Бабушка и космос. недетская повесть о детстве

Владимир Липилин

Повесть о бабушке, жившей в умирающей деревне, куда мы приезжали на летние каникулы. О той бабушке, которая умела водить автомобили вплоть до «Урала», обсуждать (и даже горячо) перипетии российского и канадского хоккея, лазить по деревьям, иногда собирать всех оставшихся в деревне старух для игры «в мяч». И чувствовать, ощущать, конструировать вокруг себя самый настоящий космос.

Бабушка и космос

— А вот, например. Фокус — покус, — патетично произносил дед Куторкин и снимал свой с покоцанным козырьком картуз. По обыкновению, поверх лысины его сидела какая-нибудь великолепная жаба. Или разноцветная ящерица. А в этот раз — лупил лубошные зенки несуразный кукушонок. Птенец потянулся, взмахнул тщедушными крыльями, зевнул и покакал.

— Какой же вы гад, — почему — то на «вы» обратился к нему дед. Положил кукушонка на траву и пошел за лопухом.

Мы с братом Михой птиц любили. И бабушка тоже.

Когда по весне у грачей выпадали из гнезд детеныши, бабушка откапывала в сундуке свою альпинистскую амуницию. Пояс, карабины, веревки, даже ржавые кошки на обувь. Я складывал в рюкзак желторотых, как яблоки, и лез меж сучьев. Бабушка потихоньку травила, пропускала канат через ладонь и локоть, страховала. Было до ужаса страшно и, конечно, восторженно.

Почти каждое лето в доме у нас объявлялись то щеглы с переломленной лапой (которые бабушка латала синей изолентой). То совы, то воробьи, то коршуны. Последних бабушка лечила, а потом стреляла в них из винтовки ТОЗ, когда те тырили средь бел дня цыплят.

Однажды квартировал даже орел-могильник, сбитый машиной на большаке. Дня три он оклемывался, шипел, ночами сваливался с печки, как картонный, бился в образа (там всегда тлел огонек в лампаде), потом был отпущен. Многие не выживали, потому что не любили жареную картошку с опятами и овсяное печенье.

Мы плакали и хоронили их в огороде. Ставили из палочек, скрепленных проволокой, крестики. Миха даже ел землю и клялся, когда вырастет, станет «зверяческим врачом». (В 90-е он стал бандитом и завел себе вОрона, сейчас он еврей).

У бабушки был «ЗАпор». Такой чурбак на колесиках. Газ на руле, вместо сцепления — рычаг. Тормоза отсутствовали вовсе. Да и зачем в полях и деревне, где всего — то четыре жителя тормоза. Бабушка летала на нем точно фея — шлейф из желтой пыли, останавливалась об ветлу.

И вот после Троицы она привозила из инкубатора желтеньких, пушистых и совершенно безмозглых утят. С этого времени нам с Михой надлежало за ними бдить. Вручался радиоприемник ВЭФ, нет — VEF и мы как негры или даже афроамериканцы с музычкой на чьем-нибудь плече топали к озеру, пританцовывая и кобенясь.

Утята, выведенные с помощью тепла спецлампы были квелые, бабушка звала их «шибздиками», но на деле все было печальней — то в траве запутаются, то лягушонком подавятся, то чуть не взлетят вместе со схваченной за хвост стрекозой. А мы их от этого сберегали. Ну как сберегали? Минут двадцать. Потом становилось нудно, скучно и мы углублялись на чердаки заброшенных домов или в поля за горохом. Когда возвращались, какой-нибудь из питомцев уже беззвучно открывал рот, опутанный нитями трав, и вид имел чрезвычайно синий.

Тогда мы хватали его и мчались к дому.

Миха врубал электроплитку, а я тащил чугунную сковородку. В нее мы и клали почти окочурившегося утенка. Чудо творилось прям на глазах. Минуты через две он мало-помалу приходил в себя. Вставал на ноги, начинал испуганно цикать. А через три — уже пританцовывал. Мы были невероятно горды этим спасением, хлопали в ладоши и в такт орали.

— Ты-ды-ры-ты-ры-ды-ты! Ты-дыры-ты-ры-ды-ты! Йеэх!!! Асса!

— Смотри как радуется, что жив остался, — перекрикивал себя Миха, брал в зубы нож и пускался в пляс. У него выходила какая-то идиотская лезгинка.

— Может, ему горячо? — интересовался я у старшего брата.

— Не, — отмахивался тот:

— Ты-ды-ры-ты-ры-ды-ты! Ты-дыры-ты-ры-ды-ты! Йеэх!!! Асса!

Заканчивалось все тем, что приходила бабушка и разгоняла нас.

Однажды из того же самого таинственного заведения под названием «Инкубатор», она приволокла целую картонную коробку цыплят. Первые дни они обитали на подоконнике, отгороженные доской. Ходили такие — руки за спину, как у начальников. И в такой вот позе прыгали за мухами. Пройдошные мухи нарочно крутили мертвые петли у них перед носом, потом передыхали вниз головой на потолке, потирали свои липкие ладони и дразнились.

Дня через два пришла пора выпускать цыплят в мир. Однако наседка — дутая пестрая курица — принимать их в свое благородное общество вовсе не торопилась. Клевала, цыплята перемекивались от ударов таких через голову в пыль дороги и, ничего толком не понимая, моргали, лезли опять. Тут вступал вечно понтующийся на заборе — перья с переливом — петух. Он издавал угрожающие, курлыкающие звуки. Летел, выставив вперед голову, словно он эмблема на мотоцикле Минск. И тоже клевал, пинал их, как разъяренный теннисист Надаль непослушные мячики.

Бабушка называла петуха плохим словом.

Мы знали это слово, но не улавливали с ним ни малейшего сходства.

Петух же словно обладал пониманием некоторых человеческих лексем, тряс гребнем, орал с забора, высказывал ряд назревших возражений.

Бабушка что-то обещала ему в таких случаях, то ли бошку отсечь, то ли ингридиентом сделать. Неразборчиво.

А вечером, когда пролетела над ветлами цапля и что-то нам крикнула, бабушка сунула в карман фартука початую бутыль самогона, чайную ложку и сказала, чтоб мы собирались на дело.

Слово «дело» нас вдохновило и посеяло внутри холодок вперемешку с некой шпионской тайной.

Во дворе было темно, но предводительница наша предусмотрительно приспособила себе на лоб фонарик. Щелкнула им и стала похожа на единорога. Тугой луч шарил по бревнам, затыканным мхом, пока не уперся в насест. А на нем в петуха. Бутыль и ложку она отдала Михе.

«Потому что ему уже десять, — подумал я, — и он курил репей за амбаром».

Петух сощурился, хвать худющая, но цепкая бабушкина рука его за шею, прижала к груди и командует:

— Держи клюв, держи клюв!

А как держать, если он этим клювом как шашкой машет?

— У-у-у недотепы, — ворчала она и седлала почти верхом петуха, одной рукой подхватывала морду, надавливала пальцами на костяную пасть.

— Наливай. В ложку. В ложку. Бестолковый какой.

Миха нацедил, булькнул, изловчился и влил, петух сперва так сморщился, кашлянул, заперебирал лапами, словно четко осознал: яду дали. Миха влил еще.

Петух зачавкал.

Бабушка опустила его под ноги и ускорила путь пендалем:

— Пляши, дрыщамон!

Такую же вакханалию мы проделали затем и с наседкой.

Я по темноте сбегал ко входу за цыплятами в коробке. И пока наседка чинно усугубляла, мы подсунули в корзину, служившую гнездом, пришлых и накрыли пьяной курицей. Наседка долго ворчала, бабушка гладила ее по голове и веселилась:

— Безмозглая ты моя. Утром проснешься — вот ошалеешь.

А так и было. Мы с Михой вышли на росистое крыльцо — наседка ходила, а за нею все, все, все. Петух, найдя червяка или букашку, устраивал кипиш, клокотал, бил крылом и танцевал, исполнял по кругу ритуальный танец: какой я молодец.

Цыплята, чудно вытянув шею, мчались наперегонки. А он косился, задумывался на мгновение, встряхивал своим гребнем: да ну нафиг, неее, почудилось. Вскакивал на забор и голосил.

И только дед Куторкин, узнав подробности, заливисто, тоненько хохотал. Бабушка подначивала его, мол, небось жалеет, что не знал об этой нашей затее.

— Не, ну до этого я еще не допился, — возражал он. — Чтоб с петухами бухать.

Прошло несколько лет, а мы все так же возвращали в гнезда на ветлу у озера птенцов. Как-то в этот самый момент проходил мимо дед Куторкин. Рядом он вез, держа за руль, велосипед. Багажник защелкнул авоську с покусанным батоном. Ветла цвела и столько было вокруг пчел, пахло медом. Будущей счастливой летней жизнью. И вдруг старик как заржет.

— Степаныч, — обернулась бабушка, ты буздыкнул, штоль, уж с утра?

— Я тут че подумал, — отсмеявшись сказал дед. — Внук-то у тебя вон уж какой колбяк. Допустим, не дай божЕ, конечно, он сорвется. Ну, так сказать, гипотетически. Ты ж со своей этой веревкой — в космос уйдешь.

Я представил это настолько явно, аж нога соскочила. Раздался истошный крик, как будто не мой, секунда полета и я стопорнулся, сложился пополам в страховочном поясе. Стал крутиться.

Бабушка внизу мгновенно и ловко перехватила веревку, быстро увязала ее себе на руку и, как в перетягивании каната, тормозила. Ехала в галошах по новой траве, упиралась и приговаривала, пыжась:

— Колдун проклятый. Чирий тебе на язык.

И все, все, все — дали, едва оперившиеся сады, поля, огороды и облака крутились у меня в глазах. Было дико страшно и дивно красиво.

Бабушка пыхтела, дед Куторкин, неуклюжий как цапля, на своих длинных (в кирзовых сапогах), ногах, спешил ей на помощь и бубнил:

— Космонавты, йо. Целая деревня космонавтов. Один я нормальный остался.

рисунок фрау Шпигель