Бабушка и космос. недетская повесть о детстве

Владимир Липилин

Повесть о бабушке, жившей в умирающей деревне, куда мы приезжали на летние каникулы. О той бабушке, которая умела водить автомобили вплоть до «Урала», обсуждать (и даже горячо) перипетии российского и канадского хоккея, лазить по деревьям, иногда собирать всех оставшихся в деревне старух для игры «в мяч». И чувствовать, ощущать, конструировать вокруг себя самый настоящий космос.

Абсерватория

Дед Куторкин пришел к нам за лестницей.

— Все, — сообщил он. — Хватит! Обсерваторию строить буду.

Бабушка аж поперхнулась, закашлялась в сенях. Там она жарила утренних карасей, и не просто так жарила — пыталась добиться корочки.

— Где ж ты этот, — сиплым после кашля голосом произнесла, — скоп-то

возьмешь?

Представление о том, что такое обсерватория бабушка уж худо-бедно имела.

Она, конечно, отлично знала, что все создал Бог. Но была порой не прочь выслушать и иную, научпопную точку зрения. Поэтому вечерами внимала умным передачам из приемника «VEF».

— Где-где, — бубнил дед Куторкин, и смахивал с рукава пиджака полосатого (как арестант) колорадского жука.

В жирном солнечном пятне сидел, качался, ронял голову, разомлевший после ночных дебошей кот. Колорадский жук упал точно под нос ему. Он ловко подцепил картофелееда лапой, пожевал, хрустнул, скривился, будто от кислятины, да и выплюнул. Жук на всякий случай притворился, что совсем дохлый.

— Как где? В чулане, — всполошился дед. — Прошлой весной, на мое рожденье Ферапонт приезжал. Ферапонт, священник, помнишь? Ну и подарил. Головастый мужик, я тебе скажу.

— Он-то головастый, да у тебя нападанные листья там. Накой он тебе сдался? — подлила бабушка масла в карасей.

— Да я трижды ударник социалистического труда! — парировал дед.

— Вопросов нет, — сдерживаясь, как можно спокойнее, сказала она. — Только не забывай, что Манька, зазноба твоя, председателем колхоза была.

Чуть-чуть даже смешно было думать, что у Куторкина имелась когда-то любовница.

— Ну так-то да, — с едва заметной гордостью, произнес он. — Но щас не об этом. Подарил мне Ферапонт телескоп-то. Говорит — на, Степаныч, гляди на звезды, достигай гармонии с миром. И вот третьего дня так мне в ухо шибануло и стрелят и стрелят. Наверно, себе думаю, с гармонией это самое, не того. Позвал Витьку Кутяя, он по бумажке этот телескоп вмиг одолел. А чего ему, он вон Ка-700 до винтика в соседнем колхозе разобрал и в телеге перевозил. В свой колхоз. Ну, слыхала же, газеты писали. Правда, потом отсутствовал в дому года четыре. Рукавицы в Явасе шил.

Собрал, значит, и говорит: площадка нужна крепкая где-то на высоте. Чтоб окуляр дрожь земли не колебала. Мне опять кэээк в ухо шарахнет: амбар! Крыша-то у него земляная. Вот только лишь полынью заросла.

Я и решил: табуретку туда поставлю. И будет у меня там — вообще атас. Астрономом, ясен пень, не стану, но хоть шею разомну. Ну, и эта… гармония придет. Приде-оот. Куда денется?

Дед Куторкин сунул руку меж поперечин лестницы, повесил ее на плечо, и ушел.

Бабушка даже вышла на крыльцо посмотреть ему вслед, вздохнула так полушепотом:

— Полный звездец.

Водрузил приятель телескоп деду на крышу, всю полынь пока ставил, помял. А потом случилось вот что.

Три дня он был сам не свой. Светил фонариком в атлас звездного неба, приникал к окуляру. Затем прыгал и кричал что-то вроде: мать твою, Кассиопея!

На день четвертый упросил мужиков перенести туда старую панцирную кровать, обеденный стол. И вообще не слезал.

А на шестой день, вернее ночь, обнаружил, наконец, искомую Бетельгейзе, и даже показалось, что в туманности мелькнула Конская Голова, о которой астрономы спорят до сих пор.

И так прыгал, так скакал, что крыша возьми, да и провались, вместе с дедом, с телескопом, табуретом и кроватью. И что удивительно, все остались целы. Даже табурет.

Куторкин не закручинился. Подумал, подумал и амбар, не ударив палец об палец, превратил в нужник. Вернее, в два. Балка рухнула только посередине, и крыша образовала в помещении два косых ската, два вигвама с двумя входами.

Мы с бабушкой чистили колодец, когда Куторкин явился с лестницей.

В этот момент подъехал на «уазике» племянник деда. Он принес ему нечто завернутое в тряпицу.

— Степаныч, ты просил прошлый раз, когда звонил, табличку отчеканить. Я, правда, так и не врубился, нафига она тебе?

Дед развернул ткань, на мягком металле было выдавлено: Абсерватория.

Прямо так, через «А».

Он быстро запахнул ее, поглядел на племянника, вздохнул, и сказал кому-то в пустоту задумчиво:

— Козлина. Альдебаран.

— Че говоришь? Не понял, — переспросил племянник.

— Спасибо тебе говорю, — нервно крикнул ему, как глухому, дед.

Но потом вроде бы даже и развеселился. Потому что сообразил: табличку можно теперь спокойно на внезапно появившийся туалет прикрепить.

И в очередной раз удивился магии слова.