видно, что даже это дается с трудом в его похмелье, — посмотри вокруг, вдумайся. Счастливыми нам никогда не быть! Каждый, кто научился мыслить, становится несчастным. Как только человек научился мыслить — он начинает фантазировать — значит и мечтать. Вот с того момента всю оставшуюся жизнь и мечтает о всякой хуете в перспективе. А значит оборачивается в ослика, преследующего подвешенную на палке, привязанную к его же спине морковку. И все — даже если ослик каким-то способом изъебётся и, выскочив из шкуры, морковку словит, потом-то он всё равно проголодается, а на его обесшкуренную спину закрепят новую палку, да подлиннее прежней. А шкуры больше нет, откуда выпрыгивать, понимаешь? На новый айфон уже не хватит…

— Сам осёл, — отшучиваюсь, — «самсунг» куплю, если что!

— Счастливей сделает?

— Смотря сколько памяти и что за камера!

Тяжело вздыхает и отворачивается. Хочу погрузиться в смартфон, но колет обидой, что Веня, по всей видимости, посчитал меня недалеким. Чуть замешкав, спрашиваю:

— По-твоему, значит, чтобы чувствовать себя счастливым, нужно не думать, не фантазировать и не мечтать? Наглухо ебнутый идиот — самый счастливый человек на свете?

— Чтобы «быть», а не «чувствовать» себя счастливым, — поправляет Веня, — чувствовать себя счастливым — хуйня, это всё от той же думалки — фантазирую, мол, что чувствую себя счастливым, и сейчас придумаю, почему я себя так чувствую… Знаешь, да. И я вот на полном серьезе считаю, что основная беда от грамотности — ее стоило бы ликвидировать — это самое гадкое и подлое изобретение человечества. Возьми любое по-настоящему хорошее произведение — музыкальное, литературное, изобразительное… всюду мотивом проходит тоска и грусть, значит автор несчастен, но туда же — теша эгоизм, насаждает страдания. А чем талантливее автор, чем красивее упакованы его муки, тем больше он их насаждает в головах потребителей творчества, — Веня делает особый презрительный акцент даже не на «потребителях», а на «творчестве».

— Значит, в пизду искусство? — улыбаюсь, как, наверное, улыбается родитель, слушая наивные фантазии безопытного ребёнка.

— Не паясничай. Конечно, в пизду! Писателей, например, абсолютно всех истребить надо.

— Чтобы достигнуть счастья-то?

— Именно. Неприятно, да, но мир сильно запущен, чтобы достичь счастья, много неприятного надо сделать…

— Чтобы улучшить существование всем и разом, значит?

То ли не понимает, то ли делает вид, что не понимает.

— Писатели — злостные ублюдки, — продолжает Веня, — они миры создают и побуждают читателей фантазировать, мечтать. Они насилуют чужие мозги своими идеями — каждый из них думает, что знает истину — в лучшем случае считает, что ищет её и приближается к пониманию в поиске. И этим семенем черт знает чего там ему пришедшего в голову он извергается в мозг читателю. А, как я уже говорил, если писатель сумел идею красиво преподнести и оформить, то семя даёт плод, который затем продолжит давать потомство. А какая в пизду может быть истина и кому она вообще может быть известна? Ни одному писателю, сеющему ложь, уж точно! Всё лишь заблуждения, приводящие к производству ещё большего количества айфонов.

— Ведь бред несешь! Более того, уверен, что полно счастливых, удовлетворённых системой…

–…Сказал Лёха, — перебивает Веня, — бедный студент, которым не захочет стать не то что любой из пассажиров этого автобуса, любой пассажир планеты. Кстати, вот как ты считаешь, кто-то из наших попутчиков рад отправляться туда, куда он отправляется? Нет, давай-ка по-другому вопрос поставлю, чтобы исключить случайность — как считаешь, многие ли из этого автобуса на прошлой неделе, все семь её дней, по утрам радовались каждому новому дню? Радовались, что наконец проснулись и наступил новый счастливый день? Многие ли радовались действительности больше, чем сну?

— Кончай нести пургу, — начинаю по-настоящему раздражаться. — Это сейчас я студент перед экзаменом, через пяток лет посмотрим. Есть люди и состоявшиеся, и состоятельные.

— Ты купающихся в своих деньгах сейчас имеешь в виду, наверное? С их почти двадцатичетырехчасовым рабочим днем, обязательным окном в расписании для тусовок и прочим, чем они по максимуму забивают время, лишь бы не думать? Но бывает, наедине с собой остаются и они — набитые эгоизмом, желанием быть лучшими, самостоятельными, модными — да у них там на конце палки целая охапка разнообразной морковки… Как думаешь, счастливы они в тот момент, когда им приходится думать? А знаешь, они ведь не скупые на самом деле… они готовы делиться, да. Представляешь, сколько их напускная праздность дарит морковки наблюдающим за ними? Сколько индивидуального ада дарит желание на них равняться не таким состоятельным беднягам…

— По-твоему, значит, другой возможности, кроме как истребить всех писателей, богачей, учёных, ну и просто умеющих читать и писать — стать счастливым у человечества нет?

— Почему нет? Есть, разумеется, — делается серьёзным и отлипает от стекла, — надо свершить единственное возможное в этом мире волшебство — заставить исчезнуть свой мир.

— Ну да… — поддакиваю я и улыбаясь.

— Не пизди, мудак, если не врубаешься!

— Поясни тогда!

В этот раз Венины слова задевают сильно. Грань между тем, когда слова от тебя отскакивают как горох от стены и вонзаются пулей в душу — очень тонка.

— Как сделать, чтобы пропал мир? Надо понять, что ты не постоянно преследующий цель осёл, а сама цель и есть…

— Морковка, что ли?

Разочарованный Веня мотает головой, вновь прижимается к стеклу и отворачивается.

— Но у меня этого никогда не получится… Если даже выразить не могу, значит остается крайний способ.

— И что ты будешь делать? — спрашиваю аккуратно, чуя дурное.

— А я тебе покажу, может, даже поможешь. Идем, наша остановка!

— Нихуя! — смотрю в окно на пустынный склон к пустынному же в такую погоду парку на берегу Даугавы, — у нас через полчаса экзамен, забыл?

— Прошу, — в глазах бесконечная мука, — будет тебе уважительная причина на перенос.

Спускаемся со склона молча, отгоняю пугающие мысли — убеждая себя в их неправдоподобности.

— Все-таки куда и зачем мы идем? — страх принимает форму раздражения.

— Секрет, — бравирует севшим голосом, — большой-большой секрет.

И, вероятно, чтобы взбодриться, неуместно запевает:

Куда идем мы с Пятачком?

Большой, большой секрет.

И не расскажем мы о нем,

О нет, и нет, и нет.

Как зацикленный, без конца напевает одни и те же строчки. Я, завороженный, слушаю, как он не попадает в ноты. Все одно и то же, одно и то же:

Куда идем мы с Пятачком?

Большой, большой секрет.

Останавливается у древней, глубоко корнями вросшей в берег ивы, толстенный ствол которой нависает над водой. Сбрасывает рюкзак.

— Через пятнадцать минут экзамен, — пытаюсь образумить.

Веня достает из рюкзака веревку, взбирается по стволу, садится, свесив ноги. Несколько раз обматывает веревку вокруг дерева.

— Что ты хочешь сделать?

Пытаюсь подняться к нему, но ноги не слушают. Я в ночном кошмаре, вызванном грозой: ватные ноги и шум в голове не дают влиять — только наблюдать, холодея.

— Представь, — трясущимися руками готовит петлю, — почти как в сказке — есть развилка и два пути: перед первым лежит фонарь, а дальше тропинка, ведущая во мрак, что на том пути, не узнаешь, пока не возьмешь фонарь и не пойдешь. И по всему маршруту ты сможешь освещать только маленький пятачок, на котором находишься. Что ждет в конце и какая панорама откроется в следующий момент — чудесные ли виды, добрые ли люди, или же разбойники в трущобах — ты не узнаешь, пока не подойдешь и не осветишь. Страшный из-за своей неизвестности путь, а на указателе написано «Жизнь».

Второй путь манит своей предсказуемостью — будь она великолепна или же даже ужасна, не важно — приятно, что ты видишь маршрут насквозь, и, если какая кочка не нравится, можешь попросить поработать ландшафтных дизайнеров — что-то убрать, что-то добавить. На указателе этого пути сказано «Фантазия».

Постоянно оказываешься перед очередной развилкой, и надо выбирать, каким путем идти. И я выбираю тот, где легко и уютно, это должно быть понятно, по-моему, но вот только никуда не иду на самом деле, а стою зачарованный и смотрю в волшебный монитор. Вместо того, чтобы что-то делать, мечтаю, как хорошо было бы сделать. А потом, когда уже поздно, думаю, что в следующий-то раз уж точно не упущу настоящее. Понимаешь? ДУМАЮ. Я зациклен в этой ловушке…

— И что? Слушай, прекращай, а?

— А какой из двух путей обычно выбираешь ты?

— Я? Да что ты делаешь?!

Веня надевает заготовленную петлю на шею, затягивает узел:

— Желаю тебе не заблудиться, друг.

И он переваливается, в последний момент будто передумав, цепляя руками воздух.

Все. Конец. И я это понимаю. Трясет будто бы от холода, а не страха — словно назойливый дискомфорт из-за сырой обуви. Оглядываюсь, не знаю, пытаться ли снять Веню, звать ли на помощь или уйти, пока никто не видит…

***

Ручки у меня нет, вторая банка допита. Открываю последнюю. Хмель заслоняет похмелье, голова немного побаливает, но думать уже не так противно. План… Смотрю на листок — от написанных неровным пьяным почерком фраз отходят стрелочки к другим фразам.

После его самоубийства я часто вспоминал наш последний разговор, и чем больше думал, тем сильнее сгущалась туча, пока наконец не обрушилась грозой, которая вымыла спокойствие и наполнила одержимостью.

Нацарапанные пьяные фразы стрелочками сводятся к выводу: «ЖИЗНЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ЛЕГКА И ГАРМОНИЧНА!!» — именно гнев на несправедливость бытия и привел к тому, что я сегодня объявляю. Я провозглашаю войну против тех, из-за кого жизнь совсем не такая. Жизнь должна быть легкой и гармоничной — вместо этого она предсказуемо рутинная и безысходная гонка за недосягаемым счастьем — может, с небольшими отклонениями вправо или влево все мы следуем одним курсом — плывём подобранную нам дистанцию. И всю дистанцию мы гребём между социальных страт — та, что под нами, в которую мы погружены почти целиком, подобна тёплой воде, та, что над нами — как воздух… Мы гребём, отчаянно размахивая руками, жадно глотая воздух, давясь водой. Гребём, но не сдаёмся. Всё надеемся взлететь — всё не можем понять, что лететь неспособны из-за особенностей конструкции тела, а вот пойти на дно, выбившись из сил, можем запросто. И всё из-за погони за счастьем, за морковкой, подвешенной на конце палки. Всё из-за способности фантазировать, которая приводит к мечтаниям. Из-за способности, которую прививают нам недоумки, считающие себя умнее остальных — из-за различного рода писателей, возглавляющих колонну недоумков и гадящих больше остальных… А надо просто плыть по течению. Это сложно уловить и невозможно принять — поэтому и тянет в недосягаемую высоту. Поэтому и тратишь все свои силы. А изредка мимо проплывают те, которые отдались течению, но, как правило — это уже обглоданные рыбёшкой трупы — такие, как Веня, который смог уловить, но не смог принять…

Никаких же неожиданных поворотов, ведущих к той жизни, которая в мечтах — не будет. Всё распределено уже при рождении — дальше лишь двигаясь в рамках своей страты, своего социального статуса… Есть, конечно, где-то и те, кому удаётся вырваться, но это скорее исключение, которое существует, лишь чтобы принести горечи остальным — чтобы больше мечтали. Сам ты никогда в исключение не попадёшь, а даже если попадёшь, что потом? Всё те же простые движения по новой жизни, всё те же едва осуществимые, но уже новые фантазии и полное отсутствие счастья — Веня был прав: человек должен существовать не чтобы думать, а чтобы жить!

Чтобы взвинтить себя окончательно, переворачиваю листок и пробегаюсь по написанному сужающимся почерком диагнозу…

Сначала помогал алкоголь — позволял забыться и не думать — алкоголем хорошо запивать фантазии и мечты о счастье, да. Но вскоре наскучил и он. Так для чего же надо сохранить себя в этом бессмысленном существовании, почему надо соблюдать непонятно кем созданный порядок и правила?

Если я понимаю, что гонка за счастьем бессмысленна, но отказаться принимать в ней участие не могу — значит до самого конца меня ждет бесконечное ощущение поражения? Пусть. Мне удалось с этим смириться и даже не поступить как Веня — сократить себе наказание… Нет, я не такой слабак, я смогу с этим жить. Но остаток дней я посвящу борьбе с теми, кто возглавляет колонну…

Пиво допито. Светит почти летнее солнышко, на небе ни облачка, лишь вдалеке виднеется тонкий черный шлейф от земли к небу — отсюда мне не разглядеть, хотя нутром понимаю, что это одна из щупалец купается в солнечных лучах.

Смотрю на часы — время подходит, скоро он должен появиться — вот-вот наступит пора действовать. А пока жду, не особо понимая, что будет дальше… Хотя что значит «не понимаю»? Если нож я с собой прихватил.

Хищником всматриваюсь в редких прохожих: девушка с коляской, парочка работяг… Спустя несколько минут проходит стайка студентов, спешащая к остановке.

За студентами неспешно идёт бритый налысо, нагловатого вида парень в толстовке и мешковатых штанах, ниже меня ростом и далеко не спортивного телосложения: «да нам с тобой по пути, дружок!»

Оттого что резко встаю, кружится голова — быстрым шагом, немного покачиваясь, иду вслед за парнем. Лёгкий мандраж по всему телу, громко колотится сердце. Трусливый голосок внутри призывает одуматься и остановиться — его пресекает другой, решительный голос того, кого я подпитал алкоголем…

Бритоголовый мнит себя писателем — этим он мне и интересен. Он пишет под непроизносимым псевдонимом «;tkxm» и выкладывает опусы в ЖЖ. Отклик на его творчество достаточен, чтобы объявить парня зловредным.

Студенты остаются на остановке, писака идет дальше — в точности соблюдает описанный в своем рассказе маршрут, который будто бы убивает его рутинностью. Убивает…

Все его тексты, что я прочитал, выражают недовольство окружающим — такого не должно быть жалко, я освобожу его от пытки существования…

Писака сворачивает с дороги во дворы — то, что мне нужно!

И вдруг тревога накрывает волной. Ноги ватные. «СТОП!» — кричит внутренний голос, заглушая все внешние шумы. Рука никак не слушается и не тянется за ножом… Неужели тело опять подведет и предаст? Ну же! Сейчас или никогда!

Писака уверенно идёт вперёд, даже щупальца не поспевают за ним, я же неосознанно сбавляю шаг…

Значит никогда. Останавливаюсь, замираю. Стыд из-за нерешительности обволакивает тело. Не в моих силах пойти на задуманное — получается, я обречён топить безысходность в алкоголе. Вот и всё. Трагический финал.

И откровение посещает меня.

Сигнал вспыхивает у меня внутри. Вспышка, и я вижу мир, сжатый до состояния точки, и в точке я чувствую весь опыт, пережитый писакой, всю кашу в его голове… Всё происходит мгновенно, но я чётко слышу приказ: «Убить!»

Если бы не откровение, не решился бы — сдался и ушёл домой. Но когда с тобой говорит Господь… А это был он, я почувствовал… Теперь я знаю — на меня возложен долг — я должен зачистить мир, такова его воля.

Писака добирается до подходящего места — едва не переходя на бег, нагоняю, одновременно вытаскивая из кармана нож…

Проснись и пой! Проснись и пой!

Попробуй в жизни хоть раз…

Звонит мобильный, но я не обращаю внимания.

Пусть это будет лишь капля в море, но я внесу свой вклад. Священная война началась — я сделаю всё возможное, чтобы зачистить мир от тех, кто заставляет мечтать, от тех, кто учит стремиться к недосягаемому счастью! И если я прав — мне воздастся сполна.

Писака оглядывается, когда я настигаю почти вплотную. Он не успевает среагировать, лишь заглядывает мне в глаза перед тем, как я бью ножом в спину. Нож не проходит сквозь плоть, как я ожидал, а попадает во что-то твердое. Писака пытается вскрикнуть, но я, сам не понимая, что делаю, оглушаю его ударом в челюсть. Он падает…

…А между тем — все так же мир хорош!

В этот раз нож проходит глубоко, только что впившееся в писаку щупальце отстраняется…

Мир рушится — не только писаки, но и мой. Мой мир ломается и обезображивается, я переступил точку невозврата — убил.

***

Не помню, сколько ударов ножом нанёс. Знаю, что много. Знаю, что он мёртв наверняка. Иду быстрым шагом, всего колотит, пот льётся градом. Руки в карманах джинсов сжимают штанины — так я надеюсь усмирить дрожь. Нанеся последний удар, я не вынул нож из тела. Кажется, меня успела рассмотреть та парочка — отложился ли мой портрет у них в памяти? Только бы не начался розыск до момента, пока не пересеку границу — следователь вряд ли поверит в мою богом избранность.

Снова звонит телефон, слышу мелодию, и хочется нестись сломя голову. Пересиливаю страх и достаю мобильник — номер неизвестен. Трясущейся рукой с трудом провожу по экрану, прислоняю телефон к уху.

— Всё не так плохо, как кажется, Веха, — говорит мне скрипучий голос, — у тебя ещё есть шанс всё исправить.

— Что исправить? Ты вообще о чем?

Обрываю разговор и бросаю телефон в урну, мимо которой как раз прохожу — мобильная связь больше не понадобится.

А что, мне нравится — «Веха» — подходящее имя для моей новой жизни!

Священная война началась. Впереди меня ждёт город, изобилующий разного рода писаками. Дай же мне силы, Господь!

До автовокзала иду улыбаясь.