Объяснение в убийстве. Женский роман с мужскими комментариями

Лариса Королева

У журналистки Дарьи Леденёвой и юриста Андрея Чернова служебный роман. Ночью с пожарной лестницы дома, в котором они встречаются, сброшен труп молодой женщины. Подбирая материал для очередной статьи, Дарья берёт в судебном архиве уголовное дело о жестоком убийстве девушки в роще. Обвиняемый получил девять лет колонии, но журналистка решает, что он невиновен. Обнаружив ещё несколько аналогичных дел, по которым осуждены разные люди, она приходит к выводу, что в городе орудует сексуальный маньяк.

ГЛАВНОЕ БОГАТСТВО АВАНТЮРИСТА

В понедельник коллектив выходил из кабинета шефа в приёмную после планёрки несколько озадаченным. Чернов устроил своим сотрудникам колоссальный разгон. Такого уже давно не бывало. Больше всего досталось корректору Леночке. Андрей уже почти смирился с многочисленными орфографическими ошибками на полосах «Судного дня», но в последнем номере Лена умудрилась перепутать заголовки двух материалов, и этого не заметили ни ответсекретарь Татьяна, ни я, подписывающая номер в печать. В результате над статьёй о директоре завода, развалившим предприятие, прикарманившим крупные средства и открывшем солидные банковские счета в зарубежных банках, красовался заголовок «Её не любят, и никто не защитит». Тогда как слезливая история о стареющей переводчице, которую ненавидит весь трёхэтажный дом, и мальчишки то обливают грязью бельё, которое она сушит во дворе, то поджигают обшивку её двери, оказалась озаглавлена следующим образом: «Кому на Руси жить хорошо».

Леночке было предложено внимательнее читать, что пишут другие и особенно — она сама, ибо с тех пор, как Лена стала практиковаться в журналистике, число ошибок в еженедельнике заметно возросло, и наибольшее их количество обычно оказывалось в опусах самого корректора.

Потом Чернов прошёлся по ряду материалов, показавшихся ему пресными, и в который раз повторил нравоучение: «Никому не интересна информация о том, что собака укусила старушку. Но вот если старушка укусила собаку — это уже новость. Фактуру надо искать, а не сводки милицейские переписывать». Были у Андрея претензии и к рекламному отделу, и к юристам.

— Что-то шеф сегодня не в духе, — заметила Татьяна, выходя из кабинета.

— Надо же ему хоть иногда обозначить свою руководящую и направляющую роль, — отозвалась я. — А то забудем, кто у нас начальник.

И тут Аллочка протянула мне телефонную трубку:

— Даша, это тебя.

Я поднесла трубку к уху, сказала: «Алло!» и тут же запрыгала на месте от избытка чувств. До меня донёсся родной голос, который я не смогла бы спутать ни с одним другим, несмотря на то, что не слышала его уже шесть долгих лет:

— Привет, старушка!

— Боже мой, Гюлька, ты откуда?

— Из Истамбула.

Конечно, из Стамбула. Где же ей ещё быть. Моя бакинская подружка, с которой я пять лет просидела за одной партой в институте, вышла замуж за турка. В последний раз мы виделись в Баку. Потом она несколько раз звонила мне на работу в Краснодар, и однажды сообщила, что выходит замуж и уезжает жить в Стамбул. И всё на этом. У меня не было её координат, а в моей редакции сменили все номера телефонов. Связь оборвалась.

Я часто вспоминала свою Гюльнару, когда страдала ностальгией, а месяц назад нашла в старых записных книжках бакинский адрес её родителей и написала наудачу: а вдруг они всё ещё живут там же. Оставила им для Гюли номера своих телефонов — кабинета и приёмной — и вот…

Мои коллеги смотрели на меня в полном недоумении. Но мне было всё равно. Я радовалась так, что не могла сдержать эмоций. На проводе был Стамбул, и серая телефонная трубка ясно и чисто доносила до Краснодара мелодичный голос из моей юности. Мы проболтали минут десять, не больше, за которые успели сообщить друг другу самое главное. Хотя, нет. Самое для меня главное — что я люблю Чернова и пишу роман — сказать было невозможно. Я не решилась об этом заявить, пока вокруг были посторонние. Гюлька сообщила, что с турком разошлась, но ещё не развелась, живёт пока в его доме одна и работает в частной фирме. Она надиктовала свои телефоны, и я пообещала сегодня же отправить ей факсом длинное-предлинное письмо.

— Чернов, мне моя Гюлька позвонила! Представляешь, из Стамбула, — закричала я, ворвавшись в кабинет шефа, зависла у него на шее, и только потом заметила Вадима, которому Андрей в тот момент давал какое-то поручение.

— Любимая подруга. Десять лет дружили, а потом шесть — не виделись, — объяснила я Вадиму, отойдя от Чернова и несколько смутившись, но невозмутимый во все времена компьютерный Бог нашей фирмы только улыбнулся в свои чёрные усы и спросил: «Тебе визиток сделать, Даша? Или есть ещё?».

Я кивнула, и Вадим сказал: «Хорошо». Не знаю, что он понял по этому кивку: ведь такой ответ мог означать как «нужны», так и «пока есть», но мне было не до визиток, и тут вошла Татьяна:

— Вы только представьте себе, Дмитрич, — смеялась она. — Звонят мне сейчас с завода, выражают редакции благодарность за статью об их директоре-расхитителе (ох, не любит его родной коллектив!)… Вежливый, солидный такой мужской голос со мной говорит, и серьезно так заявляет: «Очень нам материал понравился, правда, мы не сразу поняли смысл заголовка, и что именно автор имел в виду, но потом догадались». Вы представляете?!

(Что еще было делать читателю, как не догадываться, ибо кто же им сможет эту нелепицу объяснить!)

Когда Вадим и Татьяна ушли, я уселась в кресло и принялась рассказывать о Гюле, заявив, что сейчас же отправляюсь писать ей письмо.

— А материал об Оленине ты писать не собираешься? — спросил Чернов.

— Нет, — заявила я, чем явно озадачила Чернова, и тут же попыталась объяснить свою позицию. — Видишь ли, мы, журналисты, обычно сталкиваемся с человеческими судьбами в момент излома. Человек, который живёт тихо и размеренно, в поле нашего зрения обычно не попадает. Но как только у кого-то беда или, напротив, миг славы, триумфа, его история сразу же становится достоянием прессы. Мы выхватываем кусочек жизни, фрагмент, который и описываем. Иногда при этом узнаём, что было ДО, но почти никогда, что — ПОСЛЕ. Ты меня понимаешь?

Чернов кивнул, и я продолжила:

— Это как на фотографии или полотне художника: запечатлён только миг. Море, солнце, песок, девушка обнимает парня и заразительно смеётся. А потом? Ты взглянул на фото и прошёл мимо. Ты не знаешь: может, это была их последняя встреча, и завтра он уйдёт на войну, с которой не вернётся. Или знаменитая картина Федотова «Сватовство майора». Молоденькая девица в ужасе от мысли, что этот старый служака станет её мужем. А дальше? Может, случится так, что её отец откажет престарелому жениху. Или девушка той же ночью кинется в речку с обрыва, потому что любит другого. Или она выйдет за майора, проживёт с ним двадцать лет и будет рыдать над его гробом, потому что лучшего мужа и отца её детям судьба подарить и не могла… Я глупости говорю, да? Сбивчиво, непонятно? Что ты на меня так смотришь?

— Всё понятно, малыш. Я сам иногда думаю над этим. Есть рассказ у Джека Лондона на эту тему. Только я пока не пойму, к чему ты клонишь?

— Я помню этот рассказ. «Тропою ложных солнц» называется. А говорю это всё к тому, что не могу писать сейчас о деле №18 666. Что я напишу? Что Вовка не виновен? Не имею права. Он осуждён. Изложить суть дела и задать в статье все наши с тобой вопросы? Но кому? Я уже написала полтора года назад статью «Мёртвая петля». Кто тогда ответил на мои вопросы? А никто! Сейчас не то время, чтобы по следам газетной публикации прокуратура возбуждала уголовное дело или писала протест в порядке надзора, тем более что её работники в деле с Олениным повели себя не наилучшим образом. Мой материал никто просто «не заметит». Ну, поохают читатели: вот, невиновных сажают! Да и то, если мне удастся заронить в души обывателей сомнение. А дальше? Я так никогда и не узнаю, кто убил Викторию Вернак, и кем выйдет Вовка из зоны через семь лет. Если вообще выйдет, конечно. А я хочу досмотреть «фильм» до конца! Ведь тогда, после статьи «Мёртвая петля», я всё же довела до конца расследование того дела и докопалась, кто кого убил. Но без милиции. Сама!

— Ты хочешь, чтобы я взялся за это дело?

— Я хочу вытащить Вовку Оленина на свободу. Но сама не могу. Ты — да. Тут не статья нужна в газете, а хороший юрист.

— Я и сам уже думал об этом малыш, — вздохнул Чернов.

— Если бы ты защищал его на том процессе, парень не сел бы.

— Возможно. Давай так, Даша. Для начала сходим к Дмитрию Сергеевичу и поговорим. Ты же его знаешь?

Ну, кто же не знает Дмитрия Сергеевича Аверченко? Это самый знаменитый председатель районного суда в городе, назначенный на эту должность в неприлично молодом для подобного статуса возрасте. Редкий умница и радикал. Судья, имеющий собственную точку зрения на судебную систему, да ещё и неоднократно пытавшийся эту «точку» отстоять.

— Знаю, конечно, — сказала я. — Слушай, всё хочу спросить, да как-то не приходится к случаю: это тот самый Аверченко, который проводит время от времени персональные фотовыставки? Или однофамилец?

— Это он. Судья, влюблённый в горы.

— Ну да. Как там писал Серёга?

Прокуроры во сне летают

И храпят безмятежно судьи,

А, проснувшись, они листают

В дело сшитые наши судьбы.

— Наверное, не все прокуроры летают во сне! Иначе мы бы не сталкивались с историями, подобными той, которую ты сейчас хочешь «досмотреть до конца».

* * * * *

Андрей договорился о встрече с Аверченко на шесть часов. К этому времени я уже отправила в Стамбул факсом письмо, в котором на семи компьютерных листах расписывала Гюльке своё житиё-бытиё с того момента, как связь между нами оборвалась.

— Малыш, а у меня кое-что есть, — похвастался Чернов, появившись в моём кабинете.

— Что это? — я отложила в сторону карандаш, которым в тот момент обводила контуры губ и забрала у Андрея из рук листочек. Проглядела и присвистнула. Это была ксерокопия медицинской карточки Владимира Оленина, открытой в городском травматологическом пункте в день ареста. А доставили Вовку в травмпункт в восемь вечера сотрудники милиции! Врачи зафиксировали повреждения мягких тканей головы и левого глаза, множественные ссадины и ушибы.

— Чернов, ты — это что-то!

— Как видишь, я времени зря не терял. Приехать в травмпункт, поговорить с врачами и снять ксерокопию, — всё это заняло у меня всего-навсего полчаса! Что стоило сделать то же самое Вовкиному адвокату пару лет назад! Я сейчас делаю его работу.

— Не был он заинтересован в Вовкином освобождении! Просто сдал парня, да и всё, — я взялась за губную помаду. — Ладно, судьба зачтёт господину Неизвестному нам Адвокату его бескорыстие и благородство…

— Индейцы вышли на тропу войны, — сказал Андрей, внимательно всматриваясь в моё лицо, по которому я проходилась кисточкой для румян.

— Всегда ты так говоришь, когда я подкрашиваюсь. Разве тебе не нравится?

— Мне нравится твоё лицо безо всякого грима. Неужели ты всерьёз считаешь, что искусственные румяна лучше естественного цвета твоей кожи?.. Да тебе и глаза подводить не надо, они же у тебя сверкают, как новогодние шары, потому что в них — жизнь, ум, интерес!

— Ты прямо как мой папа. Тот всегда говорил, что природа дала мне всё, и нечего её корректировать.

— И он был совершенно прав, — нетерпеливый Чернов уже вставлял ключ в замочную скважину с наружной стороны двери моего кабинета.

* * * * *

В здании суда мы первым делом зашли в архив, и я наконец-то вернула Кате папку с делом Оленина.

— Спасибо, Катюша! Потрясающее дело. Сознайся, ты ведь специально мне его подсунула. Ты же знаешь, что осуждённый не виновен, да?

— Да, — вздохнула Катя. — Возмутительная история. Раньше хоть как-то более ответственно подходили к доказательству вины. А сейчас… — Катерина безнадёжно взмахнула рукой, и я подумала, что она, читая уголовные дела, как романы, сама стала разбираться в юридических тонкостях не хуже любого адвоката. Только мнения её никто никогда не спрашивал. Кто она? Просто архивариус. Однако ей понятно то, чего не хотят видеть люди, наделённые ответственностью решать судьбы других, и её мнение не предвзято, потому что Катя не связана условиями и условностями, мешающим служителям Фемиды быть объективными.

Дмитрий Сергеевич сидел в своём кабинете один. У меня всегда было впечатление, что этот высокий человек не знает, куда девать свои длинные руки, и потому постоянно хватается за какие-то бумаги и справочники, лежащие на столе.

— Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, — поздоровался он с Черновым и вежливо кивнул мне. Хотя я и присутствовала несколько раз на процессах, которые вёл Аверченко, он не был со мной знаком.

(Таков удел журналистов: они знают всех, а их — немногие. Мировой известности добиваются только ведущие центральных телеканалов.)

— Приветствую вас, Дмитрий Сергеевич. Дельце одно, весьма занятное, попалось моему корреспонденту, — кивнул на меня Чернов. — Ваш судья вёл. Аветисов. Пришли обсудить.

— Пришли к выводу, что осудили невиновного? — рассмеялся Аверченко. — Ну, рассказывайте, что вы там накопали! Я думаю, ведь не похвалить же за справедливость приговора вы пришли.

И мы с Черновым в два голоса, перебивая и дополняя друг друга, принялись излагать суть дела. Дмитрий Сергеевич время от времени останавливал наше повествование, задавая короткие вопросы, потом сказал:

— Ну, всякое бывает, я не стану утверждать, что в моём суде никогда не случается ошибок, — и набрал номер судьи Аветисова. — Михаил Гургенович, вы тут вынесли приговор Владимиру Оленину по обвинению в убийстве в Первомайской роще… Вы абсолютно уверены в том, что парень виновен?

Громкоговоритель донёс слова невидимого нам судьи:

— Да, Дмитрий Сергеевич. Я абсолютно уверен в том, что девушку убил именно он… А в чём там проблема? Я же всего девять лет дал.

(Вот оно, судейское добросердечие! Всего девять! Оленин должен быть по гроб жизни благодарен за то, что его не расстреляли.)

— Дмитрий Сергеевич, у меня уже есть кое-какие доказательства того, что дело велось с грубейшими нарушениями закона и прав человека, вот хотя бы эта ксерокопия медицинской карточки Оленина, избитого сотрудниками милиции, — Чернов положил перед Аверченко ксерокопию, которую судья сразу же принялся вертеть в руках. — И вы сами знаете, что признание подсудимого, будь оно хоть добровольным, хоть вынужденным, не может считаться доказательством вины. А кроме этого признания, совершенно нелепого по своей сути, у следствия вообще ничего нет. Я намерен взяться за это дело, и пришёл с вами посоветоваться, как лучше это сделать.

(Я, конечно, прекрасно знал, как всё это делается. Но не хотелось обижать старого знакомого, «шагая через голову». Проще было не настраивать против себя человека, а заручиться его поддержкой.)

— Андрей, ты меня давно знаешь, — сказал Аверченко. — Я никогда не выступал против справедливости, всегда готов исправить судебную ошибку, если она имела место быть, и взысканий никогда не боялся. Считай, что наполовину вы меня убедили. Пиши «Жалобу в порядке надзора» председателю краевого суда. Если в краевом суде приговор отменят и направят на новое рассмотрение, я сам возьму это дело… Но, ладно, этим делам не будет конца. Хотите по рюмочке коньячка? И поболтаем о чём-нибудь отвлечённом. О вашей газете, например. Всегда читаю её с удовольствием.

Мы с Черновым коньяк не любили. Но сейчас с удовольствием пили его из крошечных контейнеров для фотоплёнок, закусывая плиткой шоколада, поломанной на кусочки и разложенной на фольге. Аверченко показывал нам свои последние снимки разных форматов. Самые крупные были развешаны по стенам. Снежные вершины и каньоны, одинокие ветки и хвойные леса, горные озёра и бурлящие водопады… Я узнавала эти пейзажи, потому что уже видела их раньше в выставочном зале, только не предполагала, что автор — именно тот судья, которым я восхищалась на процессах.

(Каждому человеку нужна отдушина, особенно если работа связана с нервными и психологическими нагрузками. Творчество — это своеобразный способ сохранить свою душу, не дать ей очерстветь, когда каждый день выносишь приговоры.)

— Вы просто фанат гор, — заметила я.

— Не хотите как-нибудь сходить со мной в экспедицию? — предложил Аверченко.

— Очень было бы здорово, — согласились мы с Черновым. — Как соберётесь, звоните. Мы всегда готовы, как пионеры.

Мы с Андреем изо всех сил старались говорить на посторонние темы, но всякий раз неизбежно возвращались к делу Оленина.

— Вполне понятно, почему Аветисов всё-таки вынес обвинительный приговор, — говорил Чернов. — В самом начале, на первом заседании он совершенно правильно направил дело для проведения прокурорской проверки по факту избиения подследственного. Но не станет же прокуратура расписываться в том, что сотрудники милиции приложили руки к голове обвиняемого! Эта проверка длилась полтора года. Потом процессы бесконечно долго откладывались: то адвокат болен, то свидетели не явились. А там уже процессуальные сроки стали поджимать, и Аветисов просто-напросто пошёл на поводу у следствия по пути наименьшего сопротивления — вынес приговор, который сам считает мягким, и потому справедливым. Он просто позволил себя убедить. Присяжные бы Оленина оправдали.

— О, только не говорите мне о присяжных, — простонал Дмитрий Сергеевич. — С самого начала, когда институт присяжных вводился в виде эксперимента в нашем крае, я был руками и ногами «за». Тогда это казалось таким прогрессивным шагом. А сейчас, как вникнешь в дела, по которым приговоры выносит «народ» — волосы дыбом встают. Вы слышали о последнем деле? Семнадцатилетний парень зверски убивает девушку, и вина его стопроцентно доказана (подонок задушил девчонку, надругался над трупом, внутренние органы голыми руками наружу повыдергивал!) — а его оправдали! Раньше власти опасались, что наш озверевший от экономических экспериментов и роста преступности народ будет казнить направо и налево безо всякой жалости, а вышло наоборот. В быту человек готов убить своего соседа по коммуналке, да что там соседа — мать родную! А в зале суда жалеет «парнишечку» — подонка и убийцу. И каждый такой подонок требует теперь суда присяжных. Уверен — оправдают!

Чернов согласно кивал — тоже был наслышан о неправдоподобно высоком проценте оправдательных приговоров, выносимых домохозяйками и слесарями, отобранными методом тыка компьютером из списков избирателей. А я вспомнила самый первый суд присяжных, проходившей в нашем крае. Я вела тогда репортажи с каждого заседания, правда, на второе меня пускать не хотели, потому как я, по незнанию, после первого напечатала сдуру в газете фамилии нескольких присяжных, что является закрытой информацией. Судья, правда, смилостивился, пожурил по-отечески и позволил присутствовать.

Тогда слушалось дело о нашумевших в крае убийствах водителей, занимающихся частным извозом. Судили двух мужиков, оба уже успели к тому времени отмотать немалые срока и познакомились на зоне. Работали чётко: договаривались на автостанциях с водителем приглянувшейся машины о маршруте и цене за проезд, садились в машину. По пути, где-нибудь на безлюдной трассе, один из преступников, сидящий на заднем сидении, накидывал несчастному на шею удавку, второй тем временем хватал за руль и сворачивал с дороги.

Трупы зарывали в лесополосе, машины угоняли. Но делали всё как-то неумно, нелепо. (Если убийство вообще может быть «умным» и «лепым»). Один раз убийцы застряли на угнанном автомобиле посреди чистого поля, и их вытягивали работяги на тракторе, проходившие потом свидетелями по делу. Во второй раз их остановили на посту сотрудники ГАИ и отпустили восвояси. Но до этого подсудимые ещё успели убить одинокую старушку и вынести из её дома всё самое ценное…

Один из подсудимых, Сергей Жнивенко, вину свою не признавал, хотя именно он, по мнению прокурора, и затягивал петли на шее у водителей, стремившихся заработать на кусок хлеба и расставшихся за это с жизнью. Его подельщик, напротив, каялся и кивал на Жнивенко: это он, дескать, заставлял «ходить на дела».

Жнивенко был красив какой-то порочной красотой, было в нём что-то и волчье, и графское одновременно. Считается, что артисту или оратору нужно найти среди слушателей человека с приятным лицом и говорить, обращаясь конкретно к нему. Не знаю, чем понравилось Жнивенко моё лицо, но из всего зала он выбрал именно его, и лично мне на всех трёх заседаниях рассказывал о своём тяжёлом детстве и злой мачехе, об отсутствии белой рубашечки для посещения вечерней школы, о первой ошибке юности, приведшей в семнадцать лет на скамью подсудимых…

Никого-то он не убивал! Да, в угнанных машинах его видели, так он просто покататься их брал, не зная, какая страшная участь постигла владельцев тех автомобилей. А старушку мачеха со своим родным сынком пришили, оттого-то и найдены в их доме вещи и драгоценности убитой. А сам он — хороший парень, очень дочку любит, сам ей бантики завязывает…

Есть такой фантастический рассказ. О том, как в каком-то двадцать энном веке людей судит машина. И подсудимый пытается её… разжалобить. Это ему удалось. Бесстрастная машина вынесла вердикт: казнить и посмертно помиловать. Присяжные — простые люди, далёкие от юриспруденции, ошарашенные увиденным и услышанным, исполненные чувства ответственности перед государством, готовые к справедливому свершению правосудия и страшно боящиеся совершить ошибку — Жнивенко и его дружка не помиловали, признали виновными. И первый был приговорён к высшей мере наказания, второй — к десяти годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии строгого режима…

После завершения процесса я ещё долго ощущала на себе пристальный взгляд убийцы, стройного черноволосого мужчины тридцати двух лет с холодными серыми глазами и белозубой улыбкой… Наверное, его уже расстреляли, если не заменили смертную казнь на пожизненное заключение. Возможно, я была последней понравившейся ему женщиной из свободного мира, на который он глядел через решётчатое ограждение в зале суда. Но мне совсем не было жалко этой запропавшей жизни. Я поверила в его виновность. Она была доказана чётко и однозначно.

Тогда я просто любовалась прокурором. Вот кто был красавчиком! Лет за пятьдесят, с проседью, с изборождённым морщинами простоватым лицом, статный мужик, полный внутреннего достоинства, — он говорил грамотно и чётко, умело оперируя фактами. Это был настоящий профессионал, в отличие от убийцы. И пусть это прозвучит кощунственно, но я слишком ценю в мужике профессионализм, даже если этот мужик — убийца. Всё, за что ты взялся, нужно делать хорошо. Тот, кто убивал цинично и бездарно, а оправдывался глупо и жалко, не может рассчитывать на сочувствие, даже со стороны человека с таким добрым лицом, как моё…

Мы засиделись в кабинете председателя суда допоздна, и когда вышли, Юрка крепко спал в машине. По дороге к дому, Андрей сказал:

— Приятно общаться с Аверченко, да? Большой оригинал. И видно, не потерял ещё душу на такой работе. Правильно, что мы обратились к нему перед тем, как писать «надзорку».

— Это-то да. Но надо бы сначала съездить в зону, с Вовкой поговорить. Аверченко сказал, парень в Армавире сидит?

— Конечно, съездим. Как же иначе. Кстати, ты знаешь, как я познакомился с Дмитрием Сергеевичем?

— Нет. Расскажи.

— Это было лет десять назад. Аверченко, по-моему, тогда только-только был назначен председателем райсуда, а я организовал в крае молодёжное крыло демократической партии. И вот мы, человек десять, молодые и смелые, вышли на митинг к администрации края, с российским флагом и какими-то плакатами, сейчас уже не смогу передать точного их содержания. Нас тут же всех повязали — и в отделение. Аверченко получил прямое указание посадить нас минимум на пятнадцать суток за нарушение общественного порядка. А он поговорил с нами с каждым в отдельности — и всех скопом отпустил, вынеся для проформы каждому по предупреждению, что является минимальным наказанием за административное правонарушение.

— Рискнул, значит, служебным положением ради юношеских идеалов? Уважаю. Говорят, если вы в двадцать лет не сочувствуете революции — у вас что-то не в порядке с сердцем, но если вы в пятьдесят продолжаете разделять всё те же идеи — у вас явно не в порядке с головой… Это был тот случай, когда ты топил в унитазе туалета администрации края красный флаг?

— И ты туда же! Да не было этого! Мне до сих пор мэр города при случае поминает: «Помню-помню, Чернов, как ты в унитаз бросил красный флаг». Я возражаю: «Да что вы, это всё легенды». А он мне: «Не надо, не надо, я же за тобой следом шёл и всё видел»… Так что, малыш, главное богатство авантюриста — это его репутация.

— Тогда мы с тобой очень богатые люди, — рассмеялась я, закуривая.

— И, похоже, продолжаем богатеть. Кто бы ещё ввязался в дело, по которому человек уже осуждён, если никто не просил о помощи, и никто не оплатит наших стараний.

— Ничего. На том свете нам зачтётся. Вытащим Вовку?

— Попробуем, — осторожно ответил Чернов, который не любил давать зряшных обещаний.