От Кремлёвской стены до Стены плача…

Борис Барабанов, 2023

В своём произведении автор описал жизнь, мысли и чувства нашего современника в период с 1935 года по 1980 год. В книге судьба героя тесно связана с историей Советского Союза, первого уникального в мире государства, без рынка и расслоения общества. Особое внимание уделяется профессиональной деятельности автора, связанной с поиском полезных ископаемых, используемых в процессе создания ядерного щита нашей Родины. При этом автор пытается ответить на такие вопросы, как мы смогли от надёжной Кремлёвской стены дойти до «Стены плача»? Как могло наше поколение допустить развал такого мощного государства? От кого мы освободились и какую свободу получили? Роман написан на автобиографическом материале, в нем есть все – любовь и ненависть, приобретения и утраты и многое другое. Все герои являются вымышленными и все совпадения случайны.

Глава X

Определение жизненного пути. Геологический техникум

Продолжим наши воспоминания. Сегодня 15 марта, Масленица продолжается, каждый день там имеет свои значения. Сегодня, прежде, чем заниматься воспоминаниями, я скажу, что чего-то я очень расстроился: вчера мучился и сегодня. Потому что вот то, что я надиктовал, получился большой объем. И Андрей все говорит мне:

— Вот, присылай мне по электронной почте все, что ты надиктовал.

И мы с Мариной вчера промучились: не проходят они, большие файлы и все. Марина вчера вечером посоветовала разумно, она вообще очень умная девочка, она мне говорит:

— Папа, давай твой большой диск я возьму с собой на работу. На работе пошире компьютеры, память пообъемнее, и может быть, там все это пойдет.

Она попыталась, и ничего у нее не вышло, потому что и с ее компьютера тоже не проходит.

Я говорю:

— Можно же их разделить на кусочки.

Сам пытался разделить, большие файлы, часовые, допустим, я их начал дробить на два. А Марина тут позвонила маме, она пришла ко мне в компьютерную и говорит, что Марина тоже научилась их делить и удается переслать Андрею. Она кое-что там переслала, и у нее ящик почтовый забился, и говорит:

— Нет, все, не принимает пока.

Причем Марина файлы передавала не по порядку. Я думаю, что при такой системе все перемешается, такая будет каша, что по порядку вообще ничего от текста не останется.

Но я же не дурак: все-таки написал на дисках, и пусть это не будет никакой книжкой, а будут воспоминания на дисках. Я что-то так разнервничался что-то, и вот у меня даже как-то и желания меньше стало вспоминать свое житье-бытье.

Вот она, техника современная, иногда от творчества отвращает, как говорится: раньше пером крык-крык-крык, смотришь — писал-писал Лев Толстой и написал тысячу страниц. А тут все зависит от техники. Так же вот и техника: раз — ящик переполнен, ракеты не могут взлететь. Ну да ладно, в общем, сегодня пятница, поэтому я буду сегодня покороче делать свои записи.

Мы остановились на том, что брат мой Юра поступил в МАИ, в Московский авиационный институт на приборостроительный факультет, а я поступил в индустриальный техникум на геологическое отделение.

Пришел в техникум, но прежде чем перейти к описанию моего обучения, хотелось бы написать несколько слов о том, как проводили свое свободное время, каникулы.

Очень часто, особенно во время каникул зимой ходили в Третьяковскую галерею. В галерею ходили как в храм, по залам ходили медленно, картины рассматривали долго и тщательно, старались понять идею, которую хотел передать художник зрителю. Такой у нас получался праздник. Ходили в музей Революции, в В. И. Ленина, музей Красной Армии.

Особенно вспоминается новогодняя елка в Колонном зале. Отцу на работе дали билет пригласительный, но почему-то только на одного ребенка. Я уступил этот билет старшему брат, и Юра пошел на елку в Колонный зал. Пригласительный билет был необычный, праздничный, нарядный: его раскрываешь, а оттуда выдвигается ракета. В ракете сидит маленький мальчик — Новый год, а Старый год прощается с ним, и Новый летит на этой ракете. И очень красочное было это приглашение. Юра сходил на этот бал, а я как Золушка сидел дома. Но Юра все в красках мне детально рассказал: какой был Дед Мороз, Снегурочка, дети, елка, нарядная, красивая. Елки проводились по всей Москве во время каникул. В конце праздника выдавали подарки. Мы очень ждали, хотя они и были не очень разнообразными. В красивой шкатулке или мешочке печенье, конфеты, мандарины, шоколад.

Летом каникулы проводили в основном на воздухе. Я хотел бы остановиться на одном эпизоде. Юра был влюблен в свою одноклассницу Варюхину Юлю. Я уже писал, что вечером организовывали танцы на пяточке под радиолу: фокстрот, танго и вальс. На танцплощадку-то не мы ходили особенно, я и в юности опасался ходить на танцплощадку, там свои порядки, а на пяточке были все знакомые.

И вот Юра влюблен был в эту девочку Юлю: девушка она стройная, такая худенькая, с хорошей фигурой. После танцев мы идем втроем. Когда проходили мимо нашей улицы Юра ей говорит:

— Ну, я пойду домой.

Она:

— Ну, иди.

Он:

— Ну, я пойду, — и он, значит, идет домой.

Он думал, что она попросит его проводить ее. Но она этого не сказала, а он был такой стеснительный. Я говорю: «А я тебя провожу» и иду с ней, не бросать же девушку одну. Думаю: «Ну, что же это такое-то? Что же он такой нерешительный-то?» Доведу ее до дому, на лавочку сядем, посидим, она мою ручку возьмет, так, пальчиком нежно погладит. Ну, я, как говорится, думаю: «Как же? Это симпатия моего брата, а я с ней сижу на лавочке?»

Говорю:

— Ну, до свидания, иди домой.

А вот он так вот робко с ней поступал, и ничего у них не получалось в смысле дружбы и любви, ну, не в таком смысле «любви», как у нас вот «лямур», «лямур» — это значит заниматься любовью в таком прямом вульгарном смысле. И вот в эти зимние каникулы, особенно в 7 классе до поступления в техникум, была ужасно холодная зима.

Когда я в школу ходил, я начал дневник писать: сшил тетрадку себе из листов, бумаги не было хорошей, какая-то серая, коричневатая бумага. Я это все сшил вместе, отец показал, как переплетать, я переплел и стал дневник писать. Почесал в затылке и думаю: «Ну, что же это в дневниках-то пишут, господи? Ну, пошел я, погулял, какие-то надо заметки, отношение к людям в этом дневнике. Кому это надо?» Никак у меня этот дневник не шел, а зимой на каникулах, когда делать нечего, думаю: «Может, про любовь написать, вставить, какую-нибудь девочку, что ли, придумать?» Ну, так я пописал-пописал некоторое время, ничего путного из этого не вышло, и бросил я писать этот дневник.

Лето в Болшево проводили замечательно: на дачах аспиранты тоже болтались, отдыхали. Они с нами, с пацанами играли в карты на берегу Клязьмы. Играют так в козла: кто проиграл, того другая пара за ноги, за руки начинают возить по траве, раскачивать и в речку закидывать с обрыва. Мы-то ладно маленькие были, а аспиранты, здоровые ребята, возьмут нас, тоже бездельники, по-моему, и размотают и так закинут, что будь здоров, на середину.

А вот когда мы выиграем, то надо этих аспирантов тоже закидывать в реку. Так вот они же здоровые мужики, мы там вчетвером, приглашали соседей их раскачать. А карточный проигрыш — это святое дело. И возьмем их, возим-возим задом по траве, и тут около берега, бывает, и не докинем, шлепнутся они туда, в грязь, выходят оттуда; и второго тоже за ноги, за руки, там уже посильнее его закинем: в воду он плюхнется, там, где поглубже. Вот так развлекались, кроме волейболов и танцев, и всего прочего.

А зимой однажды одна девочка пропала, искали ее, но так и не нашли. Не знаю как они ее искали, от ст. Валентиновка в Старые Горки вела дорожка. По этой дорожке жители Старых Горок ходили на станцию, чтобы ехать в Москву.

Вот однажды мы катались на лыжах около этой тропы с крутого берега Клязьмы. Мы один раз проехали, другой по одной и той же лыжне. Лыжи стали тормозить и на лыжне, смотрим, что-то такое зачернело — мать честная, это девочка эта. Ну, она не девочка, девушка уже, ей лет 18 было, и она мертвая. Мороз, замерзла. Оказывается, она шла с электрички, кто-то ее стукнул по голове и сумку забрал. А сумка… Что в этой сумке может быть — господи? Вот ведь какой бандитизм после войны был.

Потом, правда, навели порядок, начали шерстить, в Москву никого не пускать без прописки. Вот такие жизненные моменты как-то откладываются в душе. Мне в то время всех было жалко: то кошку жалко, собака хромает — жалко. Ну, не то чтобы я был такой, размазня-парень, целеустремленный был я по-своему.

Начались занятия в техникуме, первый урок, все собрались в актовом зале. Директор строгий мужчина все нам рассказал, как порядок, соблюдать дисциплину, занятия не пропускать, не опаздывать. В техникуме каждую дисциплину изучали в отдельном классе, аудитории были специализированные: в одной общая геология, в другой — история партии, третья — литература и т. д. Мы перемещались не как в школе, переходили из одной комнаты в другую. Директор говорит: «Вы уже все, взрослые люди». Разрешалось курить учащимся техникумов: «Курите, ребята, можно». Курите — так не сказали, но то, что курили — никто на это внимания не обращал. А я-то уже бросил курить в четвертом классе. А когда я в школу имени Сталина приехал, классная руководительница и учителя за нами смотрели и принюхивались. Если от кого-нибудь как из табакерки пахло — все, разборки устраивали. В техникуме я уже не курил, времени стоять в курилке у меня не было.

И вот начал я учиться, первый урок по общей геологии перподавательница Эсфирь Яковлевна, такая еврейка с формами. А ручки у нее такие были пухленькие, такие нежненькие, и на пальце у нее был перстень с александритом. Этот драгоценный камень особенно меняет цвет в зависимости угла зрения. Повернешь под одним углом зрения — один цвет, потом другой угол — меняется цвет. Мы думали, когда геологию еще не изучили как следует, что это его свойство естественное, зависит от настроения человека, кто его носит. «Когда у нее плохое настроение, так он вот так вот светится, когда хорошее — вот так» и определяли.

Эсфирь Яковлевна была от природы преподаватель, очень свой предмет любила и старалась эту любовь привить нам. Контингент преподавателей в техникуме был очень хороший, потому что они, преподаватели, в основном на дачах жили, и некоторые постоянно преподавали в институте, в высшей школе. Эсфирь Яковлевна — геолог, но ездить на полевые работы уже не могла.

Геолог Оболенский был солидный педагог, высокий, черный, седоватый мужчина, с большим перстнем на пальце, у него были длинные, но немного толстоватые, крепкие пальцы, покрыты черными волосиками. Весь вид у него благородный, говорили, что он из знаменитой семьи Оболенских. Он тоже преподавал геологию, петрографию, палеонтологию, все прочее. Математику преподавал Котлов, небольшого был роста, вот как Путин сейчас примерно, но такой аккуратный: костюмчик всегда шерстяной темно-серый, в такую полосочку, в искорку отглаженный, галстучек. Он прекрасно рисовал и был хорошим графиком: он многие стенды в техникуме делал сам. «Контрольная работа» напишет на доске — ну, залюбуешься, почерк красивый, приятно смотреть. Математику, мне она очень легко давалась, и от ее изучения получал огромное удовольствие: тригонометрия, синус, косинус. Раньше, когда брат учил тригонометрию, для меня синус, косинус, тангенс и т. д. были как темный лес. Что за косинус такой? Тангенс, котангенс, синусы, косинусы. А у Котлова все так было легко и просто, так он хорошо преподавал: мы, все ребята, ему старались подражать во всем: ботинки вычищены, рубашка выглаженная.

Электротехнику преподавал Спицын. Тоже такая мутотень, то есть сложности: синхронные генераторы, асинхронные генераторы, потом косинус фи, сдвиги и все прочее, коэффициент полезного действия, как соединять-разъединять обмотки, перемотки, схемы и все прочее. Но он тоже доносил это легко и хорошо, нравилось мне.

Потом еще был преподаватель по основам строительства и архитектуры из Министерства стройматериалов, видный мужчина.

Преподавали нам такой предмет: «Топливо, топки и котельной установки».

Как сейчас помню эту дисциплину преподавал высокий, лысый мужчина. Он такой добрый был вроде как. Он все нам говорил: «Вы смотрите на меня, я мягок, а внутри коготок. Я вас на экзамене буду строго спрашивать: дымогарные котлы Шухова, трехбарабанные, двухбарабанные, как они топятся?»

Оказывается, есть топки, которые могут торф жечь чуть ли не при 50 % влажности, половина воды. И вот все это придумано нашими учеными: Шуховым и другими. И вот это топливо, топки, и какие топлива существуют изучали.

Мы ему благодарны были за то, что он открыл нам политехнический музей. Часто нас туда водил и рассказывал о наших знаменитых изобретателях и ученых и как необходимо целеустремленно работать, чтобы открыть или сделать что-то новое в технике. Пугал он нас экзаменами, а когда курс закончился, он говорит мне:

— Собери все зачетки, заполни «Зачет», я распишусь.

На первом курсе литературу преподавала аккуратненькая женщина, лет, наверное, 60 или 55. Мне тогда после 50 лет все женщины старухами казались, а сейчас мне самому вон, в два раза больше, а я все вроде как молодой. Как вспомнишь — так вздрогнешь. Так вот, она была такая аккуратная, почему-то у нее на одном из пальцев одной фаланги не было.

Она всегда причесанная, всегда волосок в волоску, литературу любила и хорошо преподавала. «Евгения Онегина» знала наизусть и всех наших классиков. Она кончила Смольный институт, и один из последних выпусков. Вот прекрасный природный вкус и стиль Смольного института, старалась сохранить и привить его, чтобы мы не такие были обалдуи, а обалдуи с тонкостью души и добротой сердца. Из «Евгения Онегина» я положенные по программе отрывки наизусть знал, лишь бы ей угодить. Сочинение напишу какое-нибудь, на полтетрадки, а то и на целую: у того подсмотришь, как написать, тут спишешь — и получался такой здоровый талмуд. И вот такая жизнь началась, отличная от школы.

Я школьную зоологичку-ботаничку помню, она принесет на урок плакат под мышкой, раскатает, повесит на доску, а у нее нос был, на крысу похожий, такая она, она вся вытянутая, и скажет:

— А сейчас, ребята, мы изучим внутреннее строение крысы.

Разворачивает плакат, там крыса, разрезанная вдоль, и на картинках она булавками приколота к доске, и вот она:

— Вот, печень, почки и другие органы. А завтра мы будем препарировать лягушку.

Мы говорим:

— Как же мы это, препарировать лягушку-то будем? Они же живые.

Ну, они уже не прыгали, когда мы их препарировали. И там в этой сталинской школе еще и огород был.

Наша зоологичка-ботаничка каждому ученику огородик дала и приучала на практике изучать жизнь растений. Каждому отрезали 2 на 3 метра кусок земли, и мы на нем выращивали растения. Наблюдали, как они растут, все записали в дневник каждый день, приходилось полоть грядки, поливать огород, подкармливать растения. Потом начались каникулы, мы на свои огородики ходили совсем редко, но в августе мы вообще не ходили.

А пришел я в сентябре: мать честная, у меня все там выросло. Я их и не полол ничего, а помидоры, смотрю, лежат красные, и огурцы огромные. Всего было по пять кустиков каждого растения, какая-то репа выросла. Все овощи надо было собрать, описать и составить отчет. Так на практике изучали развитие растений и животных.

В техникуме система образования другая — преподаватель объясняет материал и после этого говорит: «Откройте тетради и пишите», диктует основные положения того, что она рассказала. И она продиктует все это, и идешь домой. Такая метода мне очень понравилась, если все пускать на самотек, никто ничего не запишет, а в памяти уже отложилось.

Через много лет я кончил институт, академию, работал и решил пойти на компьютерные курсы уже в наше прогрессивное время, в бывший Дворец культуры Всесоюзного института легких сплавов (ВИЛС) авиационной промышленности. Это был хороший Дом культуры «Сетунь», и при нем были компьютерные курсы. Вел курсы очень квалифицированный специалист, молодой, бывший военный.

Очень его методика была похожа на ту, которую использовали в техникуме. Даже слова были те же, которые вернули меня в юность. Он говорит:

— Открывайте тетради, пишите и не отвлекайтесь. Запишите по пунктам: первый — второй — третий, нажимайте такие кнопки и такие.

Перед этим, конечно, все объяснит. А записи, твердо усвоенные, использовали в работе постоянно.

В техникуме много внимания уделяли физкультуре, правда, физкультурники часто менялись. Один хороший физкультурник: он показывал фотографии, когда он участвовал в спортивном параде на Красной площади. Они там какую-то пирамиду делали. Он сам гимнаст, и на фотографии он наверху стоит, и все, чуть ли не Сталин, на него смотрят.

Спортивные достижения закончились, он запил. Поскольку специальность у него была преподаватель физкультуры, то взяли его к нам в техникум.

Он нас таскал на соревнования, в секции записывал. Я занимался в волейбольной секции, играли мы в волейбол. Наша команда участвовала в районных соревнованиях и занимала призовые места. Команда была сильная: я ударить мог, погасить, но особенно у меня получался мягкий пас, дашь Женьке Романову такой пас, он подпрыгнет и удар у него был сильный, прыгал хорошо, и как даст, все — очко.

Преподаватель по военному делу приобщил нас к стендовой стрельбе. Я занимался в Мытищинском тире, это был знаменитый, известный всему Советскому Союзу. Много выдающихся спортсменов прошли через этот тир.

При тире была спортивная секция, и мы ходили, стреляли. Первое время мне было трудновато стрелять, потому что все-таки у меня близорукость была, я не особенно мишень-то видел. А потом, когда с деонтическим прицелом стали стрелять, там угол зрения сместился, я все видел хорошо. Стал выбивать хорошие очки из малокалиберной винтовки, стреляли стандартно: то есть лежа, стоя и с колена.

Но долго приходилось ждать своей очереди, потому что пропускали вначале спортсменов, которых готовили к серьезным соревнованиям. Но все равно, чтобы пострелять, мы были готовы ждать сколько угодно.

Отучились мы первый курс в техникуме… Да, еще в футбол играли, и были соревнования легкоатлетические. Я получил третий разряд по бегу на 1,5 тысяч метров, сдал все нормы: по прыжкам и т. д…

— Уложился, — говорит мне этот, который у нас выпивал, — уложился ты, молодец, тебе надо бегать. Ты давай, бегай, я вот тебе сейчас выпишу.

Выписал значок не БГТО — будь готов к труду и обороне, а уже ГТО (готов к труду и обороне), я уже был готов к труду и обороне, и значок БГТО у меня уже был. Квалификационная комиссия присвоила третий спортивный разряд по легкой атлетике.

А я-то хотел по боксу получить разряд. Раньше, кто носил значок по боксу, их уважали и с ними не связывались. Хотя, если ты даже боксом владеешь, все равно тебе надают по морде.

Например, на танцах, на танцплощадке стоит группа ребят типа шпаны. Ты идешь и никого не трогаешь, а тебе говорят:

— Ты, баклан, иди-ка сюда. Ты что, подглядываешь?

— Да нет, я не подглядываю.

— А, ты, значит, нас не уважаешь, на нас смотреть не хочешь, рыло воротишь, — и в любом случае дадут тебе по морде.

И это элементарное приставание такое, как говорится. Или там пацан какой прилепится, скажет что-нибудь, ты говоришь: «Иди отсюда». Тут выходят из-за угла здоровые ребята, двое-трое, говорят: «Ну, что ты маленьких обижаешь? Хочешь по морде получить?» «Да ладно…» Ну, дадут тебе пинка, а то и могу в рожу заехать.

На танцы я ходил несколько раз, а потом меня отвратило, потому что, во-первых, стоишь, девушка, которая тебе нравится, с девочкой какой-нибудь разговаривает. Ты думаешь: «Сейчас я приглашу ее, а вдруг она скажет: «А я танцевать с тобой не буду» — и все, и тебе будет плевок в душу. Думаю: «Зачем мне это надо? А, может, она тоже хочет, чтобы я с ней потанцевал, кто ее знает?» А там какая-нибудь симпатичная девчонка, выделяющаяся, ты к ней подъехал, допустим: «Можно вас пригласить?» Она: «Да, пожалуйста, давайте потанцуем». Значит, танцуем, а потом после танцев тебя встретят двое-трое, скажут:

— Ты что, это же наша девушка, а ты что к ней клеишься? Ты больше так не делай, а то мы тебе ребра подогнем.

И вот думаю: «Зачем мне ходить на эти танцы, чтобы тебя изуродывали?»

И я начал учиться, и при этом прикинул, что на третьем курсе техникума, мне год отсрочки от армии дадут, а потом, как только закончу, заберут в армию. И я думаю: «Ну, ладно, техникум кончу, а после армии три года потеряю».

Мне сосед говорит:

— А что ты волнуешься? Ты даже можешь геологом не работать. После армии пойдешь в военное училище и будешь военным, как ты хотел.

Раньше уважение было, к военным, государство тебя обеспечивает, форма, женюсь. Женюсь-то, я и не думал об этом: женюсь — не женюсь, это меня как-то не волновало. А вот пристроиться к какому-то котлу — это было более интересное занятие.

И я учился всем наукам, которые нам положено знать: геология, палеонтология и многое другое, и постепенно моя специальность начала нравиться.

После первого курса была геодезическая практика: полигон разбивали, теодолитом углы мерили, расстояние — строили планы и чертили карты. А осенью меня вызывают к директору, и он говорит:

— Ну, вот геодезист приехал. Вот с той стороны железной дороги нам выделили участок под техникум, и мы будем там строить здание, а то совсем у нас тут здесь мало места.

Даже как мы в тесноте такой учились-то? Комнаты были все-таки маленькие, но и группы небольшие. Ну, вот:

— Мы тебе поручаем ответственное задание: будешь у этого геодезиста записатором.

А я еще не знал, что такое записатор, какая такая должность. Ну, вроде так «шестеркой» при нем, помощником, я так понял. Ну, и вот утром, значит:

— Приходи на место работы к 9 часам.

Я — все, как штык в 9 часов на участке. Геодезист пришел с прибором, у специалистов он инструмент называется: значит, ящик, тренога, рейка с делениями. Я-то геодезию эту изучал, все знаю, за барином (так мне он казался) ящик таскаю, треногу и рейку. Рейку поставим на угол полигона, он в теодолит посмотрит, по дальномеру определит расстояние, потом расстояние еще, правда, все перемерили, мерной лентой, стальной лентой.

И он все это записывает, углы, круг, взгляд назад, взгляд вперед, круг слева, круг справа — все, как положено — опытный, лысый такой геодезист. И мы разбили все: квадраты всякие разные, внутренние и внешние, фундамент, все разложили. Когда основные вешки расставили, я сидел на ящике, он мне диктовал замеры, я записывал в журнал.

Сейчас-то как? Ох, как шагнула техника — вообще. Как-то иду я смотрю, геодезисты с теодолитом работают, подошел и говорю:

— Как это ты вот ничего не записываешь?

Он говорит:

— Да вот так, все в компьютере. Я вот только беру отсчет, и все, координаты, они сами в компьютере, по спутниковой связи соединяются, и никаких тут не надо записей. Приеду, вытащу карту памяти из теодолита, вставлю в компьютер, и компьютер нарисует весь этот полигон.

Вот так шагнуло, все автоматизировано, качество стройки повысилось, и технологичность, и все прочее, а романтика исчезла.

Раньше египетские пирамиды сделаны были без компьютеров, а Кельнский собор, строители обходились одной мерной веревкой: отвесом и угольником. А ученые до сих пор гадают, как древние строители могли такими примитивными инструментами так точно построить.

За работу геодезистам заплатили. Это был мой первый заработок, все маме отдал. После техникума не ездил на эту площадку, посмотреть, построили там техникум, или, может быть, ничего там и нету. Я не люблю посещать места прожитых лет, романтика, шарм детства исчезает.

Ну, ладно, вот так и время шло. Ходил я с дачи на электричку в разные сезоны года и наблюдал, как меняется природа: осенью идешь — так мне нравилось. В Москве в городе такого не увидишь, а в Подмосковье эта осенняя красота, как у Левитана на картинах «Золотая осень». И вот эта золотая осень, она действительно была золотая: все деревья такие разноцветные, и каких только оттенков листьев нет: от коричневого до золотистого. И вот идешь от станции: воздух прозрачный, чистый, осенний. Природа переходит в другой этап существования, увядания. Это вызывает грустные мысли о краткосрочном цветении.

Все у меня нормально, учусь, стипендию получаю, а вот тоска появляется осенью, и идешь по этому золотому лесу, и так грустно, что вот все скоро вся эта красота исчезнет, листья опадут. Вот Ив Монтан поет песню (поет по-французски), «Мертвые листья». Я, может быть, это к своему воспоминанию сделаю подборку песен, которые отражают мое настроение.

В конце первого курса сдал экзамены без проблем. Особенно поразил преподавателя немецкого языка, когда в школе учился у депутата Верховного совета, она нам так вдолбила, столько сумела в нас вложить, что я сдавал экзамен по языку с удовольствием. Наша преподаватель в техникуме никому пятерки не ставила, а мне пятерку поставила.

На учебу ездили на электричке без билета, на билет денег не было, бедная уж очень семья у нас была: четверо детей, а отец один работал.

Мама, чтобы как-то облегчить жизнь козу завела, огород посадила: огурцы, помидоры, морковь, свекла.

У нас в Горках шпаны хватало. Особенно выделялись двое: один по Риголетто, а другой Швейк. Рожи такие противные: один — этот Риголетто Армандо Горгун был сапожником. А второй — этот Швейк, со слюнявыми губами такой же, шпана местная.

Мы даже сцепились с этим Риголетто. Отец однажды с работы возвращался, он любил как выпьет изобразить из себя героя: то он участник взятия Берлина, Рейхстага. Война уже закончилась, а он все никак не мог угомониться. Зашел по дороге домой в закусочную, их называли по-разному: то «Американка», то «Голубой Дуунай», то «Шалман». В этой забегаловке стойка, пиво на разлив, водка 150 г, бутерброды закусить. Ну, отец зашел в эту «Американку», выпил водки, там сколько закажешь: 150 грамм можешь заказать, а то и 200.

Риголетто со Швейком тоже зашли: в сапогах, в «прохарях», как говорили раньше, кепочки маленькие с пуговкой, козыречек, пальто с белым шарфом на шеи. Мы стояли с ребятами рядом с этим заведением. А отец нас увидел и распоясался, хвост распустил перед мужиками:

— Да я такой известный человек, Есенина начитался, «А Москва кабацкая…», — и возомнил себя Есениным. Есенин-то колобродил, как напьется, так начинает выкидывать номера, хотя поэт был наш, рязанский. Ну, это, как говорится, «русская болезнь». — А ты, Риголетто, Горбун, иди отсюда, — отец даже не знал, что это его такая кличка.

Они его тогда схватили за пальто и хотели бить, а он, значит, пальцы в рот засунул, и у него не свист получился, а вот фью-фью, и вот услышав такой свист, мы должны налететь и устроить драку.

Мы, конечно, не налетели, зачем устраивать драку? Мы зашли спокойно в пивную, я говорю отцу:

— Давай, давай, пойдем отсюда. Не надо тебе связываться, — и я увел подальше.

Они на меня стали кидаться, а мужик вступился:

— А что вы к нему-то лепитесь? Он же вам ничего плохого не сделал.

Мы мирно разошлись, а я знал, что у этой шпаны за голенищем финка, и кончится могло не так благополучно.

Другой случай. Мама говорит:

— Иди, хлеба купи, — дала мне в руку деньги, это я еще в школе учился. Иду, а эта шпана мне:

— Ну-ка, иди сюда.

Я говорю:

— А что?

— Ну, иди сюда. Что это ты в кулаке зажал?

Я говорю:

— Вот, за хлебом иду.

— Давай сюда твои деньги.

Я говорю:

— А хрен на рыло вам не надо?

Они:

— Ты смотри, что-то ты образованный какой-то.

Я говорю:

— Ничего не отдам, никаких денег вам, еще не хватало.

Пошел, купил хлеба, но они уже ко мне не приставали. Надо знать, как повести себя в той или иной ситуации. Я тогда гирю поднимал 15 раз, правда, боксом не занимался, а мог хлестануть один раз в челюсть. Ну, они, конечно, мне бы накостыляли, даже думать нечего, но на это непросто решиться.

Мама Севы Воробьева была дочерью академика, на даче выращивала клубнику, рассаду, продавала у магазина. Из-за этого муж и дети к ней пренебрежительно относились. Она тоже была врач, на даче по специальности не работала. Сидит у магазина на скамеечке, овощи и разную рассаду продает. Домашние якобы дворянского происхождения, а мама — торговка, хотя дворянского происхождения была их мама.

Мы с ней дружили, я приходил к ним в гости, она меня накормит чем-нибудь, компот варила очень вкусный, сливовый компот. Мы с ней чай пьем и обсуждаем все наши проблемы. Еще ходил к ним, чтобы книги взять из библиотеки академика Соловьева.

Сева по молодости, когда он учился в лесотехническом институте, выпивал. Его мама говорит:

— Идите, в театр Вахтангова, сходите на спектакль, — и даст деньги на билеты, Севка говорит:

— Ладно, иди ты, купи себе билет, а деньги на мой билет мне отдай. Я тут чего-нибудь выпью, а ты мне сюжет расскажешь содержание спектакля.

И вот я, значит, пойду, посмотрю чего-нибудь, я уж не помню, что там шло в это время, ему расскажу.

Мама его дома спрашивает:

— Да, были, были, — а он, значит, вместо театра употребит, эти деньги, на выпивку, а маме содержание спектакля расскажет в деталях.

Она его спрашивает:

— А какой артист-то играл?

— Не очень он мне понравился.

Она удивлялась:

— Такой талантливый, мой любимый актер.

Время шло вперед, его не остановить, а некоторые моменты жизни остаются надолго в памяти. Я вспоминаю Аиду — испанку, которой я нравился. Такая она была трепетная, чувственная девочка: чуть за руку возьмешь — она вся напрягается. А за талию обнимешь, сразу к тебе прижмется. Испанки, они отличаются от наших девочек по темпераменту.

Потом еще одна, Марина, была застенчивая девочка, а встретил я через пять лет, она превратилась в шикарную девицу, а я этого тогда не разглядел.

Но вернемся в техникум. Ездим на электричке, контролеры нас гоняют, ловят.

И мы приловчились: раньше двери в вагоне открывались настежь, не так, как сейчас: закрылись — и не вылезешь никуда. А тогда дверь можно было открыть, и когда идут контролеры, мы открывали двери, между вагонами лестница была, мы старались садиться, где такая лестница была, и ухитрялись с дверного проема ногой на лестницу шагнуть и на лестницу залезть. Контролеры пройдут — на очередной станции с этой лестницы слезешь. Рисковали, конечно, а контролеры: никакого сочувствия, знали, что студент бедный каждую копейку экономит. Нет, «Давай билет и все», пристанут, могут и забрать, как нас тогда всех забрали и держали часа три. Милиция выясняла, кто мы такие. Чего они нас мариновали?

Этот случай произошел, когда мы после первого курса практику проходили — геологическую экскурсию по Подмосковью. Проводил эту экскурсию наш уважаемый Обаленский П. Г. Он Подмосковье прекрасно знал, не только геологию, но и историю дворянских усадеб.

Один участник гражданской войны, когда мы отмечали 50-тилетие советской власти, просил обработать его мемуары. В них он с гордостью писал, как они в Крыму по указанию местных властей расстреляли всю совершенно безобидную, невинную княжескую семью. Говорили, что он из князей. В наше время потомки князей редко попадались. Дворян-то во время революции хорошо подчистили. За одно слово «князь» уже можно было к стенке поставить.

Эти экскурсии были очень интересные и охватывали практически все подмосковные месторождения строительных материалов: известняки в Подольске и в других местах, Люберецкие пески, кварцевые, чистые, хорошие эти месторождения, кирпичные глины и многое другое. Изучали общее геологическое строение Московской области, остатки фауны: например, в юрской глине очень много белемнитов — «чертовых пальцев». Вот эти «чертовы пальцы» встречаются в Подмосковье везде. Руководящая фауна для определенных слоев. Руководящая фауна — это фауна, которая определяет определенный возраст, когда эти животные только в этом месте жили, а потом вымерли. По ним определяют относительный геологический возраст.

Оболенский П. Г. нас возил по всему Подмосковью и рассказывал геологию, строение русел рек, а вот это терраса пойменная, надпойменная, вторая и так далее. Историю рассказывал многих подмосковных городов: Подольска, Серпухова, где обнажения пород можно наблюдать в карьерах.

По итогам мы написали отчет, в котором все изложили как следует. После практики геодезической и геологической наступили каникулы, которые пролетели, как один день, и снова начались занятия.

В техникуме была самодеятельность. Поскольку нам было по 17–18 лет — время любви. Мы очень оперетту любили. Девочки некоторые талантливые очень хорошо пели, и парни, у которых голос установился, пели баритоном.

Особенно популярны были арии и дуэты «Сильва, ты меня не любишь! Сильва, ты меня погубишь». Я тоже участвовал в самодеятельно сти.

Женька Романов был председателем месткома, он меня определил своим заместителем, поскольку мы в одной волейбольной команде играли, и я хорошо пасы давал ему, а он забивал, и все у нас ладилось. И он сказал:

— Это ты будешь у меня замом по профкому.

Я говорю:

— Зачем же я буду замом-то?

Он говорит:

— Что я один за всех буду работать? Ты будешь помогать.

Я ему помогал. В кладовой профкома я обнаружил целый струнный оркестр, инструменты для струнного оркестра, басовые большие балалайки, домры, мандолины и т. д. Домра бывает маленькая и большая. Женька говорит:

— Раздай инструмент желающим домой, а когда найдем руководителя, организуем струнный оркестр.

Я взял себе средненькую, маленькую домру — пикколо называлась. Я на этой пикколо пытался научиться играть, но поскольку преподавателя не было, и не было времени особенно тренироваться. Я научился на ней кое-что играть, но виртуоза из меня не получилось.

Хотя у нас скрипка в семье была. Мы ее купили в Омске во время денежной реформы. Меняли деньги не просто одни на другие, а по определенному курсу. Во время войны было много подделок этих денег и заработанных нечестным путем.

Вот политбюро под руководством И. В. Сталина решило провести денежную реформу поменять старые деньги на новые 1:10. Приняли постановление и провели реформу за десять ли пять дней. Государственная машина работала, как часы. Сейчас президент такой огромной страны решает, почему возросли коммунальные платежи, ручное управление, делать что ли ему нечего, а значит, государственная машина несовершенна и должным образом не работает. Нет идеологии — нет государства. В общем, началась реформа, и мы с отцом пошли в магазин последние деньги истратить. В магазинах шаром покати. Купили сковородку и разливное вино. Такая сковородка глубокая, как сотейник с крышкой. Отец купил вина, налил его в сковороду, сколько можно было, у нас посуды не было никакой. И вот мы с этим еле-еле ее донесли, чтобы не расплескать. А еще мы скрипку купили. Отец играл немного. И мы все на ней играли: «Во поле береза стояла».

Ну, и на домре я играл простые мелодии, частушки. Все делалось для того, чтобы приобщить нас к культуре и к знаниям. А тот, который нам преподавал котельной установки, был добрый и интеллигентный человек. Он нас часто в политехнический музей водил, и не только технику показывал, но и открыл для нас библиотеку музей, в которой можно брать книге по технике и по культуре. Потом это мне все очень пригодилось.

Кроме общей геологии, минерологи, палеонтологии, методике разведки месторождения преподавали технологию изготовления строительных материалов. Этот курс вела у нас молодая полька. Такая всегда подтянутая, с хорошей фигурой и, казалось бы, вроде девчонка-то совсем, но такая строгая. Шутки с ней никто не мог себе позволить. А у нас же уже ребята здоровые стали, совсем взрослые. Женщины их уже привлекают. Вот эта полечка очень многим нравилась. Мне всего лет 15 было, соседка приходила снизу замужняя, она все так на меня посматривала, а я на нее смотрел сзади, думал: «О, какая у тебя возбуждающая попка!»

Окончили мы второй курс успешно. После второго курса распределили нас на производственную практику, в геологическую партию. Поскольку этот техникум специализировался на строительных материалах, то их вся геология относилась к минеральному сырью для производства строительных материалов.

Мне раньше казалось, ну какая там наука, геология этих глин, песков, известняков и прочего. Все осадочные породы гладко, ровно и никакой тебе магматической деятельности, никакой тектоники. Ан нет, оказывается, очень серьезные требования и к глинам, и к пескам, и к извести.

Вот для того, чтобы я понял, что геология это не сладкий мед, распределили меня в Батецкую геологоразведочную партию, которая для Ленинграда разведывала месторождения известняка на бутовый камень. В этих местах известняки Московской синеклизы выходят ближе к скандинавскому щиту практически на поверхность. Задача Батецкой партии была определить запасы известняков, для этого пройти горные выработки (шурфы, расчистки), пробурить скважины и отобрать технологические пробы для определения механических свойств этих известняков.

Начальником партии была молодая женщина Раиса Кривец, и перед отъездом из партии она мне подарила открытку. Я в речке рыбу ловил, В открытке она написала: «Замечательному человеку и горе-рыболову от Раисы Ивановны Кривец».

Но вначале до этой открытки мне пришлось попахать. Приехал я на практику, пришел в контору.

Раиса говорит:

— Иди, ищи, где будешь жить у какой-нибудь тетушки. Рекомендуем тебе сходить к одной вдове, она квартирантов принимает.

Я пошел по указанному адресу, посмотрел. Обычный крестьянский дом. «Да ничего, — думаю — проживу».

Я говорю хозяйке:

— Но меня же надо кормить.

Хозяйка:

— Да, будем кормить, что мы сами едим, так и тебя будем кормить. У нас разносолов нет.

— Ну, конечно, что уж тут говорить-то.

Поселился у этой хозяйки, жили они вдвоем, взрослая дочь была.

До станции Батецкой мы ехали через Ленинград, нас двое и девочки, которые со мной потом в институте учились, но ни одна из них мне не нравилась.

Они говорят:

— Пойдем смотреть белые ночи.

Вот пошли мы погулять: Казанский собор, Исаакиевский, Невский проспект, Марсово поле, Зимний дворец. Обошли весь исторический центр. Белые ночи — особое удивительное поразившее меня явление, будто освещение есть, а вроде как его и нет. Таким каким-то рассеянным сказочным светом все освещено, все дома кажутся нереальными. Как будто рассвет что ли или закат, Пушкин написал: «Закат встречается с зарею». Но освещения такого не бывает ни на закате, ни на заре.

И очень меня поразил сам город, оригинальный своей архитектурой соборов, дворцов. Прожили мы в общежитии Западного отделения «Мосстромтреста» одну эту белую ночь, а утром уехали к месту назначения. Приехал в партию, устроился с жильем и пришел в контору. Та добрая женщина Раиса Ивановна:

— Ты, голубок, мол, будешь копать шурфы. Вот тебе точка, бери инструмент и копай.

Вывели меня на точку, и начал я копать этот шурф. Немножко покопал-покопал, смотрю — а там уже камни пошли, прокопал, может быть, метр и уперся в камни. Я эти камни кайлом слегка расшерудил немного, наковырял этих камней и думаю: «Ну, еще только начало же дня, как же я тут буду далыпе-то долбать». А оно не долбается. Там уже коренные породы пошли. Я:

— Ну, хрен с вами.

Я тогда в этой луночке постелил сенца и вздремнул. Вечер пришел, Раиса говорит:

— А чего ты ничего не выкопал?

Я говорю:

— А там же коренные породы.

— Да, действительно, как же, зачем же тут копать, когда тут и так видно, что они выходят на поверхность, считай. Завтра я тебя на другую точку поставлю, расчистку надо в овраге сделать.

Расчистка — это когда почвенно-растительный слой расчищаешь, чтобы коренные породы было видно. Где-то после обеда пришла Раиса с сумкой своей полевой:

— Ну как у тебя тут?

Я говорю:

— Вот расчищаю.

Она меня своими расспросами отвлекла, я кайлом как дал себе выше колена. Сейчас до сих пор шрам остался, но я и виду не подал никакого абсолютно. Я чувствую, что у меня по ноге кровь течет, только я думал: «Когда ж ты уйдешь-то, Господи, начальник?» Она постояла еще немного и смотрю, ушла, я поднял штанину, посмотрел — у-у-у, перевязал платком носовым и пошел. Все зажило. Все было прекрасно.

А в воскресенье… ждешь-ждешь это воскресенье, чтобы не работать. Раньше в субботу тоже работали.

Потом спасибо евреям добились, чтобы в субботу не работать. Они по своему талмуду не должны работать в субботу. В выходной день на озеро ездили, но там рыба не клюет, но хоть тресни. Наверно, мы не знали, как ее ловить. Рыба в озере была.

Кто-то предложил, давай ее потравим немного борной кислотой. Закатали кислоту в тесто, разбросали, подействовало через некоторое время, всплыли, боком довольно крупные рыбины. Мы к ней только на лодке подъедем, хотим ее рукой взять, а она хоп — и ушла. Сачок надо было иметь. Она, говорит, заснула, а потом она очухается и уплывет вообще.

На практике был парень из нашей группы. Его определили на буровую. Старые буровики любили над молодыми людьми подшутить. У нас говорят, клемальера сломалась, иди принеси со склада, а кладовщик знал эти штучки, положит в ведро старых железяк, он и несет км два на буровую. А эти наставники хохочут, как говорится, изучал бурение.

Приехал настоящий пароходчик седьмого разряда с молодой женой. Раиса хотела и меня на буровую поставить, но в это время мы должны были пройти глубокий шуфр и отобрать технологическую пробу из чистых известняков. А взрывать известняк нельзя, потому что, если взорвешь, механические свойства нарушатся, и будет непонятно, можно его в строительстве применять, или он развалится, как песок.

Поставили меня к этому проходчику воротовщиком. У него седьмой разряд, у меня — второй. Месяц отработал, посчитали, получил получку я ровно три рубля, а остальные деньги он загреб. А что делать? Практика, хвост не поднимешь. В общем-то справедливо, все равно у меня сил не было, чтобы копать, как он. Он всю жизнь копал, проходчиком работал, а до этого был золотарем.

Я думал, что он золото искал, а, оказывается, он выгребные ямы туалетные чистил и в бочку черпаком заливал, наливал, а лошади отвозили в определенное место и выливали все эти нечистоты. В Петербурге, не где-нибудь. Не везде до войны канализация была. Были и такие места. В народе этих ассенизаторов золотарями звали.

Говорят, что бывает, когда заливают дерьмо, смотрит мужик, а там золотое кольцо. Кто-нибудь уронит в человеческие испражнения что-нибудь дорогое, кто ж туда полезет искать его, а ассенизатор находит. Вот и стали их звать золотарями. Так вот этот золотарь потом стал пароходчиком работать. Здоровый пожилой мужик, а жена у него молодая. Они комнатку сняли в доме, жили, и он работал, получал он прилично. Поскольку я у него был воротовщиком, я поднимал огромные глыбы известняка, а мы дошли до коренных отложений, проходчик сидит внизу, а я на поверхности.

Чтобы ворот не пошел в обратную сторону, и глыба не упала проходчику на голову, было устройство: хроповик с собачкой. Иногда я эту собачку снимал. А он говорит:

— Твою мать, одень собачку и все.

За нашей работой смотрел десятник. Ох, как я ему завидовал этому десятнику. А десятник — это бугорок, от рабочих чуть повыше, но он нихрена не копал сам-то. И вот он ходит и учитывает наш труд. Делать ему нечего, ходил, гулял. В овраге клубника росла дикая, и он натрескается этой клубники и ходит. Он не был привязан к шурфу, мог свободно ходить.

Принес он однажды фибровку, каску одел рабочему на голову, как даст для испытания лопатой по голове. Рабочий рухнул на отвал. Оказывается, он ударил рабочего просто по голове, не затянул внутри каски шнурок. Я ему очень завидовал, потому что я от этого воротка, как пес на цепи, никуда.

Вот приходила жена проходчика с патефоном, поставит патефон, заведет пластинку, там Лещенко или Вертинского. Того Лещенко, не нашего сейчас. И вот «Утомленное солнце» (Поет.). Я думаю: «Эх, отвести бы тебя куда-нибудь, утомленное твое сердце в кусты». Но я не позволял себе такого.

Однажды я его чуть не пришиб, своего напарника. Хорошо, вовремя сориентировался и в рукавицах был. У меня бадья пошла назад, а собачку-то я отсоединил. Я потом схватился за трос, трос тут на полок прижал его ногой, и эту бадью остановил. Хорошо, она пустая была. А проходчик вверх посмотрел, а бадья уже в него летит, подъезжает, он в сторону, в угол зажался, а бадья остановилась у него над головой. Ой, как он меня ругал:

— Подними меня, я тебя сейчас убью.

Я:

— Ну, это хрен, подними его.

Я наоборот взял и трос весь вымотал, пока он остыл. Потом его вытащили, жена пришла с обедом, мне тоже есть давали. Работали мы с ним дружно и хорошо. Только разделение труда было неправильное. И вот у меня такие руки стали от этой работы крепкие, грудь сталь помощней. Хотя трудно меня представить сейчас, потому что у меня кроме мощного живота ничего не осталось от могучих мышц.

Сегодня 16 марта 2013 г., суббота. По Масленице — это шестой день Масленицы, и сейчас еще идет Масленица, все должны каждый день есть блины. Каждый день масленицы строго расписан, сто делать в этот день. Вот вчера я про Масленицу ничего не говорил, пятница как-то у меня проскочила, а сегодня я расскажу и про пятый день Масленицы, и про шестой. Пятый день, это, значит, вчера было, тещины вечерки называется, гостевой день, это вот зятья угощают своих тещ блинами. Я свою тещу, вообще говоря, иногда на масленицу, на блины приглашал, но так, чтобы привязывать обязательно вот к такому масленичному дню, в советское время это не особенно было принято.

Приглашали всю родню, просто к обеду. Значит, вот раньше было как? Зять обязан был с вечера лично приглашать тещу, а потом утром присылать нарядных посыльных, которые их зазывали в гости. Но это было, как говорится, давно. А девушки выносили миски с блинами на голове, и шли к катливой горке, это такое место, где девушки встречались с парнями и катались на санях. Если которая девушка нравится парню, парень этот старался раньше всех у нее отведать блинков. Ну, и так далее.

А вот сегодня уже шестой день Масленицы. Это суббота перед прощеным… Как оно называлось? Прощеное воскресенье. Но это мы завтра поговорим про прощеное воскресенье. А сейчас уже Масленица постарела, и уже готовятся к ее проводам. Шестой день называется «золовкины посиделки». Это золовка, кто она там, я уже сейчас и не помню, кто она, кем кому приходится, ну, золовки — это, наверное, сестры жены молодого парня в семье, и вот эти золовкины посиделки.

Это молодая невестка приглашала к себе своих родных сестер, как говорится, они были ее мужу золовки. Если вот они были еще в девушках, тогда невестка созывала своих старых подруг-девиц, а если были выданы замуж, тогда она приглашала родню замужнюю. Новобрачная невестка, она должна подарки дарить золовкам этим. А вечером сжигали уже… Ну, говорят сейчас, что это Масленицу сжигали, а вроде не так, не Масленицу сжигали, она олицетворяла не Масленицу, а зиму, и вроде, как говорится, все, прощай, зима, наступай, весна.

Вот вчера Марина пришла и говорит, что еле-еле проехала через Москву. Вчера еще было сухо, а сегодня вечером такой снег повалил. До этого снег всю Европу завали, и этот циклон пришел к нам.

По-моему, раньше не было таких больших, мощных циклонов. Что-то с Землей-то случилось… корежит ее.

На стоянке снега столько выпало, что Марина въехала в гараж с большим трудом, домой пришла, злющая, ругается на меня, будто я ей снегу насыпал.

Вот Иоанн Кронштадтский как говорил? Если Господь тебе посылает испытания, какие-то трудности, ты должен смиренно их переживать, потому что Он тебя, как говорится, приучает к страданиям, чтобы ты ценил жизнь лучше. А Марина пришла, и такой устроила нам разгон. Я ее понимаю, как она устала от этих пробок. Но она скоро утихомирилась, как всегда. Мы на нее не обижаемся, в Москве поездки на машине кого угодно выведут из себя.

Сегодня суббота, в эти золовкины посиделки, а Марина с мамой должны ехать проходить техосмотр машины, а на меня обиделась. Она, когда проходить техосмотр, всегда нервничает, как я.

А вот Масленицу-то Петр Первый узаконил, так же как и Новый год — указ издал. В Европе были карнавалы, а он придумал, что вот Масленица у нас будет, это то же самое, как карнавалы в других странах, только зимой. Но карнавалов, как в теплых странах, у нас не получилось. Там девчонки чуть ли не голые веселятся и танцуют, и там крутят своими животами. А у нас, если девчушка будет так танцевать при народе, то ее замуж никто не возьмет.

У нас Масленица, торжества со снегом связаны. Суриков на картине «Взятие снежного городка» красочно изобразил одно из таких развлечений. Одни ребята сделают крепость из снега, а другие на конях ее берут штурмом, а защищающие крепость березовыми прутьями отгоняют лошадь, чтобы она испугалась и не сломала этот снежный городок.

Другое развлечение — катание с гор, шумное, веселое, красивое зрелище, все нарядно одетые, с розовыми пышущими здоровьем лицами. Бывший мэр наш, Лужков, в День города устроил праздник — карнавал на западный манер — тут дожди идут, холодище собачий, ветер в сентябре месяце. Ну, это что за День города? Не в сентябре же Москва основана. Ну, в общем, такое предисловие сегодняшнее мы закончим, потому что нас ждут наши мемуары, воспоминания.

Остановились мы, насколько я помню, на моей первой производственной практике. Я копал эти шурфы, и вот тогда я понял, что такое труд рабочего. С утра до ночи ты около этого шурфа, никуда, никуда не отойдешь. Ну, там работа до шести, но ты можешь и до двух работать, но что ты заработаешь? Работа сдельная. Придет десятник, замеряет — а, все, 3 рубля заработали на двоих, на такие деньги ничего не купишь. Но бутылку белоголовой водки можно было купить на двоих, 3,17, что ли, она стоила, или 2,86, с красной головой считалась просто водка неочищенная, а цвет головки определялся тем, каким сургучом пробка была залита. Привязанный ты к этой работе как раб кандалами. Поэтому недаром говорится «сбросить цепи пролетариата», это же не в прямом смысле.

Вот я потом был в Браззавиле, это столица Демократической Республики Конго, там памятник стоит черный, он не черный, сам памятник-то, а мужик здоровый, коренастый черный негр, руки вверх поднял, а у него на одной руке остатки разорванных цепей. Порвал кандалы и освободился. И я думаю — когда же с меня эти кандалы-то сорвут, чтобы я мог освободиться от этих шурфов, как этот черный раб. Неравенство между людьми я почувствовал особенно остро. Вот наш десятник, невелика персона, а он ходил вольготно куда хотел и вызывал у меня, как говорится, отрицательные и завистливые чувства.

В это время, когда я был на практике, появился у нас в прокате трофейный многосерийный фильм «Тарзан». Как нам хотелось этого «Тарзана» посмотреть.

На хуторе, где мы работали, кино не показывали. Для того, чтобы посмотреть этот фильм, надо было идти в соседнее селение довольно далеко. Посмотрели мы первую серию, очень нам фильм понравился. Назад я возвращался один где-то около часа ночи.

Я после работы очень устал, присел на бугорок вроде, и заснул. Просыпаюсь, Луна светит, все кругом освещено, такое полнолуние, а кругом кресты, крест на кресте. И я думаю — мать честная, куда же я зашел-то ночью? Оглянулся, смотрю, я на кладбище пристроился, на заросшую травой могилку голову положил, и так спал. Ну, я же работал физически, у меня было только две мысли — поесть, поспать, и больше ничего. Говорят, физический труд очень полезен, а вот отупение полное от этого физического труда. Бадью только поднимаю и опускаю целый божий день, туда-сюда, туда-сюда, и все, майна, вира. Конечно, мышцы у меня стали крепкие, и появилась в них сила. Я даже одной рукой мог выкручивать груженую бадью, или огромные монолиты известняка.

Так вот, и проснулся я среди этих крестов. Даже меня как-то в дрожь ударило — думаю, как же это я на кладбище-то раньше времени оказался? Ну вот. Да, встал, рассвело, хожу и много крестов и пирамидок с красными звездами. На пирамидке написано — красноармеец такой-то, солдат такой-то, убит тогда-то, и все расписано на этих могилах. И меня поразило, это в каком году, в 1952-м, я был на практике-то, похоронены солдаты через шесть лет после войны.

Оказывается, война не закончилась, воевали активно лесные братья, националисты. А они не жалели советских солдат, а там были ребята не только русские, но и парни из других республик, стреляли из засад. Не нравилось хуторянам, что после войны опять они в Советском Союзе оказались. И вот чего они хотели, мы потом-то и увидели по истории, чего они хотели. Много солдат побило. Сейчас говорят: «Вот репрессии там были, туда, сюда». Откуда-то цифры берут, насчитали 3 миллиона.

Но как же поступать с этими братьями лесными, целоваться с ними, или устроить тут под носом у нас суверенное государство? Хотя они никогда суверенными не были, эти прибалтийцы, то их оккупировали шведы, с этой стороны финны, там немцы, Пруссия, западная часть побережья Балтийского моря. Вот Латвия (Курляндия) похожа на немцев и говорят как немцы, «йа, йа», а эти, литовцы, они похожи больше на поляков, Речь Посполитую никак не забудут, а Эстония, она больше тянется к финам. А теперь они выросли в Советском Союзе и добились под чутким руководством перестройщика Горбачова М. С. независимости. Я задумывался над этим, откуда такие молодые ребята, солдаты и что они убиты. Репрессированных подсчитали, а сколько молодых людей побили всякого рода националисты и те, которые в войсках СС воевали, никто не считал.

Вот насмотрелись мы этого фильма «Тарзан», у него там подруга Джейн появилась и мальчик лет 10. На хуторе с мальчиком одним мы рыбу ловили. Он мне говорит:

— Ты на хуторе будешь Тарзаном, а я буду мальчиком. Нам только не хватает Джейн. Но мы тебе кого-нибудь найдем.

В деревню из Ленинграда приезжали летом, молодые девочки отдыхать к своим бабкам. Вечером ходили на танцы под гармошку. Одна девушка была очень красивая. Мне нравились вообще брюнетки, блондинки как-то меня не привлекали, потому что сам я тогда, я раньше-то был блондин, не блондин, а волосы были цвета спелой ржи, или пшеницы. Девушка эта, как казалось, мне симпатизировала. Этот пацан говорит:

— Вот нашел тебе подругу, она будет Джейн, эта девушка, а я буду мальчик, а ты Тарзан, смотри, как ты раскачался, здоровый парень.

Вот мы стали думать, как с ней подружиться. Пацан говорит:

— Да я вас сейчас познакомлю, дело несложное.

Познакомились, стали разговаривать обо всем. Было ей лет 16–17. Глазки у нее были очень красивые, стройная, спортивная фигурка. Она как-то мне говорит:

— Вот ты геолог, (они нас все геологами считали, хотя я был проходчик второго разряда, ниже нет), я знаю, одно место в лесу, там есть камень, а на камне отпечаток человеческой ноги. Если вы хотите, мы пойдем, я вам покажу этот камень, может, ты, как геолог, и разгадаешь тайну этого отпечатка человеческой ноги.

Мы собрались в субботу, в этот день работали мы до обеда. После обеда пошли мы втроем. Тарзан, Джейн и этот мальчишка в лес, как по фильму в джунгли. Ходили и, действительно, нашли валун.

Там этих валунов после ледника кругом огромное количество, говорят: «Камни из земли растут». Крестьяне их каждую весну собирают, делают забор из этих валунов, маленьких, больших, а они на следующий год опять вылезают из земли, как будто они из земли как грибы растут.

Осмотрел я этот валун, и, вроде, действительно нога человека отпечаталась на этом камне. Снял я сапог, приложил, и моя ступня один к одному уместилась в этот след. Я внимательно обследовал валун, даже молотком отбил кусок. Меня это очень озадачило. Говорю:

— Я этот образец возьму с собой, поизучаю, на известняк не похож, скорее всего, магматическая порода.

Но дело было, конечно, не в том, чтобы узнать происхождение этого отпечатка, а то, что этот след нас как-то сблизил, мы стали чаще встречаться, разговаривать, она рассказывала о своих интересах, жизни в Ленинграде. Она мне даже адресок в Ленинграде дала, говорит: «Пиши, если чего». А этот пацан говорит:

— Вот все получилось. Ты Тарзан, у тебя подруга Джейн, а я мальчик, сын.

У меня руки стали такие сильные, что однажды лестница стала падать, я ее удержал, так что у меня руки затрещали, и я ее медленно положил, а то бы она на голову-то упала тому, кто рядом стоял и не видел, что она падает.

Время шло, моя практика начала к закату клониться, как говорится. Я уже практику получил нормальную. Результат такой, что я думаю — это я больше не хочу проходчиком работать. Распрощались мы со всеми и поехали с этой Батецкой станции в Ленинград.

Да, правда, еще один эпизод был интересный. В партии буровая встала, а горючего нет ни черта, все кончилось. Раиса Ивановна:

— Все, поедемте с бочками, привезем солярку и бензин.

И мы поехали в Новгород, ближе нефтяной базы не было.

Я тогда первый раз в Новгород попал. Город старинный, когда-то богатый торговый центр. Об этом городе много чего можно рассказывать. Особенно меня поразил памятник Тысячелетия России. Вся история России на нем отражена, все великие люди в виде небольших скульптур представлены.

Во время войны немцы-то его разобрали на куски, но, правда, не успели вывезти. После войны его быстро восстановили. В этом памятнике можно найти и Гоголя, и Пушкина, и кого там только нет. Все наши цари и князья, и Александр Невский, и все прочие. Хороший, красивый памятник, очень художественный и элегантный.

Но особенно нам любоваться городом времени не было, нам надо было отовариться. Когда мы ехали в Новгород, я так был рад, что оторвался от этого чертова шурфа. Всю дорогу пою песни в этом кузове, хоть и трясет, я там распеваю всякие патриотические песни. И парень, который ехал со мной, мне подпевал, но у него ни слуха, ни голоса. Что бы он не пел, все песни у него получались на мотив — «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с бою взять Приморье, белой армии оплот». К нему дома соседка приходила и говорила:

— Ты одну и ту же песню поешь.

А он:

— Как, я разные песни пою.

Приехали на базу, там же все по наряду, не так просто — пришел, заплатил, залил пять бочек, и поехал назад, нет, нужна разнарядка. А на этой базе очередь, до хрена машин стоит, и мы со своими бочками на жаре.

Уже отстояли очередь, а тот, который разливает, говорит:

— Мы в вашу машину не будем бензин разливать, солярки, ладно, плеснем, а бензин — нет, потому что у вас глушитель не туда выведен.

Потому что глушитель в обычной машине сзади под кузовом, а, оказывается, тут надо глушитель впереди, за кабиной сразу, и наверх, выше крыши, чтобы искры не попали, и не сгорели бы мы вместе с этой машиной.

Ну, не дают бензин, и все, хоть тресни. Раиса Ивановна, что делать, бегает, ей-то было лет 25, наверное, совсем растерялась, бегает, все это, с сумкой своей полевой, мы ей посоветовали: «Давайте за деньги найдем нужную машину». Мы договорились с одним шоферюгой, у которого машина была приличная, с трубой с этой выхлопной наверх, перекатили бочки пустые к нему, подъехали, все, залили нам бензин, керосин и всякое прочее. Пять бочек. Бочки тяжелые по 200 литров, черт, как мы их вдвоем там кувыркали?

Просто вот была сила, энергия, а сейчас не так. Не узнаю Григория Грязнова, куда эта сила прежняя девалась, (в «Хованщине» Мусоргского) сейчас что-нибудь сделаешь, и уже тяжеловато. Ну вот, мы это загрузили, и назад поехали. Получилось такое развлечение замечательное, несмотря ни на трудности, ни на тяжелые нагрузки, перегрузки, очереди, целый день проторчали, к вечеру поехали назад, приехали.

А вообще это дело не Раисы ездить за горючим, а прораба, который способен только водку пить, за воротник закладывать.

После этой поездки Раиса послала меня на буровую, для того чтобы у меня была не только горная, но и буровая практика. Я дня три там покрутился младшим рабочим, а там мне и делать нечего. Младший рабочий на буровой, так, на побегушках. Сейчас нет такой должности, ее вообще ликвидировали. Ну, я там повертелся, там ничего сложного-то, за движком смотреть.

Практика кончилась. Раиса мне хорошую характеристику написала. Распрощались мы со всеми, с коллектором Людой, такая полноватая девица с пышным бюстом, но кожица-то у нее тоненькая, смуглая, ничего, но почему-то не замужем, еще с одним коллектором Леонидом. Он все к этой Люде подъезжал, любовь крутил. Леонид дал нам в Ленинграде адрес:

— Будете в Ленинграде, вот зайдите на квартиру, передайте моей жене привет и письмецо, она вас обедом покормит.

И когда мы приехали в Ленинград, ходили к жене Леонида, такая оказалась молодая стройная интеллигентная женщина, а он козел какую-то толстую Люду нашел. Я по молодости в этом деле мало что понимал. В Ленинград мы доехали с большим трудом, Господи, столько же было народу в вагоне. Как селедки в бочке, вагон, он вообще резиновый, наверное. И поехали, стоим, нас прижали так, что руки не поднять. А у нас на полу между ног чемоданчики. Мама собирала на практику, как на войну: рубашки там, майки, трусы и полотенца. В этой толпе по карманам лазают тоже эти специалисты всякие-разные, то у бабки разрежут вещевой мешок, из него все вываливается, вся ее нехитрая снедь: пышки, лепешки. После войны много было шпаны, карманников, воров и хулиганов. Много пришлось работать органам, чтобы как-то очистить народ от этих паразитов.

Приезжаем в Ленинград, в то же общежитие, поселились. На первые заработанные деньги я купил часы, о которых давно мечтал. Купил я их у одного парня еще в Батецкой партии.

Часы неновые, на новые у меня денег не хватало. Часы марки «Победа». Их после войны выпустили такие часы очень хорошие. Эта «Победа» лет пятнадцать ходила без ремонта, и ничего им не было. Циферблат был красивый: цифры 12 часов были красного цвета. И он мне эти часики продал, они не такие уж были новые, но впечатление от них как от новых, а главное, у них механизм хороший. Не могли часы плохие сделать под маркой «Победы», победа была эта трудная и долго мы к ней шли.

В общем, сейчас эта тяжелая победа как-то не так воспринимается, как тогда. Вот Нику прилепил этот, наш скульптор, Церетели, на Поклонной горе на здании музея. Раньше думали, знамя будет символом участия всех народов в разгроме фашистской Германии.

Советский Союз разрушили и сделали стелу языческой богиней Победы — Никой. Если снизу смотреть на эту богиню, то невольно вспоминаешь такую детскую игрушку: чертик на палочке, тянешь за веревочку, и он по палке ползет вверх — вниз. Причем тут Ника, какая богиня победы, и сейчас на российской стеле стоит?

Оформление — ну, никуда, и этот Змей-Горыныч, и Георгий Победоносец его как колбасу разделал на куски, а в то же время убивает его копьем. Чего же его убивать, если его кто-то разрубил? Это так, старческое бурчание. Ну, не старческое, конечно, это я так.

В армии отслужил год — уже старик, говорят. И он уже на нарах сидит, командует новобранцами. Сейчас на каждом углу говорят: «Вот, дедовщина, дедовщина, надо с ней бороться», а это вообще удобная форма управления солдатами для офицеров. По уставу офицер не может лупить солдат, а среди солдат — это вполне допустимо. Как в американской армии, там одни сержанты заправляют. Даже песня есть такая: «Ты, мистер Джон, ты в казарме, это тебе не малина». Эти сержанты проводят воспитательную работу с помощью кулаков. И у нас эта дедовщина, старший сержант иди старослужащий по второму году, и уже он может измываться над новобранцами. Получается, за что боролись, на то напоролись.

На практике я так оборвал штаны, что они особенно внизу висели лохмотьями. В первый день пошли мы на барахолку, брюки надо купить — после этой барахолки Санкт-Петербург мне запомнился надолго — пошли на базар, на рынок, на толкучку, раньше толкучка, там все можно было купить, и авторучку американскую какую-нибудь, или еще что-то, я любил раньше ходить, в Новосибирске особенно, на толкучку, тетрадку хорошую купишь, перья, книжку И здесь тоже пошел брюки себе приглядеть — в магазине-то нет, я бы, может быть, в магазине купил. Ну, а на рынке вроде было подешевле, а в магазине вообще ничего не было.

Не до брюк было, ведь это же период восстановления был народного хозяйства после войны. Вот если представить все, от Бреста и до самой тут Москвы, и там, начиная, допустим, от Бессарабии и до Урала, везде все было разрушено, немцы очень аккуратно все раздолбали вместе с городами, и все хорошее увезли. Они даже чернозем наш, вот когда наступали, они чернозем, который вот орловский, в этих районах, где они оккупировали, грузили чернозем, и вывозили вагонами в Германию, не считая там людей, конечно.

Но это надо было все восстанавливать, как, все опять за счет, как говорят, рязанского мужика. Почему только за счет рязанского мужика? Весь народ напрягался. И, естественно, ширпотреб этот, тряпки, тряпка — она и есть тряпка, было усиление направленно на развитие тяжелой промышленности, чтобы новые станки, заводы, восстановить все это, наладить жизнь, электричество и свет, здания и так далее. Ну вот, и пошел я на рынок с приятелем. Мы долго ходили, один мужик говорит:

— Я вам клевые брюки продам. Вы что ищете?

Я говорю:

— Брюки.

— Я вам продам такие брюки замечательные, — «клевые» — не было тогда такого слова, клев, он тогда применялся в прямом смысле, рыба клевала или не клевала, нет клева. А тут «клевые». Ну, конечно, клевое место — где клюет хорошо, это правильно вообще. И вот он, значит, «клевые штаны», выставил, газету развернул, примеряй, говорит:

— Ты вот так примеряй, не одевая, если они по ширине растягиваются по брючине в разные стороны, значит, они тебе будут как раз, ни короче, ни длинней.

Сказал цену, завернул в газету, как фокусник. Деньги я отдал, он:

— Носите на здоровье, — и пошли.

Прихожу в общежитие, думаю, ну, приоденусь сейчас, приеду в Болшево, в нашу нищую семью, а тут у меня часы, тут у меня брюки новые, совсем другое дело. И вот прихожу, разворачиваю, что-то, думаю, не то. Ровно половина штанов, одна брючина есть, а вторая отсутствует. Я думаю — у меня же две ноги-то, извините, мне же не оторвали вторую ногу, как я эти буду, одну штанину носить?

Пошли, думаем — пойдем, мы его будем искать. Ну, конечно, не нашли мы его, ищи-свищи. Ну, с горя думаем — пойдем, вот тут есть какая-то закусочная, хоть поедим. Пошли, значит, заказали сосиски вареные и пельмени. Официант принес нам сосиски, мы их быстро съели и ждем пельмени, а он говорит:

— Сейчас, подождите, сварятся.

И вот, значит, это, мы ждем, ждем эти пельмени, а их не несут, не несут. Мы говорим:

— Парень, ты чего же нам не несешь пельмени?

Раньше официанты везде были, самообслуживание потом появилось. Он говорит:

— Вы уже съели их, пельмени, чего вам надо? Сидите вы тут, расселись.

Он видит, что мы зеленые, ведет себя нагло. Смотрит на нас честными глазами и говорит:

— Да вы их съели, все, идите отсюда, — и выгнал нас на улицу. Так мы ленинградских пельменей не попробовали.

В этот несчастный день было мне уж не до Эрмитажа, да и денег нет, осталось только на дорогу, что я там зарабатывал? За харчи отдал хозяйке, за пансион, и все. Часы купил. Одну штанину привез.

Сели в Ленинграде на поезд, и поехали в Москву, на Московский вокзал, то есть на Ленинградский, здесь с Московского на Ленинградский приезжаешь, а с Ленинградского на Московский сюда. Приехал в Москву, в Болшево, домой. Ой, как обрадовались мама, папа, все, меня облепили. А я кое-какие вкусные гостинцы купил.

И вот таким макаром я уже два года в техникуме отучился, на первой практике поработал. И начал учиться на третьем курсе. Учеба пошла как обычно, без особых трудностей, но я соблюдал определенный режим: зарядка, вовремя сон, с друзьями только в субботу встречался. Юра, мой брат, учился на третьем курсе МАИ. У него была красивая, спортивная фигура. У него поплоще грудь, не такая бочонкообразная, как у меня, допустим, а она у него такая, плоская, плечи шире, стройный парень был, замечательный, и его брали каждый год на физкультурный парад, на майские и ноябрьские праздники.

Участникам физкультурных парадов давали форму: свитеры и брюки в ноябре или в мае еще футболки. Но Юра планерным спортом занимался. На планёре (они говорят не «планер», а «планёр») летал, потом должны были вроде на самолет пересесть, на «кукурузник». И вот его отряжали участвовать в спортивном параде на Красной площади. Но я к чему? К тому, что ему давали красивый свитер, у МАИ цвет зеленый или еще голубой, таких в магазине не купишь. И вот он его мне даст поносить, и я хожу гордый, как будто я участник всесоюзного парада спортсменов.

У нас разделения одежд не было. Висят на вешалке рубашки в шкафу, берешь какая частая, наденешь, все, и отец, Юра и я были практически одной комплекции.

Мама однажды рассказывала:

— Отец сидит, подстригается в парикмахерской, а она приходит, ее парикмахерша спрашивает:

— Это сынок ваш, что ли, подстригается?

Мама:

— Это муж мой.

Парикмахерша:

— Со спины, я думала, что он совсем молодой.

Вот такая у него была, по-нашему сейчас, модная фигура. Он повыше ростом был, да. Брат давал мне этот свитер, говорит:

— На тебе, дарю со своего плеча, носи, — как Иван Грозный давал шубу со своего плеча. И я когда приходил в техникум в таком свитере, все: «Во, ты что, участвовал в параде на Красной площади, что ли?», или среди девочек я говорю: «Да, я спортсмен, вот в параде участвовал, свитер мне дали».

В техникуме опять староста группы был. Какая-то на меня всю жизнь накатывает волна: «Давай назначим тебя начальником». И вот эта Эсфирь Яковлевна, была классным руководителем, она взяла, назначила меня этим, классным старостой. Приходилось работать, выполнять ее поручения. Однажды Огурцов, наш учащийся, прекратил ходить в техникум. Она мне: «Поезжай, возьми с собой еще двоих, надо его навестить, посмотреть, что случилось, почему он в техникум не ходит». Я собрал манатки, то есть, своих двоих, мы пришли, Огурцов жил в Лосиноостровской.

Пришли, нашли, где он живет, заходим, а он сапожничает. Он инвалид, у него на левой руке кисти не было, как он там работал-то, я не знаю. Бросил просто техникум, да и все. Как его с практически одной рукой взяли в техникум на учебу? И он учился через пень колоду, а дружки у него были из шпаны. Мы с ним поговорили по-хорошему. Пришли к Эсфири Яковлевне, доложили: так и так, обстоятельства такие, Огурцов решил бросить техникум.

А дружки его решили, что Огурцов бросил техникум из-за того, что мы как-то не так доложили, но его за прогулы никто не исключал. Он продолжал после этого ходить в техникум, а может Огурцов был не причем, может быть из-за девушек. Нужен мне был этот Огурцов, сто лет. Дотянули его до следующего курса. Но он мне все равно говорит:

— Вот придут мои ребята, и тебе надают по морде, чтобы ты не ходил по домам.

Прошло некоторое время, действительно, как-то на вечере сидим в актовом зале в хорошем настроении, концерт идет, арии, дуэты, оперетта, юмористы выступают, веселый такой концерт.

Вдруг ко мне подходит Огурец и говорит:

— Пришел к тебе приятель внизу, и просит тебя выйти.

Я говорю:

— Какой приятель?

— Да вот такой.

А ко мне в техникум иногда приходил Юрка, я хотел, чтобы он в техникум поступил.

Я думаю, наверное, он пришел сюда, на вечер к нам, пойду, посмотрю. Выхожу из подъезда, а там малый какой-то стоит в фэзэушной шинели, и он, недолго думая, раз, мне вмазал. Я так нагнулся, хотел отмахнуться вроде, а он исчез. Я его спросил:

— За что ты меня ударил? — а он ни слова не говоря убежал. Я думаю, что это огурцовская команда, а, может, кто-нибудь и из другой команды, может, какой-нибудь парень решил, что я там за кем-нибудь поухаживал. История эта осталась загадкой. Ну ладно, бывают такие вещи, особенно среди молодых ребят, надо закаляться, как говорится, жизнь закаляет. Но осадок в душе остался на всю жизнь. Хочешь сделать добро людям, а получаешь по морде.

И вот кончился и третий курс, экзамены сдал, и поехал летом опять на практику. Распределили меня на Алтай изучать Салаирский кряж. Это уже была преддипломная практика, дело серьезное, и не то что на первой практике посылали меня работать проходчиком, шурфы копать. Я уже стал коллектором. Должность мне определили в нашем «Геолстройтресте», и никто не мог меня понизить. Поехал я в поле, а мои друзья по школе все лето развлекались.

А я каждый год трудился на полевых работах. Было это в 1953 году. В этом году в марте умер Сталин И. В., об этом чуть позже. Осенью 1953 года моих сверстников начали в армию забирать. Мы торжественно провожаем: то одного в армию провожаем, то другого, то третьего, а нас приглашали на проводы, и мы отлично угощались.

На проводах нашего друга Лифанцева познакомился с его двоюродной сестрой — она из Москвы. Она так ко мне прилипла, что я с ней иногда встречался, мне-то особенно некогда было ездить в Москве на свидания.

Я учился так, чтобы я после техникума мог поступить в институт. Да и вообще я хотел быть первым, за это, мне кажется, и получал по морде. Вот это честолюбие, оно и губит, все рвешься-рвешься, потом не получается что-нибудь, и все, человек раскисает, но ты должен эти неудачи преодолеть. Господь, говорят, посылает тебе, ты должен все это перетерпеть.

А мы тогда терпение не понимали. У нас не было такой идеологии, а у нас была идеология комсомольская, что комсомольцы, они добровольцы… Значит, все мы пройдем эти препятствия и всякие нарушения, то есть неприятности, и выйдем на светлую дорогу, комсомол — это чистые ребята, и все. Сейчас все это забыли, отняли у молодежи светлую мечту. Сейчас ищут какие-то тусовки по интересам, а интересы весьма далеки от морали. Праздник 8 Марта мы хотели отметить у моей знакомой в Москве, а тут объявили, Сталин умер. И мы свой праздник отменили.

Этот день я как сейчас помню, вначале электрички шли к Москве регулярно. Стою я на платформе, жду электричку, из динамика речь, кто-то говорит с грузинским акцентом:

— Мы должны сплотиться вокруг нашей партии, — и такой грузинский акцент.

Все мужики вокруг говорят:

— Кто это говорит?

— Берия, Берия Лаврентий Павлович, он будет, наверное, вместо Сталина, потому что он так и говорит, как Сталин, медленно.

А он ему, видно, подражал. Другой выступил, Хрущев Н. С., что ли: «Вот, мы потеряли вождя такого, и вот, мы должны… выше знамя…», и все. Еще кто-то выступал, такие траурные были выступления.

И брат мне говорит: «Я поеду в Москву». Выставили гроб с телом И. В. Сталина в Колонном зале, чтобы народ мог проститься с любимым вождем, а его действительно уважали и любили. И брат мой тоже поехал прощаться. Я не поехал, потому что уже электрички прекратили ходить в Москву, их остановили. Народ валил со всех мест, шел проститься с вождем, и они так забили Москву, что могла быть давка, так много людей хотели взглянуть на него в последний раз. Многие искренне горько плакали. Такая была всенародная скорбь.

Женька Евтушенко (он тоже, по-моему, МГРИ кончил) снял фильм, «Трубная площадь». А этот поэт Евтушенко, посмотришь на его рожу, он, может, там и патриотические стихи хорошо пишет, складывает, но видно, что прохиндей. Там и герои у него такими же физиономиями, нас представляют в Голливуде. В фильме энкавэдэшника играет такой актер лысый, где они такого откопали? Сейчас на глазах деформируют историю, очерняют советское время или замалчивают, вроде и не было такого времени, но мы-то были и есть. Тогда такой был порыв, прощание с вождем, с ним связывали и победы, и восстановление народного хозяйства, и индустриализацию страны, и многое другое.

И вот брат мой поехал в Москву, чтобы проститься с вождем. Целый день в толпе провел, и так и не попал в Колонный зал. Улицы были полны народу. Но никого не давили, пусть там не плетут ахинею, что в давке погибло много людей, все было отрегулировано, по этой вот, по Пушкинской и начиная с Садового кольца, все было перегружено автобусами и грузовыми машинами. Но люди, они как тараканы, некоторые даже под машинами проползали, даже женщины в пальто с воротником из чернобурки. После того, как прощание закончилось, много чего собрали уборщики: калош, ботинок, шапок, шарфов и оторванных воротников.

Но народ надо сдерживать, у нас таких стихийных массовых выступлений не было, все демонстрации и митинги с большим количеством народа были хорошо организованы. Но и при хорошей организации во время демонстрации по Красной площади, то в ГУМе располагались специальные солдаты, и когда, если там что-нибудь, мало ли, заваруха какая-нибудь, тут же вожди стоят на Мавзолее, они выскакивали, и разрезали всю эту толпу на части, локализовали, если какие-то там были бы недоразумения. Но никаких недоразумений в то время не было, даже сами демонстранты такого не допустили. Ну, и вот, Юра приехал из Москвы. Весь день провел в толпе, все брюки себе внизу оборвал, но в Колонный зал так и не попал. Народ шел и шел, шел и шел. Потом траурная процессия с телом И. В. Сталина проследовала в Мавзолей.

День не прошел, к надписи на Мавзолее «Ленин» таким же шрифтом красным гранитом добавили «Сталин». И я к чему это рассказываю? Что вот в 53-м году как раз этот перелом и произошел какой-то. Ну, вождь ушел, сейчас много литературы о том, как он умер, и все это можно там посмотреть, кто писал историю страны. И все вот как-то стараются какого-то изобразить из него как этот, типа Нерона, императора римского. Вот у Семиградского есть картина, называется «Светочи Нерона», замечательная картина такая, она мне очень нравится, там три или четыре столба, к столбу привязаны такие пожилые люди с длинными бородами. Нерон лежит, вокруг него богатое окружение, наблюдает за происходящим, а под старцами уже хворост выложен, и вот-вот их зажгут факелами. Кто они эти «светочи Нерона»? Это первые христиане, которых он очень быстро собрал, и сжег. Ну вот. Я это к чему? Это я к тому, что в то время нарождалась новая идеология, смена формации, а это значит бескомпромиссная борьба. По мнению некоторых историков из бывших дессидентов, Сталин был ужасный, деспотичный, что дальше некуда, чуть ли не Нерон. Но во время смены идеологий борьба неизбежна. Порядок надо было держать в стране, потому что нельзя так: чуть распусти вожжи, и лошади побегут. В эпоху Сталина люди знали, куда идут.

Вожди современной России много говорят о любви к Родине, о развитии и процветании, но не для всех. В связи с этим мне вспоминается картина Брейгеля-старшего, она называется «Слепцы». Там, на этой картине, нарисованы слепые люди, они так, друг за другом, за палку держатся, и идут по дороге. Впереди у них вождь тоже слепой, проводник, поводырь, или как их там называют, у слепых-то? И они идут, и валятся в пропасть, потому что слепой поводырь не видит, куда идет. И вот если не видит перспективы, как ни крути, никакой идеологии нет — все манн-манн. Мать родную продадут, никакой, ни одной нормальной работы нет, речи о переходе от социализма к капитализму и быть не может. Какие же слепые были люди, когда поверили слепым вождям и допустили, потеряли драгоценный бриллиант — Советский Союз. Все это еще аукнется, и неизвестно, какими бедами и катастрофами откликнется.