ХЕРЪ. Триллер временных лет

Владимир Рышков

Профессор филологии в канун революции и его правнук в наши дни последовательно взламывают код русской орфографии и код природы. И оказывается, что самая точная формула, описывающая этот мир, одновременно и самая лживая. Именно так: чем точнее, тем лживей…

Глава десятая

28 апреля — тот день Андрей забил в память навечно — московская весна была в самом разлёте. Из согретой уже земли потянули пьянящие соки не только лишь приручённые, обульваренные деревья, но и, кажется, старые дома в арбатских переулках просыпались: сперва обласканными солнцем мезонинами, затем парадными залами и глубокими подвалами, где тоже пробуждалась одряхлевшая, но ещё крепкая жизнь. Они вдыхали тёплый воздух своими каминами, отдушинами, слуховыми оконцами на чердаках. И аляповатые сталинки были рады весне, и уцелевшие хрущобы некрепкими своими корнями ещё цеплялись за свою, быть может, последнюю весну. И лишь высотные башни из стекла и бетона — вырванные из чужой почвы нувориши — стояли такие же холодные и отчуждённые, и было непонятно пока, приживутся ли они, возьмут ли их глубоко засваенные корни вешний сок из древней московской земли. И даже в коробку, где к вечеру зависла их факультетская тусовка, где всё сверкало, взрывалось, гремело и летело к чертям, проникала весна. Не тем лёгким, с юной сумасшедшинкой воздухом, не нежным, ещё застенчивым весенним теплом — здешние теснота, суета, сигаретный смог устоялись, кажется, навечно — просто в крови действующих тут молодых лиц зажглась и бушевала иная формула, сносившая крыши своей пьянящей неопределённостью.

Они отстукивали высокими стаканами по стойке бара гремящий ритм, не вклиниваясь в толпу беснующихся танцоров, но и не отставая от неё совсем, быстролётно знакомясь, переглядывались с приведенными сюда ими девчонками, прихлёбывали некрепкие, не крепче весны, напитками. Торчали, в общем. Их не ожидали снаружи яркие улётные «феррари» или затемнённые лимузины с услужливыми шофёрами — всё это было впереди. Они собирались сами торить себе дорогу в жизнь: молодые оголтелые в своих мечтах будущие физики. Верили ли они в науку — вопрос. Однако они истово поклонялись брендам — старым, проверенным временем. У них хватало мозгов не запасть на пышно расцветшую в безвоздушном пространстве пофигизма гламурь, что нынче при первых же заморозках кризиса увядала, скукоживалась в секонд-хэнд, превращаясь в жалкую конфетку на палочке. Когда же на крысиные бега протонов по замкнутой трубе ускорителя в земли гельветов и франков закапываются миллиарды, то уж как-нибудь что-нибудь обломится в будущем и им.

— Бренд Христа Марксов бренд как кабана завалил! — перекрикивали они поверх девичьих голов бунтующую музыку.

— А Альбертов бренд покруче Христова будет!

— Джезус крайзис, Джезус крайзис! — радостно и отвязно богохульствовали они, чокаясь и крестясь.

— Аминь!

Ставки были высоки. Эти небездарные стройные симпатичные, не похожие на унылых зубрил парни закладывались на Эйнштейна. Не тупо и вульгарно ставили на мещанского мамону, на банкротившийся повсеместно бухучёт, они закладывались на интеллект. Не будучи похожими на своих предшественников физиков-шестидесятников, этих пижонов, «идущих на грозу» и ошпаривавшихся в ядерных реакторах, они умели просчитывать свой романтизм. Коллайдер стоил больше, чем Рокфеллеровский центр, и обошёлся дороже храма Христа Спасителя. Инвестиции в науку — вот парус, что белел им в тумане будущего. А ныне, когда окончательно сбрендили с повестки дня левацкие и правые мессии, печатавшие свои жутковатые профили на марках и рублях, когда почтенные американские президенты закачались, а бумажные евроокна стали продуваемы, борьба пойдёт серьёзная. В центре ристалища, очищенного историей от временщиков и профанов, осталось два непримиримых бренда: И. Христос и А. Эйнштейн. Наука и вера. Отче наш и Е = mc².

Ортодоксам было проще: для поддержания их веры доставало Библии, церкви и нескольких древних артефактов, подобных загадочной Туринской плащанице. Бренд гениальный в своей простоте: чем менее познаваем, тем более велик.

В науке дело обстояло хлопотней. От её инженерной ветви требовали результатов, от фундаментальной ждали доказательств. И если первая, подобно фокуснику, вытащила из закромов блестящих мозгов всё возможное ещё в прошлом веке — от телевизора до мобилки — и теперь азартно их модернизировала, то вторая, по рангу — старший брат, изначально в своём зародыше выкинула коленце, удумав новую, как бы независимую от Божественной, теоретическую природу. Она так и озаглавливалась — теоретическая физика.

Как и ортодоксальная живая, природа теоретическая претендовала на всеохватность и всеобъёмность, однако, в отличие от неё, была как бы познаваема. Эта адаптированная физика (Андрей всегда держал в голове греческий корень physis — природа, номер 12 в его оцифровке) стала религией протестантов, обрастала конфессиями в виде многочисленных густо разбросанных по всему миру приходов: академические институты, лаборатории, кафедры в университетах. И, наконец, был возведён катакомбный кафедральный собор — андронный коллайдер. От рядовых прихожан этой быстро ставшей самой активной религии также требовалась вера, поскольку их библию и особенно новый завет могли читать только посвящённые — дипломированные физики-теоретики. Вот среди этих будущих жрецов, а ныне семинаристов и обретался Андрей.

Получив ещё в школе урок остракизма, он загодя просмотрел учебники за первый курс, усвоил их парадигму и в своих ответах, рефератах старался тщательно следовать ей. Порою, конечно, пробивались, проскальзывали искорки иного строя мысли, однако они были редки, не пугающи. Эти нечаянные промельки неординарности к тому же создавали ему имидж светлой головы, неформального лидера с хорошим академическим будущим.

— Андрей, ну познакомься же! — хлопнули его по плечу. — Это Лиза.

Он уже привык, что его всегда знакомили с самой яркой из девчонок, которых их тусовка исправно черпала из филологического гарема, где тех было неисчерпаемо, а у них на курсе остро недоставало. Такой жест был данью его авторитету, закреплявшим за ним как бы право первой ночи. В действительности же он не был жертвенен, поскольку Андрей никогда ещё не покидал компанию с кем-нибудь из новеньких наложниц — этих любительниц словесности.

Как обычно, Андрей вежливо улыбнулся вновь представленной Лизе и машинально потянулся за своим стаканом, полагая церемонию состоявшейся. Однако вдруг ощутил, что застрял взглядом, что доселе не ведомая сила начала по-своему распоряжаться его зрением.

Уже примерно с час она находилась здесь, рядом, на расстоянии руки, иногда исчезая из поля зрения и вновь возвращаясь, раскрасневшаяся после танца. Андрей машинально фокусировал это в общей мозаике вечера, а тут вдруг завис, разглядев.

Просто она маскировалась под весну! У неё не было имени, она была бесплотна. Лёгкое дуновение, нежный лепет просыпающейся природы. Когда же было произнесено «Лиза», весна, живущая в синих глазах, струящихся волосах, тонком изгибчивом теле, начала обретать имя, становилась одушевлённой. Лиза проявлялась, материализовалась из толпы, как когда-то Афродита из пены Средиземноморья, царственно ступая на неудобную гальку маленького тесного залива на Кипре.

Эта аберрация застигла Андрея врасплох. Он вдруг ощутил огромную нагрузку, утяжелившую его кровь, что приливала к щёкам, распирала лоб, и сердце забилось сильнее, пытаясь наладить застопорившееся движение в артериях. Гравитация плющила его, сталкивала с орбиты. Остановившимися зрачками он наблюдал, как Лиза, вспыхнув матовой кожей лица и рук, тоже начала втягиваться в это силовое поле, и тогда стало легче. Можно было, по крайней мере, дышать.

Они влетали в какой-то невидимый разгонный коллайдер, где властвовала мучительная и сладостная гравитация, в иной мир, в иную физику. А вокруг всё было по-прежнему: перекид взглядами и репликами их тусовки, неумолчный электронный гул музыкального трёпа.

Неизвестно, кто первым встал и двинулся к выходу, а кто последовал за ним. В их связке не было ведомого.

— Эй! Куда вы? Андрей! — окликнули их.

Андрей неопределённо вскинул плечи. Вопрос был неподъёмным.

Они шли по просохшей уже после зимы плитке московских тротуаров, не столько удаляясь от места своей нежданной встречи, сколько приближаясь к чему-то неизведанному, таинственному и остро желаемому.

— Вас в самом деле… — запнулся Андрей. — Ты — Лиза?

— Я? — Она подняла синие глаза к гаснущему в вечернем закате небу, будто советуясь с ним. — Ну да, только… А вы — Андрей? Ты?..

Они словно заново примеривались к своему естеству в этом мощном гравитационном поле. Андрей вновь ощущал себя тем самым одиноким протоном, разгоняемым до немыслимой скорости навстречу такой же элементарной частице, и в этом приближающемся сшибе ещё недавно стабильных частиц, попавших в омут притяжения, и рождалось, должно быть, всё новое на земле, рождалась жизнь.

«Первый¹ пошёл!» — Андрей захлёбывался от восторга, сначала сжигающего огнём грудь и затем скатывающегося вниз, к ногам, холодеющим пьянящим ужасом. Он долго, быть может, слишком долго уберегал себя от этого момента, от неизбежного спарринга, не желая разменивать заветную «двойку» всуе, предчувствуя, что именно здесь и откроется ему, заработает иная физика.

Лиза шла, вскидывая свои длинные юные, будто всё ещё растущие ноги, неудобно, как казалось Андрею, прикасаясь ими к земле и вновь взлетая, точно под ними и впрямь была крупная галька того самого тесного кипрского залива. Её взгляд устремлялся вперёд, замкнувшись на невидимой точке, всё отдалявшейся и отдалявшейся в сгущающихся сумерках. Она словно бы и шла рядом с Андреем, скованная неодолимой гравитацией и в то же время, казалось, удалялась в неизвестном ещё даже для неё векторе судьбы.

«Подиум, — вдруг понял Андрей. — Так одиноко ходят модели».

Он взял её руку в свою, слегка сжав тонкие прохладные пальцы Лизы, и почувствовал, что они откликнулись, ожили в его ладони, спрятавшись там.

Андрей в самом деле не знал, куда они шли, даже когда подходил к своему подъезду, поднимался на родной второй этаж, отпирал дубовые, сработанные ещё в позапрошлом веке, двери.

И Лиза не спрашивала ни о чём, молча, всё так же неудобно, словно по крупным морским окатышам, ступая по истёртым мраморным ступеням.

И только войдя в прихожую, непривычно необжитую в своей огромности, Андрей постиг всё коварство этого вдруг привязавшегося античного образа и то, отчего именно он был сегодня их путеводной звездой. Вот как оно всё связывается, когда начинает разгон гравитации судьбы.

— Ты бывала на Кипре, Лиза? — спросил Андрей, только чтоб ещё раз произнести имя.

— В Пафосе. Но не в это время.

— Там сейчас родители.

На маленьком острове в это время была настоящая русская баня: горячее, как в июле, солнце и ещё не согревшаяся стылая вода, прорубь для начинающих.

— Это твой дом?

— Ну да, оказывается… Проходи, буду тебя с ним знакомить. Кофе хочешь?

Лиза подняла глаза и впервые открыто, не загораживаясь, взглянула на Андрея. Казалось, именно оттуда, из бездонья глаз, струилось синее ломающее волю тяготение.

— Не сейчас… Ты уверен, Андрей?

— Нет. Ни в чём… Никогда. — Он взял её за руку и повёл за собой по длинному коридору к той двери, что открывалась в его мир. — Но ведь это ничего не меняет?

Он знал, Лиза ушла от него ещё прежде, чем они поднялись на второй этаж. Она слетела со своей орбиты, попав в более мощный жизненный поток, давно желая его, однако вернётся, выправится на круги своя, лишь только утихнет, сработавшись, этот вихрь неведомых частиц, который люди, далёкие от физики, называют попросту любовью. У гравитации много эвфемизмов.

И хотя будущее опережало настоящее, как бы лишая смысла, но не отменяя, а лишь

перечёркивая, оно должно было произойти, и одежды теперь слетали, спадали с них, как шелуха на маслобойне. Светопреставление это, в отличие от лицедейства — театрального и повседневного — не требовало гардероба и макияжа, только неодолимое взаимное тяготение, что сталкивает, сплющивает тела, и появляется лазейка в иной мир, в тот

интернет, что подключён к вечности. Андрей входил, улетал в этот лабиринт, подобно тому, как уходили, отрываясь от всего земного, миллионы, миллиарды мужчин до него,

¹ Protos (греч.) — первый

ибо участвовать в сотворении жизни, которая обретает бессмертную душу, значило становиться, вырастать вровень со Вселенной, где эта душа пребывает.

Вот Вселенная задышала, вскрикнула от мгновенной боли и, застонав, слилась в пароксизме зачатия вечной истории: истории новой души. И даже если она не случится —

не сольётся что-то в единое целое — всё одно эта попытка будет засчитана, не станет фальстартом.

Андрей в этом мучительном обладании, доступе ощущал единственное, всё нарастающее гулом галактик желание отдать, избавиться от того, что зародилось в нём, но не принадлежало ему, отдать немедленно, не торгуясь, не просчитывая выгоды, как неизбежно это делает человек на земле, а только чувствуя такое же острое желание Вселенной принять в себя то, без чего она томилась в бессмысленном коловращении.

Гравитация, порождающая жизнь, достигла высшей точки взаимного тяготения, разогнав кровь в артериальных и венозных коллайдерах до немыслимой скорости, и вдруг оборвалась, угасла, обрушив их обратно на землю, упрятав в человеческое естество и разбросав вновь ставшие одинокими обнажённые тела на белых простынях.

Лиза прикоснулась губами к его плечу, и глаза её синели познанием, обретённым в эти несколько минут уже почти восемнадцатилетней её жизни. — Ты покажешь, где у вас ванная?

Андрей проводил Лизу до двери, запечатлев в памяти её стекающую к бёдрам, будто светлая капля, спину. Потом он нашёл махровый халат матери, повесил его на дверную ручку ванной, оделся сам и стал готовить кофе с бутербродами.

«Да, вот только что я сгонял в бесконечность, частично становясь ею, а нынче втупую мечу бутерброды, словно и не было ничего. Хитро, хитро всё это…»

Впрочем, Андрей с увлечением мазал хлеб маслом, нарезал сыр и колбасу. Он чувствовал огромный прилив сил и острый голод. «Сколько же времени мы находились в Сети?»

Лиза смыла макияж и вместе с ним пару нарисованных лет. В коротковатом для неё розовом в белую полоску халатике она смотрелась подростком, выросшим из своей одежды. И только сформировавшиеся уже кисти рук с длинными тонкими пальцами, как лапы у породистого щенка, обещали в будущем женскую зрелую стать.

Она едва надкусывала бутерброд и долго тщательно его пережёвывала, запивая мелкими глотками кофе.

— Я всегда жую медленно, задумчиво, как корова на лугу, — улыбаясь сказала она. — Не обращай внимания.

— Ум… мы, — промычал Андрей набитым ртом и тут же понял, кто из них корова. На внимательного хозяина дома, во всяком случае, он сейчас не был похож.

— Извини, — сказал он, наконец прожевав. Он думал, куда же девается та бушующая гравитация, способная вывести, вынести человека на околозвёздные орбиты.

Лиза вытерла салфеткой губы и вновь улыбнулась.

— Я в самом деле благодарна тебе. Всё теперь случилось… знаешь, мне трудно врать, как-то не могу выучиться.

— Это впрямь нелегко, но скажи, зачем тебе помост? Ты идёшь, бредёшь по нему, только ведь он никуда не ведёт. Он плоский, ниже уровня моря.

— Сама не знаю. Он и в самом деле никуда не ведёт. Вот пока что привёл к тебе. А дальше…

Андрей вновь почувствовал колкую упругость тяготения.

— У тебя не выходит врать, значит, ты неслабый человек. А быть моделью, словно калика перехожий…

Лизин городок стоял на двух пригорках и с отвращением таращился на себя в тёмную илистую северную речку. Прежде, лет пятьсот подряд, в ней отражались купола бело-голубой весёлой церкви, обрушенные однажды в воду, и теперь в растрескавшемся древнем остове находилась пивная, сменившая склад МТС, и местная библиотека.

От пивной до реки — только с пригорка скатиться и туда, вслед за крестами, постепенно уходили местные мужики. Сначала из реки вытащили распухшее тело Лизиного отца, а спустя три года ржавый старый «ИЖ» её старшего брата Коли. Тело самого Коли обнаружено не было: тёмная речка таила много глубоких омутов, где водились многопудовые чёрные сомы-людоеды. Ловить их было некому.

Похоронив вместо Коли его мотоцикл, Лизина мать спалила остатки древней церкви вместе с проклятой пивной, а, значит, и библиотекой, которой заведовала, и где единственной читательницей числилась её дочь Лиза. Посыпав голову пеплом любимых книг, она откопала в огороде старую, прадедушкину, шкатулку, лежавшую в земле ещё со времён крестов, высыпала в Лизины руки двадцать одну царскую николаевскую червонного золота монету и закричала надорванным, не своим голосом:

— Убирайся!! Чтоб ноги твоей не было подле этой реки. Прочь! Прочь!

— Куда, мама? — тихо спросила Лиза.

— В Москву, в университет, прочь!

Ровно четверть века назад мать с отличием закончила МГУ, и воспоминания о студенческих годах оставались тем крошечным светлым пятнышком, которое ещё теплилось, однако неумолимо смывалось тёмными, как речка, омутными мыслями. Она цеплялась за этот ускользающий краешек жизни, пытаясь уберечь дочь…

— Моделью чего? Разве мы все не ходим по подиуму, который никуда не ведёт? Нам не нужно друг к другу привыкать, Андрей.

Лиза смотрела на него так, что Андрею вновь захотелось прижаться к её губам, почувствовать её одинокое тело. Логики в её словах не было.

— Тебе нужны зрители?

— Не знаю. Я их почти не вижу, они в тёмном провале. Иногда мне кажется, что это просто лунная дорожка.

— Ладно, — сказал Андрей, — мне всё равно не понять. Может, тут всё дело в тряпках.

— На меня их натягивают в секунды и так же быстро и довольно грубо сдёргивают. Я их только чувствую: всё время новые. Может, это ощущение новизны… иногда кажется, что если я остановлюсь, застряну где-то, то жизнь тут же и кончится.

— Помост тоже никуда не приведёт.

— Тоже. — Лиза замолчала, провела руками по ещё влажным кончикам волос. — Наверное, мне нужны всё же эти сотни глаз, пусть и смотрящих из темноты. Одиночество хуже. Представь: улица, толкотня, туча людей, яркое солнце, и никто никого не видит. Слепые. Глядящие внутрь себя.

— Поешь, — сказал Андрей.

Лиза покачала головой.

— Из-за веса?

— Скорее наоборот. Меня всегда кормили с ложки.

— Ты сможешь сегодня остаться?

— Да, — просто ответила Лиза. — Меня никто не ждёт. Девчонки весною редко ночуют в общежитии.

— Ну, тогда пошли, милая барышня. Я приглашаю вас в конец позапрошлого века.

— В таком виде? — Лиза посмотрела на свой халат.

— Именно. Потому что это не пошлый гламурный винтаж, просто в этой квартире оказалась слишком сильная гравитация, чтобы смена эпох смогла что-то сдвинуть здесь со своего места. Андрей взял Лизу за руку и повёл по широкому обитому тёмными дубовыми панелями коридору. Потом он толкнул створки высокой резной двери, и они оказались в огромном зале, освещённом массивной хрустальной люстрой. Центр зала занимал длинный овальный стол красного дерева с могучими ножками, оканчивающимися загнутыми кверху мордами хищных змей с распахнутыми пастями. Вокруг стола свободно были расставлены стулья с высокими спинками, на некоторых из них ещё сохранилась позолота. Андрей подвёл Лизу к столу, на матовой поверхности которого выделялись два круглых высветленных, похожих на бельма, пятна.

— Это пятно, — Андрей указал на более крупное, — датируется 1917 годом, а второе — 1941-м.

— Чайники! — догадалась Лиза.

— Наверное. Или сковородки. Анналы умалчивают. Только даты.

Лиза подошла к высокой светлой горке с зеленоватыми стёклами неоконной толщины, огранёнными по бокам.

— Орех, — сказал Андрей. — 1897 год. Пошли дальше. Мы здесь редко бываем, перемещение во времени давит иногда на психику. Тут проживает тот, серебряный, воздух.

Лиза и в самом деле почувствовала лёгкое головокружение, зрение затуманилось, покрывая всё кругом нежным флёром.

— Ощущаешь? — усмехнулся Андрей. — Это гравитация, она тащит нас в своё время. Пойдём, милая барышня. Нас, филологов, ждут большие открытия.

Следующую комнату они осмотрели мельком, из дверей. Когда-то это была гостиная. Изящный диван, полукресла, обитые гобеленом, комод со множеством статуэток и старых контрастных до рези в глазах фотографий. В эркере — кабинетный рояль. А посередине комнаты — пара современных письменных столов с офисными креслами.

— Классика и современность, — пояснил Андрей. — За этими столами работают два доктора наук. Один — папа, другой… другая — мама. И страшно порою научно жучатся между собой, хотя работают в разных отраслях знаний. Их ссорит мировоззренческий подход.

— И только? Значит, у вас счастливая семья.

— А теперь, — Андрей слегка приобнял правой рукой Лизу, вновь подивившись её хрупкости, — гвоздь нашей программы. Пойдёмте, барышня.

Они подошли к массивной одностворчатой двери, на которой висела табличка — по тусклой старой бронзе изящными вензелями вилась надпись: «Профессоръ М. К. Непритворный».

— Повесть о Мефодии без Кирилла! — объявил Андрей, отворяя дверь. — Прошу.

В этой менее просторной, чем прежние, комнате было прохладно и как-то по-особенному тихо, хотя форточка стояла распахнутой настежь.

— Не закрывается уже более ста лет, — сказал Андрей. — Даже в те годы, что оставили уже продемонстрированные неизгладимые пятна.

От высоких стеллажей, уставленных книгами в порыжевших на сгибах кожаных корешках с проблесками золотого тиснения, исходил едва уловимый музейный дух. У правого стеллажа высилась стремянка, напротив окна стоял массивный письменный стол, обитый зелёной тканью, рядом стояло кресло-качалка, в котором лежал клетчатый шотландский плед.

— Располагайся, — Андрей указал на качалку, помог Лизе устроиться и заботливо укутал её пледом. Присев на краешек стола, Андрей с улыбкой наблюдал за ней.

А Лиза, согревшись, вдруг ощутила такой покой, словно все её проблемы и молодые терзания остались за этой массивной дверью, охраняемой от натиска времени старой бронзовой табличкой.

— Прежде, — пояснил Андрей, будто угадав Лизины мысли, — она висела на входной двери, потом её сняли как устаревшую, а когда прадед взбунтовался, он нашёл её и велел повесить на свой кабинет.

— Взбунтовался? Против кого?

— Прадед, представь, обвинил себя в невиданном злодеянии против России и русского народа. Ни больше и ни меньше. Считал, что именно он, Мефодий Непритворный, оказался тем злым духом, орудием дьявола, который разрушил святую Русь, растоптав её истоки, её сакральность и её веру. Здесь, в этой качалке, он проклял себя прежнего, потребовал к себе священника и затем ушёл в свой кабинет, затворившись там, будто в схиме.

Лиза слушала приятный низкий голос Андрея и чувствовала себя как в детстве, когда, лёжа в тёплой и мягкой кровати, внимала старым сказкам о злых волшебниках. Как и тогда, она не знала, верить ли тому, о чём ей рассказывали, или то была просто сказка на ночь, такая же странная, нездешняя и загадочная, каким выглядел весь этот дом. Во всяком случае, глаза её начинали слипаться. День, что и говорить, выдался насыщенным. Насыщенным тем, о чём она грезила давно.

А Андрей спрыгнул с края стола, обошёл кресло-качалку и положил руки на его высокую гнутую спинку.

— Эта надпись, — негромко говорил он поверх Лизиной головы, — появилась 12 апреля 1961 года, когда Гагарин взлетел в космос, и весь советский народ ликовал, веря в своё прекрасное будущее и высокое предназначение.

Андрей резко потянул на себя спинку, Лиза взлетела вверх, выпрямившись. От неожиданности у неё захватило дух, а перед её взором открылось поле зелёного потёртого сукна, на котором то ли красным карандашом, то ли фломастером было крупно выведено: «Шрифтъ».