Объяснение в убийстве. Женский роман с мужскими комментариями

Лариса Королева

У журналистки Дарьи Леденёвой и юриста Андрея Чернова служебный роман. Ночью с пожарной лестницы дома, в котором они встречаются, сброшен труп молодой женщины. Подбирая материал для очередной статьи, Дарья берёт в судебном архиве уголовное дело о жестоком убийстве девушки в роще. Обвиняемый получил девять лет колонии, но журналистка решает, что он невиновен. Обнаружив ещё несколько аналогичных дел, по которым осуждены разные люди, она приходит к выводу, что в городе орудует сексуальный маньяк.

ПРОЦЕНТ БРАКА

Все, кто хотел выразить своё возмущение моими статьями, опубликованными в субботнем номере, в понедельник утром уже поджидали за дверью кабинета, и я натыкалась на них, едва выходила после планёрки в приёмную. С выражениями благодарности обычно никто не спешит, и, едва завидев первых посетителей, я сразу понимала: предстоит неприятный разговор.

Лицо этого мужчины сразу показалось мне знакомым. Скорее даже, не лицо, а осанка, манера двигаться величаво, с достоинством и говорить так же. Он стоял очень прямо, в дорогом пальто и со сложенной газетой в руках. С нашей газетой.

— Вы — Дарья Леденёва? — удостоверился мужчина и прошёл вслед за мной в кабинет. — Я хотел бы переговорить с вами по поводу вашего материала «Врачи просто ждали её смерти. И дождались».

И тут я узнала его. Главврач городской больницы. Ещё бы ему не придти выяснять ко мне отношения! Я недвусмысленно показала, что во вверенной ему больнице месяц назад врачи буквально убили пожилую женщину. Она умерла из-за равнодушия медиков, которые сначала поставили ей неправильный диагноз, а потом не уделили должного внимания.

Больную доставили в приёмный покой с варикозным расширением вен в нижней части пищевода, у женщины из горла фонтаном шла кровь, но первые полчаса к ней вообще никто не подходил, а затем девять часов подряд, до самой смерти, в её вены вливали физраствор. Двенадцать бутылок. А женщине нужна была кровь. Но только через четыре часа выяснили группу, которая оказалась редкой, а потом заявили, что крови мало, и она нужна молодым.

Каково было двум дочерям услышать ночью от дежурного врача, что их семидесятилетняя мама своё уже отжила, а утром — от профессора, что вполне можно было бы сделать операцию, сердце у старушки выдержало бы! Но к тому моменту оно уже остановилось.

Я ещё так красиво завершила материал. «Очень трудно поймать врача за руку и доказать, что он мог спасти человека и не сделал этого. Для медиков наша единственная мама — естественный процент брака в работе. На производстве, где на конвейере стоят наши с вами жизни, халатность людей в белых халатах — это ответ на вечный вопрос: быть или не быть».

По-моему, очень эффектная концовка. А главврачу не понравилось. Он спросил, уверена ли я в своей правоте. Я ответила, что на все сто, и тогда он заявил, что в таком случае нечего ему со мной разговаривать, и он пойдёт к главному редактору. Бедняга Чернов!

Через полчаса я к нему заглянула. Главврач уже удалился.

— Обещали иск? — спросила я.

— Да какой там иск, малыш! Так только — душу излить, выговориться мужик приходил. А то он не знает, что творится в его больнице. Ясно, крови нет, медикаментов не хватает, простыни драные, зарплата у медперсонала мизерная, но это же ещё не повод стоять над больным в ожидании, пока он благополучно скончается!.. У тебя ксерокопия медицинской карточки есть?

— Конечно. И письменные рассказы дочерей о событиях той ночи — тоже.

— Ну, вот видишь. Подай сейчас главврач в суд на газету — возможно назначение независимой экспертизы, в ходе которой будет доказано, что пациентка погибла по вине врачей. Родственники начнут требовать возмещения морального ущерба и отсудят приличную сумму, не говоря уже о том, что в ходе гражданского процесса может быть возбуждено уголовное дело. После подобного прецедента в суды повалят толпы родственников, которые также считают, что их близких загубили в больнице. Другое дело, многие ли из них правы, но шума будет! Это совсем не в интересах нашего посетителя. Но членам нашего коллектива теперь лучше в эту больничку не попадать — зарежут насмерть при вскрытии фурункула на заднице!

А потом позвонила женщина, которая прочла статью, так не полюбившуюся главврачу больницы, и решила поведать мне свою судьбу. И после обеда я отправилась разыскивать указанный дом на улице Северной, поскольку звонившая была так слаба, что практически не выходила из квартиры.

Нина Арсеньевна жила в просторной трёхкомнатной квартире с мужем, двадцатидвухлетней дочерью и внуком, но на момент моего визита была одна. Она с порога предложила мне разделить с ней обед, предупредив, что все протёрто и обезжирено, поскольку ничего иного ей есть нельзя. Я не рискнула присоединиться к трапезе, так как не была уверена в том, что смогу проглотить хотя бы ложку подобной еды и, чтобы не обидеть хозяйку, сказала, что уже пообедала в редакционной столовой и лучше выпью чаю. И Нина Арсеньевна, усадив меня на кресло в зале, медленно и осторожно прошествовала на кухню. Я вызвалась ей помочь, но она сказала: «Сама. Сама. Я пока ещё могу».

А потом мы пили чай, и она рассказывала мне историю своей жизни, которую превратила в ад ошибка хирурга во время простейшей операции. С тех пор она перенесла ещё одиннадцать операций и превратилась из цветущей женщины в калеку.

— Дочка мне досталась тяжело. Когда родилась Рита, мы с ней сразу после роддома оказались в больнице. Внесли этой крохотулечке инфекцию, и начался сепсис. Никто не верил, что девочка выживет. Спасение было в молоке. А у меня его, слава Богу, было столько, что хватило ещё и адыгейского мальчика выкормить. Мать его подошла: «А вы что, молоко в раковину сливаете?» — «А куда ж мне его?». Стала она мне Русланчика своего носить на кормление. На лбу мне какой-то знак нарисует, примета у неё вроде такая. Просила только, чтобы муж её не узнал, что русская кормит. «Ладно, — говорю, — мне-то что». Сейчас часто вспоминаю этого ребёнка. Ведь такой, как моя Ритка уже, только тёмненький, наверное… Выгляжу я обманчиво. Вроде симпатичная женщина, да? А ведь на мне места живого нет.

Изуродованное тело этой женщины трудно описать. Она распахивает передо мной домашний халат, и я вижу, что она изрезана вдоль и поперёк. В центре живота вместо кожи — тоненькая плёнка, через которую можно наблюдать, что происходит внутри.

— Соседи говорили: что она всё по больницам, здоровая ведь женщина, — продолжает свой рассказ Нина Арсеньевна. — А я выйду из дома, живот пелёнкой затяну, натяну плащик вместе с улыбкой, выпрямлюсь и иду, со всеми здороваюсь, за угол сверну и только тогда: «Ой!». Никому ведь незачем знать, каково мне на самом деле. Началось всё это двенадцать лет назад. Непроходимость. Вышла домой после операции (теперь этот хирург — известнейший в крае), съела две вареные картошки — заворот кишок. Соседка выскочила вместе со мной на улицу, дома я скорой дожидаться не могла, и до её приезда каталась по траве. «Нет у вас непроходимости, — сказали мне семь хирургов сразу. — Вы просто напуганы». В госпитализации отказали. Я с ума сходила от боли. Бросаюсь к заву хирургическим отделением: «Вы тут главный, помогите!». — «А вы рентген делали?» И тут я упала… Вторая операция длилась четыре с половиной часа и без общего наркоза… Я терпеливая, стонала тихо.

В палате восемь коек и три тумбочки. Я провела в ней несколько месяцев, всё это время со мной сидела свекровь. Она меня любила. Я ведь работящая, весёлая была. Ей уже семьдесят пять было. Сидит-сидит ночью у моей кровати на стуле, да и упадёт на пол. Плакала всё: «Да за что ж тебе такое, дочка! Лучше бы я умерла». А у меня пневмония, абсцесс лёгкого, брюшина распалась. Питание — капельница, в нос — кислород, в животе — трубочка, которая через неделю после операции провалилась. Я плачу: «Мама, я на части распадаюсь. Смотрите Риту».

Выписали меня из больницы как безнадёжную. Домой — умирать. Я уж и деньги отложила на похороны. А всё улыбалась. Потом такое дикое желание было стянуть горло и повеситься на бинтах, так, думаю, и застынет на лице навечно эта натянутая на него улыбка. Ритка прибежит домой со школы: «Папа, мама ещё не умерла?».

Появилась я в больнице снова, как приведение. Там на меня, как на него, и смотрели. Стою в бурках каких-то, сапог натянуть не могла, бледная, а всё живая. Ритка плачет: «Дядя доктор, спасите маму. У всех мамы есть, а у меня не будет». Профессор сказал: «Постараюсь, и, может, она ещё купит тебе на свадьбу перстенёк». Так и вышло.

Почитать мою историю болезни — сплошной роман. Меня только на кафедре студентам показывать. Оно, конечно, болезнь не красит. У меня ведь коса в руку была, на гитаре играла, в хоре пела. А после того, как пролежала полтора года, волосы вытерлись на голове. Ходить заново училась. И всё же старалась оставаться женщиной. В больнице ты не человек, ты просто больной. Это и имя твоё, и кличка, и социальное положение. И выглядеть ты должен соответственно. А я, видите ли, всё прихорашивалась. Причешусь, подкрашусь…

Стала жаловаться на боли в правом боку. «Посмотрите на себя в зеркало, какая вы больная, — говорит мне лечащий врач. — Вам только кажется, что у вас боли. Вы психопатка. Я вам психиатра вызову». Ночью меня стало рвать. Нашла в ординаторской врача: «Сделайте что-нибудь!» — «Ну, зовите сестру, пусть ношпу даст, — сонно отвечает он». Утром подошла к зеркалу — вся жёлтая. УЗИ показало камни в жёлчном пузыре. Ещё немного, жёлчный пузырь просто лопнул бы. Я врачу говорю: «Вот вы, Ольга Ивановна, шевелюру мою заметили и помаду на губах — тоже, а камни в жёлчном пузыре — нет?» — «Готовьтесь на девятую операцию».

Знаете, Даша, какая интересная штука — клиническая смерть? Блаженство начинается с ног. Я переживала её дважды. Сначала холодеют ноги, потом холод поднимается выше… выше… Я слышу: «Всё бесполезно. Если не сейчас, на столе, то к вечеру умрёт». Но я ведь уже умерла! Сознание — это облако, оно парит над телом, и я с изумлением наблюдаю за тем, как врачи склонились над моим телом, этим бревном, и что-то там делают с ним. А я лечу! Долго лечу высоко в небо… Только это было не так, как рассказывают другие — чёрная дыра, а наоборот — всё блестящее, как детские новогодние шары и дождики. Великолепные колонны, всё сияет, так красиво! А облачко сознания летит… А потом такой строгий голос: «Возвращайся назад. Здесь жизни нет». И я послушалась.

А во второй раз совсем близко видела лицо умершего брата, он кричал: «Нина, не подходи близко!». В тот раз пожалела, что вернулась к жизни вновь. Хотя всегда верила: не умру. Мне отмерен свой срок. «Вы нам надоели, — сказали мне в больнице. — Неужели вы не понимаете, что никто уже не хочет вас лечить». Я понимала. Уже все оставили на моём теле по несколько автографов. Что же мне, прикрыться простынёй и на кладбище ползти? Я же машинисткой работала. Столько диссертаций на медицинские темы напечатала! Все термины знаю. А практику пришлось проходить на собственном изрезанном теле. Тереблю врачей: посмотрите мне здесь, проверьте там. А кто молчит — тот должен умереть.

Посмотреть мою карточку — так я на миллионы дефицитных лекарств съела. А кто мне их давал? Самой-то тоже купить не на что. Такая нищета! Некоторые препараты половину моей пенсии стоят. И у близких из-за меня жизнь не складывается. Муж столько лет нормально не живёт, какая я жена! Дочка с мужем развелась. Мне бы ей помогать, а не ей — мне! Перешить бы живот заново, в последний раз, да чтоб попрочней, да нервишки подлечить. Ни разу в жизни ни в санатории, ни в доме отдыха не была. Меня уже и вода, из крана капающая, раздражает.

Я подумала, что меня тоже раздражает вода, капающая из крана, и ещё — что я не выдержала бы такого. И словно угадав мои мысли, Нина Арсеньевна говорит:

— Предлагали мне всякие экстрасенсы свои услуги. Да что мне они, я такого за эти годы насмотрелась, что сама стала экстрасенсом. И у кого что болит — вижу, и кто из больных скоро умрёт — знаю, и кому долгая жизнь суждена — тоже. Вам вот жить долго, очень долго. Почти до девяноста лет.

— Не хочу до девяноста, — вздохнула я, — хватит и семидесяти пяти.

— Эх, Даша, если есть здоровье — что ж не жить-то, особенно в труде. Я и дочке говорю: положил кто камень — положи на него свой, посадил кто дерево — посади рядом своё. И сейчас, как могу, тяну своё семейство. Борщик на мясе им сварю, открою крышку, понюхаю — нельзя! А так хочется. Ем свои сухарики, слабею, голова кружится, а живу!

Я уходила от этой женщины, для которой невозможно подобрать слова утешения, под сильным впечатлением. Я не медик, и не знала, можно ли сделать так, чтобы она вернулась к нормальной жизни, и что для этого нужно: лекарства или ещё одна операция. Ничем не могла ей помочь, разве что написать об этом удивительном характере, позволяющем жить, несмотря на всю боль и желание умереть, чтобы её больше не чувствовать.

Вернулась в редакцию и сразу же пошла делиться впечатлениями о визите к Нине Арсеньевне с Черновым. Андрей сидел за столом, заваленном, как обычно, грудами бумаг, и что-то быстро строчил.

Он немного послушал меня и сказал:

— Ты не выговаривайся, а иди и пиши. Переложи все свои эмоции на бумагу, должен получиться неплохой материал.

Я перешла в свой кабинет и набрала на компьютере первые строки будущего материала, который назвала словами своей героини: «Кто молчит, тот должен умереть». Но тут позвонила подруга Лиза и начала с упрёков, что так и не дождалась меня на выходные в гости. Я сказала, что каюсь, обещаю исправиться, и тут же предложила, если она, конечно, хочет, пойти куда-нибудь попить кофе с коньяком.

Лиза хотела. И я пошла к Чернову выпрашивать пятьдесят рублей для похода в ближайшее кафе. Полтинник мне выдали незамедлительно, но Андрею явно не понравилось, что мы собрались идти в кафе уже после шести вечера. Он беспокоился, как я буду потом добираться, и предложил, чтобы по домам нас с Лизой часов в девять развёз наш редакционный водитель Юрка Шаманов. Я не возражала.

Лизка у меня красивая. Платья на работу она носит такие, в каких обычно ходят в ресторан. Её муж Руслан возражает только против чересчур глубоких вырезов, из которых буквально вываливается Лизкина роскошная грудь. С тем, что её бесконечные ноги всё равно не упрячешь, Руслан уже смирился и больше не пытается купить ей юбку подлиннее — всё равно она её урежет. Вот и сейчас она скинула чёрный кожаный плащ, повесила его на спинку стула, и осталась в чём-то безумно-сиреневом, обтягивающем её нестандартные формы, как чулок. Лиза уселась, встряхнула своими длинными чёрными волосами, закинула ногу на ногу и сказала:

— Рассказывай.

Но я понятия не имела, о чём ей рассказать. О последних материалах — вряд ли ей будет интересно. О Чернове — ещё менее. Лиза считала, что я слишком затянула с ним роман, и из любовника он практически превратился во второго, почти законного, мужа. А кто же говорит о мужьях! Кому это интересно? Я пожала плечами и закурила, и тут Лизка спросила:

— Вот всё думаю, не превратиться ли мне в блондинку? Как-то измениться хочется. У тебя какой фирмы краска? Какой оттенок на упаковке: значится пепельно-русый или светло-пепельный?

— Я не крашу волосы.

— Как — не красишь? В смысле, вообще? — озадачилась подруга, подозрительно вглядываясь в корни моих волос. — Что, никогда, что ли? Надо же.

— Только периодически посыпаю голову пеплом, — рассмеялась я.

Мы заказали кофе, коньяк, арахис, чипсы, шоколад и принялись болтать обо всём на свете — погоде, общих знакомых, сыновьях и шмотках. Лиза всё поглядывала по сторонам в поисках устремлённых на неё влюблённых мужских взоров, но таковых не наблюдалось. За одним из столиков сидела пара средних лет, за другим — трое мужчин явно за сорок, ещё за двумя, сдвинутыми вместе, — молодёжная компания, в которой девчонок было больше, чем парней. Но Лиза всё же дождалась интересующих её объектов — двух мужчин лет двадцати семи, симпатичных, в элегантных костюмах, при галстуках, и тут же принялась стрелять глазами в их сторону, смеясь и говоря несколько громче, чем следовало бы воспитанной девушке.

— Ах, какие мальчики, ты, смотри, смотри, — привлекала время от времени Лиза моё внимание. — Этот, светленький, особенно.

— Именно что — мальчики, — рассмеялась я. — Куда нам, старым кошёлкам.

Лиза даже обиделась немного:

— Ну, во-первых, никто никогда не даст нам с тобой наших тридцати семи лет — максимум по двадцать восемь. А во-вторых, они и сами на нас очень даже, замечу я тебе, заинтересованно поглядывают.

— Ты же бросила, — отозвалась я на Лизину попытку вытянуть сигарету из моей пачки.

— Сто раз бросала, — одну сигарету Лиза ненароком сломала и принялась вытягивать другую.

И тут к нам подошел один из тех парней и попросил зажигалку. Сначала он поднёс огонёк к Лизиной сигарете, затем закурил сам и сказал:

— Девочки, вы не будете возражать, если мы с товарищем пересядем за ваш столик? У нас небольшое торжество, и хотелось бы его с вами разделить.

Я не решилась возразить, Лиза бы мне этого никогда не простила. И через пару минут парни уже расположились за нашим столиком. Лиза успела шепнуть: «Только не умничай, умные бабы никому не нужны. Мы с тобой — швеи-мотористки. Ясно?». Мне всё было ясно.

Впрочем, у мальчиков были свои представления о роде наших занятий. Один из них вызвался угадать наши профессии, и тут же решительно заявил, что мы непременно должны быть медсестричками, и он прямо-таки видит нас в беленьких халатиках, которые очень нам идут. Что же, в конце концов, у каждого свои сексуальные фантазии, их надо уважать. Мы с Лизой, поохав от удивления по поводу поразительной прозорливости нашего нового знакомого, принялись весело щебетать о том, как тяжело сейчас работать, какие капризные пошли больные, и как мало платят. А Лизка так увлеклась, что стала уже плести что-то о том, что мечтает стать анестезиологом, но никак не может пройти по конкурсу в мединститут.

(Вернее было бы сказать не «по конкурсу», а «по возрасту». )

Ребята представились Виктором и Михаилом, «сотрудниками спецслужб», коими они являлись с той же степенью вероятности, с какой мы с Лизой — медицинскими сёстрами. Но я вдруг поймала себя на мысли, что и мне тоже приятно пококетничать с симпатичными хлопцами и послушать щедро расточаемые в наш адрес комплименты. Беспокоило только, что наша компания слишком много пила, и почти без закуски, ведь орехи и чипсы — это не еда, если учесть, что мы с Лизой сегодня даже не обедали. Я почувствовала, что пьянею, но взглянула на часы и успокоилась: через пятнадцать минут должен был приехать Юра. Предложила Лизе пройтись в дамскую комнату, и пока она обрисовывала красным карандашом свои полные капризные губки, сообщила, что пора собираться.

— Вот и собирайся, а я лично никуда не спешу, — заявила Лизка, и я поняла, что она успела-таки порядком надраться. — У тебя и муж дома, и Чернов есть, а у меня — никого. Вечно ты, как только какой-то подходящий вариант наклюнется, норовишь развалить компанию.

Все мои доводы о том, что она может обменяться со своим Михаилом телефонами и встретиться в другой раз, а сейчас было бы очень удобно, если бы Юрка развёз нас по домам, не возымели действия. Лизка закусила удила и требовала продолжения банкета. Видно, парень ей понравился конкретно, и она не хотела пускать дело на самотёк.

Мы вернулись за столик, и я объявила, что мне пора. Ребята заметно расстроились, принялись уговаривать посидеть ещё немного, но я решительно направилась к выходу, и Виктор последовал за мной. Он явно намылился провожать меня до дома, но мы не прошли и ста по улице метров, как я заявила:

— Спасибо, что проводили. А вот и моя машина.

Прекрасно сознавая всю глубину своей стервозности, я распахнула дверцу нашей служебной «Волги» и уселась на переднее сидение, оставив бедного парня посреди улицы в полном недоумении. Есть особый кайф в том, чтобы пофлиртовать с человечком, а потом элегантно испариться.

— Что, обломала парня? — рассмеялся наш водитель, поняв мой маневр.

— Только вздумай шефу доложить, — пригрозила я, прекрасно зная, что Юрка непременно это сделает.

(И он доложил!)