Беседы с Жоржем

Дмитрий Королёв

Гомункулусы, которых делает Жорж, ведут свою жизнь настолько самостоятельно, что ему даже некоторое время приходится побыть без головы. Это несколько мешает ведению философских бесед, но человека, сразившего когда-то самого настоящего самодельного Змея Горыныча, из равновесия вывести трудно.

ОПУСТОШЕНИЕ

Бревенчатый домик среди леса. Сквозь окна с лёгким налётом вечности проникают лучи восходящего солнца, ослабленные густыми сосновыми ветками. Снег за стеклом: на тёмно-зелёной хвое, у основания широких стволов, повсюду за пределами четырёх стен, — отражает колючий свет, и в маленькой комнатке рассеивается мягкое, уютное сияние. Ветер, возможно, существует где-то там, наверху — но здесь, у подножия высоких деревьев, тихо, разве что с их макушек медленно опадают редкие снежинки, неторопливо пересекая пространство за призмой окна. Там же, где ветер касается остроконечных вершин, наверняка слышна музыка, равнодушная к строгим тонам, ведь она — отражение воздушного потока, вдыхающего запах леса.

Зима. Оцепенение мира.

Где бы ни бродил человек, однажды покинув дом, он всегда идёт вслед за солнцем, а пройденный путь кажется ему прямым. Однако вернуться, конечно же, нельзя, как и дойти до светила. Пускай и тень опережает путника, и снежный лабиринт ведёт его на запад, всё равно в хрустальном величии оледенелых растений человек идёт в ореоле света, шагает, пока вдруг не заблудится. Когда же тело его начинает сливаться с природой, тогда ни гулкий стон дремлющих сосен, ни тепло сугроба, ни след пролетающего самолёта, напоминающий о мире людей, ничто не греет, один только сон, в который можно погрузиться с тем, чтобы уже не выплыть.

Вальдхаузен чистит ружьё, машинально орудуя шомполом, и говорит:

— Кстати, об охоте. Вы наверняка не знаете, как бьют белку. То есть, людей интересует, конечно же, не жалкая тушка, а роскошная шкурка. Так вот, пока дилетант выстрел за выстрелом разрывает бедняг на части, почём зря переводя дефицитный, надо сказать, мех, знающий человек, приметив зверька на стволе дерева, тихо поднимает ружьё, и, держа белку на прицеле, неслышно заходит по кругу, пока от неё на мушке не останется видна одна голова. Вот тогда охотник стреляет точно в глаз, и на землю падает аккуратно обезглавленное тельце.

«Да, — подумал я, — эти головы сведут меня с ума».

Лесник замолчал. Я гляжу на его спокойные движения, медля и не желая нарушать размеренность положения дел, но, всё же, вдоволь насладившись паузой, задаю вопрос, не требующий, как мне кажется, особых раздумий:

— А знаете ли вы, что такое опустошение? — Собственно, и вопросом это назвать нельзя, скорее намёком на новую тему разговора. Когда спешить некуда, мысли вязнут в тишине. И голос лесника, сидящего напротив, теперь долетает не сразу, будто нет ему начала, и доносится он со стороны, и нас разделят воздушный океан.

— Опустошение, известное дело, это когда ружьё наводят на цель, нажимают на курок, и гремит выстрел — вот тогда тянет пороховым дымом, эхо гудит в голове, а внутри всё замирает, только сердце колотится в пустоте. Это и есть опустошение. Но опытный стрелок таких мелочей уже не замечает.

Он поднимает ружьё, согнутое в колене, и смотрит на просвет.

Вальдхаузен проходится по комнате, подбрасывает в печь поленья. Всё-таки, житьё вдали от людей заставляет заботиться о себе совершенно прямо — человек вынут из сложно переплетённой системы социальных отношений, он сам себе и врач, и повар, и друг, и недруг, и судья. Нужно быть сильной натурой, чтобы все занятия, которые в обществе мы распределяем по интересам, делать самому. И уж если с чем-то не справился, надо иметь мужество и строго осудить виновного, и принять наказание, и простить. У сильных людей доброе сердце. Орудуя кочергой, лесник продолжает разговор:

— Вот вы говорите, пустота. Но ведь она не существует. Пустота — это то, чего нет. Смотрите, я бросаю в огонь дрова. Пламя обнимает податливый материал, превращая деревяшки в тепло. Но когда поленья сгорят, их не станет, и возникла бы пустота, но вся штука в том, что её нет. Она — просто обозначение нестыковки между нашей памятью и настоящим, которое отличается от прошлого. Существует только в людских головах.

«И точно, с кем бы человек ни общался, на самом деле он говорит сам с собой, — думал я, имея в виду, что слышишь только то, что можешь понять, а значит и придумать самостоятельно, — и эта сентенция лесника поинтересней его охотничьих историй».

— Но позвольте, а как же насчёт вакуума? Не станете же вы отрицать его наличие в космическом пространстве, ведь это давно установленный факт. Можно сказать, что вся наша вселенная есть пустота с редкими вкраплениями звёзд! — Впрочем, со смелой метафорой я немного погорячился, но Вальдхаузен, преображающийся из простоватого охотника в тонкого философа, великодушно не воспользовался моей ошибкой. Он слегка улыбается да ворочает угли.

— Вот такой вот парадокс: вакуум — есть, а пустота — не существует. Вы должны понимать разницу между физическим каркасом мира и человеческим космосом. Так, используя, образно говоря, нижний уровень реальности, мы питаем организм, ходим друг к другу в гости, запускаем спутники. Да, кстати, я почитываю некоторые материалы, так профессор Джим Датор из Института изучения альтернативных вариантов развития будущего, к примеру, полагает, что человечество всерьёз займётся колонизацией Марса в течение ближайших 30—50 лет. И, между прочим, так как Марс весьма удалён от Земли и перелёты между ними крайне дороги, то космонавтам, астронавтам и прочим тайконавтам придётся оставаться на месте прибытия, чтобы стать колонистами и в последствии эволюционировать в иную форму жизни. Так и будет, если не применить для перелётов другой способ, основанный на верхнем уровне реальности.

Вальдхаузен усаживается ближе к теплу, вытягивает ноги, и морозно-сосновый воздух насыщается восходящим духом человечьего естества. Я на всякий случай комментирую и уточняю:

— Ну да, navigare necesse est, vivere non est necesse³². — В глазах удивительного лесника обозначается понимание латыни. — Человечество подобно волнам на поверхности океана. Пока дует ветер, прибой будет отвоёвывать у берега всё новые территории, а судьба отдельных волн никому не интересна, это понятно. Но скажите, о каких уровнях вы говорите? Не имеется ли в виду интеллектуальная деятельность, отделяющая человека от животного мира? О чём, собственно речь?

— В определённой степени вы правы. — Вальдхаузен, сплетя руки на животе, расплывается в улыбке. — Только ваш удачный пример нужно развернуть: среди волн плывут ещё корабли, пронзая человечество вдоль и поперёк, будучи надстройкой верхнего уровня. Капитаны современности умеют ловить ветер. Как бы это объяснить… Вот вы, скажем, как сюда попали?

Я сначала хотел возмутиться достаточно бестактным вопросом, и приготовил саркастическую фразу, сглотнул и набрал в лёгкие воздух — но вдруг осознал, что самым верным ответом будет такой:

— Не знаю. — Конечно, странный факт для меня самого требовал разбирательства, но, правда, не было возможности сделать это самостоятельно. Помню лес, холод, шлейф самолёта и маленький домик, плотно укрытый снегом. А раньше было вчера. И на помощь приходит Вальдхаузен, становясь серьёзным и вкрадчивым.

— Так я и думал. В таком случае у вас должен возникнуть закономерный вопрос — кто такой этот лесник и что это за место. И что нас с вами связывает. Некоторые ответы лежат на поверхности, по крайней мере, для меня. Я — последний обитатель того, что осталось от мира Жоржа Павленко. Мы принадлежим друг другу — я и лес, хоть теперь это почти просто заурядный дендрарий. А когда-то… Ну, вы хотя бы должны быть в курсе существования многих миров. Поскольку же вы явно неофит, можете и не знать, что, в отличие от прочих, вселенная доктора Павленко простиралась на шесть континентов и пять океанов, солнечную систему планет и ряд ближайших звёзд. Сейчас же мне приходится охранять, наверное, уже заповедник, жалкий островок, тонкий слой мира, который едва не растворился в натуральной реальности. Доступ сюда, увы, перекрыт, канал отрезан. Добраться можно исключительно, что называется, в собственном теле. Поэтому в первый раз я довольно сильно удивился вашему визиту. Таким образом, со всей очевидностью напрашивается вывод о том, что вы при содействии Жоржа открыли свой узел — который неизвестным для меня образом состыковался с его миром.

Вальдхаузен подобрал под себя ноги, в четверть оборота наклонил торс в мою сторону, облокотившись подобно мыслителю Родена о колено и опирая подбородок о кулак. Иногда вдруг понимаешь, что по крайней мере один из двух собеседников тронулся умом, или же приходится снова менять представления о жизни. Я не нашёлся, что возразить.

— Это всё так неправдоподобно… — Как в костёр подбрасывают дрова, я поддержал беседу осторожным вопросом: — Ну, хорошо, а что держит вас здесь, то есть не даёт возможности спуститься к автостраде и уехать в город?

В глазах лесника разгоралось пламя.

— Ах, вот что вас смущает. Представьте себе, что грамотного человека выбрасывает на остров, населённый миролюбивыми туземцами, находящимися на ранней стадии развития. Человеку повезло, с ним на сушу попадает сундук с книгами, чернилами и бумагой. Так вот, пришелец в земле добродушных дикарей, он может построить дом, создать семью, даже стать вождём, но никогда он не расстанется с частью своего мира, будет без конца перелистывать книги и писать дневники. А я, признаться, являюсь и порождением, и частью призрачного леса, и мне тоскливо за его пределами. Что, впрочем, не мешает иногда мотаться в город, обходить границы леса, стрелять по белкам и непрошеным гостям.

Вальдхаузен поднимается, подходит к столу, подбирает ружьё и, доводя процесс до конца, его заряжает.

— Теперь-то вы понимаете, какими могут быть марсианские экспедиции и что такое опустошение?

— Да, конечно, — сказал я, вдруг почувствовав себя неуютно.

И на всякий случай исчез.

Примечания

32

Плыть — необходимо, жить — необязательно (лат.).